Григорьев Аполлон Александрович
Источник: История гитары. Библиографический и терминологический словарь. 1998
Григорьев Аполлон Александрович - один из самых выдающихся русских критиков. Родился в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Григорьева, чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в сенате, но, по вполне артистическому отношению к службе, быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с ""Отечественными Записками"", где помещает несколько стихотворений, и с ""Репертуаром и Пантеоном"". В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 г. Григорьев издал отдельной книжкой свои стихотворения, встреченные критикой не более как снисходительно. Впоследствии Григорьев немного уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира (""Сон в летнюю ночь"", ""Венецианского купца"", ""Ромео и Джульетту""), из Байрона (""Паризину"", отрывки из ""Чайльд-Гарольда"" и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Григорьева за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская ""слабость"", привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 г. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й Московской гимназии, деятельно сотрудничает в ""Московском Городском Листке"" и пробует остепениться. Женитьба на Л.Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Григорьев устраивается в ""Москвитянине"" и становится во главе замечательного кружка, известного под именем ""молодой редакции Москвитянина"". Без всяких усилий со стороны представителей ""старой редакции"" - Погодина и Шевырева , как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Григорьева, ""молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями"" дружеский кружок, в состав которого входили: Островский , Писемский , Алмазов , А. Потехин , Печерский-Мельников, Эдельсон , Мей , Ник. Берг , Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их ""Москвитянин"" привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Григорьев был главным теоретиком и знаменосцем кружка. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Григорьевым велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек, как потому, что петербургская критика, в промежуток между Белинским и Чернышевским , не могла выставить людей, способных к идейному спору, так и потому, что Григорьев своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем несообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а ""глашатай правды новой"" и которого он комментировал не только статьями, но и стихами, и притом очень плохими - например, ""элегией - одой - сатирой"": ""Искусство и правда"" (1854), вызванною представлением комедии ""Бедность не порок"". Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем ""русской чистой души"" и ставился в укор ""Европе старой"" и ""Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной"". Десять лет спустя сам Григорьев с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в ""искренности чувства"". Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Григорьева были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одной из причин малой его популярности. И чем больше писал Григорьев, тем больше росла его непопулярность. В 1860-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об ""органическом"" методе он до такой степени был не ко двору в эпоху ""соблазнительной ясности"" задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Григорьева и редактор ""Времени"", Достоевский , с негодованием заметивший, что статьи Григорьева прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям. В ""Москвитянине"" Григорьев писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в ""Русской Беседе"", ""Библиотеке для Чтения"", первоначальном ""Русском Слове"", где был некоторое время одним из трех редакторов, в ""Русском Мире"", ""Светоче"", ""Сыне Отечества"" Старчевского , ""Русском Вестнике"" Каткова , но устроиться прочно ему нигде не удалось. В 1861 г. возникло ""Время"" братьев Достоевских, и Григорьев как будто опять вошел в прочную литературную пристань. Как и в ""Москвитянине"", здесь группировался целый кружок писателей ""почвенников"" - Страхов , Аверкиев , Достоевский и др., - связанных между собой как общностью симпатий и антипатий, так и личной дружбой. К Григорьеву они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаньям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русского языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Григорьев за дело, но весьма быстро остыл, и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочной жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. ""Время"" было запрещено. Григорьев перекочевал в еженедельный ""Якорь"". Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех, благодаря необыкновенному одушевлению, которое Григорьев внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с такой же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства. В 1864 г. ""Время"" воскресло в форме ""Эпохи"". Григорьев опять берется за амплуа ""первого критика"", но уже ненадолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Григорьева: 25 сентября 1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище, рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем. Разбросанные по разным и большей частью малочитаемым журналам статьи Григорьева были в 1876 г. собраны Н.Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие тома, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Григорьева в большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном кругу людей, специально интересующихся литературой, значение Григорьева значительно возросло, в сравнении с его загнанностью при жизни. Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Григорьева нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Григорьева, крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Григорьева мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С той же безалаберностью, с которой он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи, не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в ""Москвитянине"", ""Времени"" и ""Эпохе"", где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи прямо поражают своей нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как ""статьи халатные, писанные нараспашку"", но это ему нравилось как гарантия полной их ""искренности"". За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - ""Парадоксы органической критики"" (1864) - по обыкновению, неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi свое. Сам Григорьев все чаще и охотнее называл свою критику ""органической"", в отличие как от лагеря ""теоретиков"" - Чернышевского, Добролюбова , Писарева , так и от критики ""эстетической"", защищающей принцип ""искусства для искусства"", и от критики ""исторической"", под которой он подразумевал Белинского. Белинского Григорьев ставил необыкновенно высоко. Он его называл ""бессмертным борцом идей"", ""с великим и могущественным духом"", ""с натурой по истине гениальной"". Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и само понятие о жизни у него было слишком непосредственно и ""голо логично"". По Григорьеву, ""жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами""... Сообразно с этим ""органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум, с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и ее органические проявления"". Однако ""змеиное положение: что есть - то разумно"" Григорьев решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов перед русским народным духом он признавал ""узким"" и только Хомякова ставил высоко, и то потому, что он ""один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верой в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках"" Константина Аксакова и др. В книге Виктора Гюго о Шекспире Григорьев видел одно из самых цельных формулирований ""органической"" теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А ""исходная, громадная руда"" органической теории, по Григорьеву, - ""сочинения Шеллинга во всех фазисах его развития"". Григорьев с гордостью называл себя учеником этого ""великого учителя"". Из преклонения перед органической силой жизни в ее разнообразных проявлениях вытекает убеждение Григорьева, что абстрактная, голая истина, в чистом своем виде, недоступна нам, что мы можем усваивать только истину цветную, выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась ""наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души"". С особенною любовью останавливался поэтому Григорьев на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на ""Капитанской дочке"" и ""Дубровском"". С такой же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из ""Героя нашего времени"" и с особенной ненавистью - на Печорине как одном из тех ""хищных"" типов, которые совершенно чужды русскому духу. Искусство, по самому существу своему, не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель - есть неизбежно ""голос известной почвы, местности, имеющей право в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок"". Сводя таким образом искусство к почти бессозательному творчеству, Григорьев не любил даже употреблять слова: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин ""веяние"". Вместе с Тютчевым Григорьев восклицал, что природа ""не слепок, не бездушный лик"", что прямо и непосредственно
Источник: Биографический словарь. 2008
Судьба Григорьева необычна. Сын дворянина и дочери крепостного кучера, он появился на свет 16 июля 1822 г., за год до того, как его родители — не без скандала — сочетались законным браком. Первый год своей жизни мальчик провел в воспитательном доме, и, хотя затем его забрали в родительскую семью, он, несмотря на принадлежность отца к дворянскому роду, продолжал считаться «московским мещанином». Лишь в 1850 г., дослужившись до чина титулярного советника, он получил личное дворянство.
Заключенный по большой любви и вопреки канонам своего времени брак родителей Аполлона привел к заурядной повседневной жизни. Помирившись с семьей жениха, проживавшей в собственном имении, молодые поселились все же отдельно — в московском Замоскворечье. Они держали огромный штат дворни, общение с которой было для их сына, так и оставшегося в семье единственным ребенком, первым «хождением в народ», первым приобщением — через легенды, сказания, суеверия — к истокам национальной культуры. «Жизнь, которая окружала меня в детстве, — была наполовину жизнь дворянская, наполовину жизнь «стрюцких», ибо отец служил в одном из таких присутственных мест, в которые не проникал уровень чиновничества, в котором бражничало, делало дела и властвовало подьячество... Как теперь видится мне мрачный и ветхий дом с мезонином, полиняло-желтого цвета, с неизбежными алебастровыми украшениями на фасаде и чуть ли даже не с какими-то зверями на плачевно-старых воротах, дом с явными претензиями, дом с дворянской амбицией, дом, в котором началось мое сознательное детство».
Аполлон Григорьев получил прекрасное домашнее образование и, минуя гимназию, поступил в Московский университет, где учился с 1838 по 1842 г., выбрав по настоянию отца юридический факультет. К счастью для молодого человека, в университете это были годы либеральной атмосферы и расцвета науки. Увлекшийся литературой, историей и философией Григорьев имел возможность слушать лекции не только по специальности, но и по всем гуманитарным дисциплинам. Он посещал занятия таких известных профессоров, как Т. Н. Грановский, П. Г. Редкин, Д. Л. Крюков, М. П. Погодин и С. П. Шевырев. Из студентов Григорьев ближе всего сошелся с А. А. Фетом, который даже одно время снимал комнату в доме его родителей, а также с Я. П. Полонским и будущим историком С. М. Соловьевым. В мезонине григорьевского дома, где находились комнаты Аполлона и его друга-квартиранта, собирался студенческий кружок, возникший на почве философских исканий и объединивший наиболее ярких представителей студенческой молодежи. Кроме названных уже друзей хозяина, кружок посещали И. С. Аксаков, В. А. Черкасский, Н. А. Орлов (сын декабриста А. Ф. Орлова). Это строго мужское молодежное общество собиралось исключительно для учено-литературных бесед и обмена книгами. Их чаепития с калачами, хотя и проходили весьма оживленно, не имели ничего общего с дружескими пирушками и не содержали ничего оппозиционного.
Закончив курс «первым кандидатом», Григорьев остался при университете в качестве заведующего университетской библиотекой. В июле 1843 г. он дебютировал как поэт в журнале «Москвитянин», взяв псевдоним А. Трисмегистов. Стихи Аполлон Григорьев писал студенческих лет, но особенно бурно — в 1843—1845 гг., когда он был безответно влюблен в Антонину Корш. Основные мотивы его чирики этого периода — необузданная стихия чувств и напряженность отношений.
Любоннаи драма, неудовлетворенность канцелярской службой и недовольство положением ребенка в родительском доме привели Григорьева к решению переехать в столицу. Ему пришлось в полном смысле слова сбежать от своих родных, поставив их перед свершившимся фактом.
Первый петербургский период жизни Григорьева характеризуется полной безбытностью и настоящим разгулом. Такое поведение, равно как и свойственные ему в эти годы западнические настроения, было, по-видимому, своего рода реакцией юноши на почти домостроевское существование в Москве. В своем интенсивном духовном поиске он последовательно увлекался масонством, жоржеандизмом, фурьеризмом, периодически пытаясь вернуться к основам православной религиозности.
Обязанный находиться после окончания университета на государственной службе, Григорьев поступил в Петербурге в Государственную управу благочиния, затем некоторое время был чиновником в Сенате, вернулся на прежнее место и оттуда, наконец, в ноябре 1845 г. смог «по болезни» выйти в отставку. Всецело посвятив себя литературной деятельности, Григорьев — импульсивный и неуживчивый — на всю оставшуюся жизнь обрек себя на финансовые затруднения и проблемы с кредиторами.
В то время у начинающего литератора почти не было знакомств в журнальных и издательских кругах Петербурга. Одним из немногих, с кем ему удалось сойтись, стал редактор журнала «Репертуар и Пантеон» В. С. Межсвич. Поселившись у него с сентября 1845 г., Григорьев помогал редактировать журнал и в нем же печатал большую часть своих произведений. Он писал рецензии на драматические и оперные спектакли, театральные очерки, а также опубликовал статью «Об элементах драмы в нынешнем русском обществе», в которой совместил театральную критику с публицистикой. Своего рода синтезом театральной, литературной критики и беллетристики является и ранний рассказ Григорьева «“Гамлет” на одном провинциальном театре», в котором автор попытался оценить исполнение роли Гамлета знаменитым русским актером Каратыгиным. Кроме того, в 1845—1846 гг. в «Репертуаре и Пантеоне» Григорьев опубликовал цикл статей «Материалы для истории театра. Русская драма и русская сцена», где отметил основные черты романтизма и охарактеризовал его как неизбежный, но болезненный этап в истории человеческой культуры. Здесь же он печатал поэтические и прозаические произведения — лирику, драму в стихах «Два эгоизма» и ряд автобиографических повестей. Московские впечатления писатель выразил в трилогии «Человек будущею», «Мое знакомство с Виталиным» и «Офелия. Одно из воспоминаний Виталина». О своей петербургской жизни он рассказал в повести «Один из многих», которая оказалась намного более слабой, чем сформированная из вереницы ярких эпизодов трилогия.
Поэзия Григорьева середины 1840-х гг. отразила его внутренние метания от поисков высшей духовной гармонии (цикл «Гимны») до яростного бунтарства («Когда колокола торжественно звучат...»). В феврале 1846 г. поэт выпустил небольшим тиражом (всего 50 экземпляров) сборник стихотворений. Эта книжечка, заслужившая внимание и похвалу Белинского, осталась единственным прижизненным поэтическим сборником автора. В те же годы Григорьев сделал несколько стихотворных переводов произведений мировой классики, в том числе «Антигоны» Софокла и «Школы мужей» Мольера.
Постепенно умонастроение и, соответственно, поведение Григорьева изменились: он исчерпал свою потребность в неограниченной личной свободе, устал от бездомности, разочаровался в идеалах западничества и потерял интерес к самому западному тогда русскому городу — Петербургу. К концу 1846 г. он разошелся с Межевичем и прекратил сотрудничество в «Репертуаре и Пантеоне». В это время Григорьев впервые серьезно обратился к литературно-критической деятельности, опубликовав в 1846 г. две рецензии на «Петербургский сборник»: одну — в журнале «Финский вестник», другую — в газете «Ведомости С.-Петербургской городской полиции».
Эпизодические публикации не давали достаточных средств для существования, и он все больше запутывался в долгах. Наконец, в январе 1847 г. Григорьев уступил жизненным обстоятельствам и уговорам родителей и вернулся в Москву, чтобы начать жить согласно общепринятым нормам. Летом того же года он женился без любви на Лидии, младшей сестре той самой Антонины Корш, к которой в юности питал пылкие, но безответные чувства. Чтобы обеспечить семью, ему вновь пришлось поступить на службу: в августе 1848 г. он определился учителем законоведения в Александровский сиротский институт, затем преподавал в Московском воспитательном ломе и 1-й Московской гимназии. Однако педагогическая деятельность тяготила Григорьева и не приносила необходимого дохода. Семейная жизнь также не сложилась: через несколько лет после свадьбы супруги стали жить раздельно, двое их сыновей воспитывались сначала у бабушки со стороны матери, затем в казенных учебных заведениях. Бурная личная жизнь второго московского периода не помешала Григорьеву активно заниматься литературно-критической деятельностью. Именно в эти годы он выработал основные принципы «органической критики», опубликовал свои важнейшие статьи, а также заслужил славу ведущего театрального критика России. В течение всего 1847 г. Григорьев сотрудничал в газете «Московский городской листок» в качестве критика, публициста, поэта. Здесь он поместил, в частности, цикл статей «Гоголь и его последняя книга», повесть «Другой из многих», стихи и театральные рецензии.
В статьях о Гоголе Григорьев противопоставляет творчество писателя как носителя идеала произведениям натуральной школы, представители которой, по его мнению, лишь фиксируют внимание па отрицательных сторонах жизни. В те годы Гоголь был для него своего рода творческой «вершиной» (со временем литературные предпочтения Григорьева менялись). Критик высоко оценил «Выбранные места из переписки с друзьями», считая, что эта книга отражает светлый христианский идеал.
Знакомство по службе с А. Д. Галаховым привело Григорьева к сотрудничеству в журнале «Отечественные записки». В 1850 г. он опубликовал в нем обзор «Русская литература», статью «Стихотворения Фета», а также 17 стихотворений из цикла «Дневник любви и молитвы» (впервые полностью напечатанный в альманахе «Поэзия* в 1879 г., уже после смерти автора). Там же в 1849—1850 гг. критик регулярно помещал «Заметки о Московском театре».
Середина 1850-х гг. ознаменовалась для Григорьева сильной, по вновь безответной любовью. Объектом его чувства стала Л. Я. Визард, которой поэт посвятил два стихотворных цикла, опубликованных в 1857 г.: «Титания» и «Борьба». Стихи, составившие эти циклы, — самая динамичная часть его лирики. В их числе знаменитые «О, говори хоть ты со мной» и «Цыганская венгерка (Две гитары, зазвенев...)», ставшие популярными песнями.
Главным печатным органом, с которым сотрудничал Григорьев в последние годы жизни, стал издаваемый М. П. Погодиным журнал «Москвитянин». Вместе с А. Н. Островским он создал и возглавил так называемую «молодую редакцию» «Москвитянина», взявшую в свои руки критический отдел журнала. Этот коллектив единомышленников, включавший Е. Н. Эдельсона, Т. И. Филиппова, Б. Н. Алмазова, объединяла любовь к городским низам и крестьянству, интерес к фольклору, в том числе в его городском бытовании, к национальным традициям. «Молодая редакция» возродила журнал, буквально спасла его от краха. И все же отношения ее членов с Погодиным складывались непросто. Многочисленные разногласия с издателем и минимальная оплата труда приводила даже к временному уходу из «Москвитянина» некоторых сотрудников «молодой редакции».
В «Москвитянине» была опубликована большая часть литературно-критических статей Григорьева начала 1850-х гг. Среди них — «Русская литература в 1851 г.», «Русская изящная литература в 1852 г.», «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сиене», «Замечания об отношении современной критики к искусству», статьи о французской литературе, обзоры журналов «Современник» и «Библиотека для чтения», театральные летописи московских театров, а также собственные стихи и переводы (Мюссе, Гюго, Гете, Гейнс, Мицкевича и лр.). В соответствии с идейными установками этого периода литературной «вершиной» для Григорьева в середине 1850-х гг. стал А. Н. Островский с его здоровым и спокойным коренным русским миросозерцанием.
После закрытия «Москвитянина» в 1856 г. у Григорьева никогда больше не было такой общественной трибуны. Переговоры о сотрудничестве с другими журналами — славянофильской «Русской беседой», «Современником», «Библиотекой для чтения» привели лишь к немногочисленным публикациям в каждом из них. Во второй половине 1857 г. Григорьев вышел в отставку и на несколько лет уехал сначала в Италию, затем в Париж. За границей он написал целый ряд ярких любовных стихотворений, опубликованных позднее в журнале «Русский мир». Через друга юности Полонского Григорьев познакомился с Кушелевым-Безбородко и принял его предложение стать соредактором «Русского слова». В конце 1858 г. критик вновь поселился в Петербурге и приступил к работе в этом журнале. В первой половине 1859 г. он опубликовал в нем целый ряд глубоких аналитических статей о творчестве Пушкина, Тургенева, Г. Гейне.
С конца 1850-х гг. и уже навсегда «вершиной» для Григорьева стал Пушкин. Это имя с неизменным уважением упоминается в большинстве поздних работ Григорьева как одна из бесспорных ценностей русской культуры. В цикле статей, объединенных общим названием «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», критик пишет: «Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности... полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, — образ, который мы долго еще будем оттенять красками».
Страстная творческая натура Аполлона Григорьева, противоречивость его воспитания, постоянные метания между двумя основными центрами русской культуры — Москвой и Петербургом определили сложное мировоззрение критика. Тяготеющий к славянофильству, он в то же время высоко ценил свободу личности, признавал первостепенную роль творческой индивидуальности в жизни и в искусстве. Это синтетическое мировоззрение легло в основу его «органической критики». Термин впервые был употреблен автором в теоретической статье «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства», опубликованной в 1858 г. в «Библиотеке для чтения». Григорьев решительно отвергал и «художественную критику», опирающуюся на принципы «чистого искусства», и «утилитарную критику», которая, по его мнению, лишь использует литературные произведения для своих целей. Он, во-первых, предложил каждое произведение рассматривать как элемент целостной системы — мирового литературною процесса, а во-вторых, потребовал от критика проникновения в субъективный пафос творца, то есть в самую суть его творческого порыва. Считая искусство особой формой отображения жизни в свете авторского идеала, Григорьев отмечал: «Между искусством и критикой есть органическое родство в сознании идеального, и критика ПОЭТОМУ не может и не должна быть слепо историческою, а должна быть, или, по крайней мере, стремиться быть столь же органическою, как само искусство, осмысливая анализом те же органические начала жизни, которым синтетически сообщает плоть и кровь искусство».
Веру в идеал Григорьев считал первостепенным критерием критического анализа. Сам он в равной степени осуждал и Писемского, стремящегося к объективности и не проявляющего личного отношения к своим героям, и Гончарова, имевшего, на взгляд критика, идеал «ложный». Примечательно, что серьезные исследования Григорьев писал только о тех авторах или произведениях, идеалы которых были ему близки. Эту особенность творчества Григорьева отметил известный литературовед середины XX в. Л. Гроссман: «У него пет пи одной критической статьи отрицательного характера, потому что равнодушие или антипатия к какому-нибудь духовному явлению сразу парализовали его перо... В истории мировой литературы он являет один из самых полных примеров критика положительного уклада».
Подобно «реальной критике» Добролюбова, «органическая критика» допускает написание статей «по поводу» того или иного произведения. Наглядный пример — одна из самых крупных работ Григорьева, которая так и называется: «И. С. Тургенев и его деятельность, по поводу романа “Дворянское гнездо”» (1859). Первая из четырех статей этого цикла, имеющая объем почти два печатных листа, посвящена в основном общим проблемам современной автору литературы. К этому прилагается сшс один печатный лист разъяснений терминов и принципов критического метода Григорьсва. Вторая статья, объемом более одного печатного листа, также содержит всего несколько фраз о Тургеневе. В основном в ней затронуты общие проблемы теории литературы и дается характеристика творчества Жорж Санд, Гоголя, Писемского, Крестовского и др. Только в третьей и четвертой статьях анализируется само «Дворянское гнездо», но и в них встречаются отступления размером в несколько страниц. Другая большая статья Григорьева — «После "Грозы’' Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу» (1860) вообще не содержит ни единой мысли о самой драме. Автор рассуждает об общих принципах критики и полемизирует с противниками.
Но в отличие от «реальной критики», «органическая критика» категорически отказывается «выносить приговор» действительности. Кроме того, она рассматривает литературные образы прежде всего с точки зрения субъективного отношения к ним писателя.
К концу 1850-х гг. сложился в основном и специфичный стиль Григорьева-критика. Один из авторитетнейших современных исследователей его творчества — Б. Егоров так охарактеризовал особенности этого стиля: «Автор, полный идей, мыслей, переживаний, стремился изложить свои взгляды, не задумываясь над формой, над композицией, поэтому почти каждая статья Григорьева представляет собой экспромт, страстный поток мыслей и чувств, где переходы от одного к другому часто неожиданны, парадоксальны, интуитивны. Часто такая неожиданность превращалась в противоречивость или несоразмерность частей, а иногда и то и другое вместе взятое*. Для Григорьева было также характерно перенесение из одной своей статьи в другую больших фрагментов текста. Издатель первого собрания сочинений Аполлона Григорьева (вышел лишь один том) Н. Н. Страхов в таких случаях заменял перенесенный отрывок многоточием с отсылкой к статье, из которой он взят.
К июлю 1859 г. Григорьев вступил в конфликт с редакторским коллективом «Русского слова» и порвал с этим журналом. Два года он помещал свои статьи в различных петербургских изданиях: «Отечественные записки», «Сын отечества», «Русский мир» и др. Приглашенный Катковым к активному сотрудничеству в «Русском вестнике», Григорьев всерьез планировал переезд для этого в Москву. Он взял большой аванс, но растратил редакционные, казенные деньги, чем лишил себя наметившейся было перспективы. В конце 1850 — начале 1860-х гг. в Петербурге григорьевские загулы приобрели поистине купеческий размах. Денег постоянно не хватало, и в начале 1861 г. он даже сидел в долговой тюрьме. Существенно не изменило финансовой ситуации и нсдолгос, хотя и очень плодотворное сотрудничество Григорьева в журналах братьев Достоевских «Время», а затем — «Эпоха». В них в начале 1860-х гг. он опубликовал целый ряд серьезных теоретико-литературных работ: «Народность и литература», «Западничество в русской литературе», «Наши литературные направления с 1848 г.», статьи о творчестве Л. Н. Толстого, Некрасова, Лермонтова, Грибоедова, Хомякова и некоторых европейских писателей, а также вел в обоих журналах рубрику «Русский театр».
Отсутствие денег и непризнание обществом его новой семьи (в 1859 г. он сошелся с публичной женщиной Марией Дубровской) подтолкнуло Григорьева к решению еще раз кардинально изменить свою жизнь. В мае 1861 г. он с Дубровской уехал в Оренбург, где получил место преподавателя в кадетском корпусе. Новая служба кроме стабильного дохода и жизни вдали от прежнего круга общения позволила Григорьеву определить сыновей в казенные учебные заведения. Но критик уже нс мог существовать вне литературно-журнального процесса. Жизнь провинциального преподавателя вскоре стала ему невмоготу, семья не сложилась. Ровно через год, в мае 1862 г. он один вернулся в Петербург, описав свои впечатления от поездки в поэме-исповеди «Вверх по Волге» с подзаголовком «Дневник без начала и без конца».
В Петербурге Григорьев вновь оказался без постоянного жилья и без денег, несмотря на некоторое покровительство издателя Стекловского. Последний заказывал литератору стихотворные либретто популярных опер, а в начале 1863 г. пригласил редактировать новый иллюстрированный еженедельник «Якорь*. В этом журнале и в сатирическом к нему приложении — «Оса» Григорьев поместил более 60 статей: передовицы, заметки, очерки, театральные обзоры и рецензии. И все же в течение этого года он дважды попадал в долговую тюрьму. Во второй раз его выкупила генеральша Бибикова. Взамен она потребовала право на поспектакльную плату за переведенный Григорьевым текст шекспировской драмы. Через несколько дней после этого, в конце сентября 1864 г. Аполлон Александрович Григорьев умер в Петербурге от апоплексического удара.
ОСНОВНЫЕ ИЗДАНИЯ ТРУДОВ А. А. ГРИГОРЬЕВА
Полное собрание сочинений и писем: н 12т./ Рел., биогр. очерк и примеч. В. Спиридонова; статьи мроф. С. А. Венгерова и приват-доцента В. А. Григорьева. Пг.: П. П. Иванов, 1918. Т. I. 1918. XCIV, 2, 356 с. (вышел лишь I том).
Собрание сочинений: вып. I —14 / Ред., вступ. ст. В. Саводника. М.: Типо-лит. т-ва И. Н. Кушнерев и К0, 1915—1916.
Вып. I. Автобиография. «Мои литературные и нравственные скитальчества* / Биогр. очерк В. Саводника. 1915. IV, 104 с.; Вып. 2. Основания органической критики. Четыре статьи. 1915. VI, 2, 164 с.; Вып. 3. Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина. 1915. VI, 146 с.; Вып. 5. «Горе от ума» Грибоедова: По поводу нового издания старой веши. 1915. 20 с.; Вып. 6. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. 1915. IV, 81 с.; Вып. 7. Лермонтов и его направление. Крайние грани развития отрицательного взгляда. 1915. IV. 96 с.; Вып. 8. Н. В. Гоголь и его «Переписка с друзьями». 1916. IV, 31 с.; Вып. 9. Русская литература в середине XIX века. Две статьи. 1916. IV, 121 с.; Вып. 10. И. С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа «Дворянское гнездо». 1915. IV, 135 с.; Вып. 11. О национальном значении творчества А. Н. Островского. Две статьи. 1915. IV, 61 с.; Вып. 12. Ранние произведения гр. Л. Н. Толстого. 1916. IV, 64 с.; Вып. 13. Поэзия Некрасова. 1915. IV, 51 с.; Вып. 14. Русские народные песни с их поэтической и музыкальной стороны. 1915. IV, 60 с.
Сочинения: в 2 т. / Вступ. ст. Б. Ф. Егорова; сост. и коммент. Б. Ф. Егорова и А. Л. Осповата. М.: Худож. лит., 1990. Т. 1. Стихотворения. Поэмы. Проза. 606 с.; Т. 2. Статьи. Письма. 509 с.
Воспоминания / Изд. подгот. Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1988. 437 с. (Литературные памятники).
Искусство и нравственность. М.: Современник, 1986. 349 с. (Б-ка «Любителям рос. словесности. Из лит. наследия*).
Литературная критика / Сост., вступ. ст. и примеч. Б. Ф. Егорова. М.: Худож. лит., 1967. 631 с.
Письма / Изд. подгот. Р. Виттакер, Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1999. 473 с. (Литературные памятники).
Поэзия. Проза. Воспоминания //А. Григорьев; А. Фет/Сост., предисл., коммент. А. И. Журавлевой, Г. В. Зыковой. М.: Слово, 2000. С. 17—349. (Пушкинская библиотека. Институт «Открытое общество*).
Театральная критика. Л.: Искусство, 1985. 407 с. (Б-ка русской театразьной критики).
Эстетика и критика / Вступ. ст., сост. и примеч. А. И. Журавлевой. М.: Искусство, 1980. 496 с.
ЛИТЕРАТУРА 0 ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ А. А. ГРИГОРЬЕВА
Авдеева Л. Р. Аполлон Александрович Григорьев // Русские мыслители: Ап. А. Григорьев, Н. Я. Данилевский, Н. Н. Страхов (Философская культурология второй половины XIX века). М.: Изд-во МГУ, 1992. С. 9—58.
Блок А. А. Судьба Аполлона Григорьева // Собрание сочинений: в 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 487-519.
Виттакер Р. Последний русский романтик: Аполлон Григорьев
(1822—1864 гг.) / Пер. с англ. М. А. Шерешевской. СПб.: Академ, проект, 2000. 556 с. (Соврем, западная русистика).
Григорьев А. А. Материалы для биографии / Под ред. В. Княжнина. Пг.: Пуш. дом, 1917. XXIX, 16, 412 с.: 9 л. ил.
Егоров Б. Ф. Аполлон Григорьев. М.: Мол. гвардия, 2000. 216 с. (Жизнь замечательных людей).
Михайлов Д. Н. Аполлон Григорьев. Жизнь в связи с характером литературной деятельности его. СПб.: Тип. А. Л. Трунова, 1900. 99 с.
НосовС. Н. Аполлон Григорьев: судьба и творчество. М.: Сов. писатель, 1990. 191 с.
Раков В. П. Аполлон Григорьев — литературный критик: текст лекции. Иваново: ИвГУ, 1980. 54 с.
СПРАВОЧНЫЕ ИЗДАНИЯ Венгеров; Ю1Э; Муратова; РП 2.
Источник: Русские филологи XIX века. Биобиблиографический словарь-справочник.
— один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Г., чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в Сенате, но по вполне артистическому отношению к службе быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с "Отеч. зап.", где помещает несколько стихотворений, и с "Репертуаром и Пантеоном". В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 году Г. издал отдельною книжкою свои стихотворения, встреченные критикою не более как снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира ("Сон в летнюю ночь", "Венециан. купца", "Ромео и Джульету") из Байрона ("Паризину", отрывки из "Чайльд-Гарольда" и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г. за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская "слабость", привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 г. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й моск. гимназии, деятельно сотрудничает в "Моск. город. листке" и пробует остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Г. устраивается в "Москвитянине" и становится во главе замечательного кружка, известного под именем "молодой редакции Москвитянина". Без всяких усилий со стороны представителей "старой редакции" — Погодина и Шевырева — как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Г., "молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями" дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемский, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их "Москвитянин" привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Г. велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек — как потому, что петербургская критика в промежуток между Белинским и Чернышевским не могла выставить людей способных к идейному спору, так и потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем не сообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а "глашатай правды новой", и которого он комментировал не только статьями, но и стихами и притом очень плохими — напр., "элегией-одой-сатирой" "Искусство и правда" (1854), вызванною представлением комедии "Бедность не порок". Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем "pycской чистой души" и ставился в укор "Европе старой" и "Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной". Десять лет спустя сам Г. с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в "искренности чувства". Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Г. были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одною из причин малой его популярности. И чем больше писал Г., тем больше росла его непопулярность. В 60-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об "органическом" методе и разных других абстракциях, он до такой степени был не ко двору в эпоху "соблазнительной ясности" задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Г. и редактор "Времени" Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Г. прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям.
В "Москвитянине" Г. писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в "Русской беседе", "Библиотеке для чтения", первоначальном "Русском слове", где был некоторое время одним из трех редакторов, в "Русском мире", "Светоче, "Сыне Отеч." Старчевского, "Русск. вестнике" Каткова — но устроиться прочно ему нигде не удавалось. В 1861 г. возникло "Время" братьев Достоевских, и Г. как будто опять вошел в прочную литературную пристань. Как и в "Москвитянине", здесь группировался целый кружок писателей "почвенников" — Страхов, Аверкиев, Достоевские и др., — связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личною дружбою. К Г. они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаниям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русск. языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Г. за дело, но весьма быстро остыл и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочною жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. "Время" было запрещено. Г. перекочевал в еженедельный "Якорь". Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех благодаря необыкновенному одушевлению, которое Г. внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с такою же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.
В 1864 г. "Время" воскресло в форме "Эпохи". Г. опять берется за амплуа "первого критика", но уже не надолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Г.: 25 сентября 1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище рядом с такой же жертвой вина — поэтом Меем. Разбросанные по разным и большею частью малочитаемым журналам статьи Г. были в 1876 г. собраны Н. Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие томы, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Г. в большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном круге людей, специально интересующихся литературою, значение Г. значительно возросло в сравнении с его загнанностью при жизни.
Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Г. — нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Г.; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Г. мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в "Москвитянине", "Времени" и "Эпохе", где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своею нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как "статьи халатные, писанные нараспашку", но это ему нравилось как гарантия полной их "искренности". За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его — "Парадоксы органической критики" (1864) — по обыкновению неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, — является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi свое.
Сам Г. всего чаще и охотнее называл свою критику "органическою" в отличие как от лагеря "теоретиков" — Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики "эстетической", защищающей принцип "искусства для искусства", и от критики "исторической", под которой он подразумевал Белинского. Белинского Г. ставил необыкновенно высоко. Он его называл "бессмертным борцом идей" "с великим и могущественным духом", с "натурой по истине гениальной". Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и самое понятие о жизни у него было слишком непосредственно и "голо логично". По Г., "жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы — нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами"... Сообразно с этим "органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и ее органические проявления". Однако, "змеиное положение: что есть — то разумно" Г. решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов пред русским народным духом он признавал "узким" и только Хомякова ставил очень высоко, и то потому, что он "один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верою в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках" Конст. Аксакова и др. В книге Викт. Гюго о Шекспире Г. видел одно из самых цельных формулирований "органической" теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А "исходная, громадная руда" органической теории, по Григорьеву, — "соч. Шеллинга во всех фазисах его развития". Г. с гордостью называл себя учеником этого "великого учителя". Из преклонения перед органической силой жизни в ее разнообразных проявлениях вытекает убеждение Г., что абстрактная, голая истина в чистом своем виде недоступна нам, что мы можем усвоивать только истину цветную, выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась "наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души". С особенною любовью останавливался поэтому Г. на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на "Капитанской дочке" и "Дубровском". С такою же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из "Героя нашего времени" и с особенною ненавистью — на Печорине как одном из тех "хищных" типов, которые совершенно чужды русскому духу.
Искусство по самому существу своему не только национально — оно даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно "голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок". Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Г. не любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин "веяние". Вместе с Тютчевым Г. восклицал, что природа "не слепок, не бездушный лик", что прямо и непосредственно
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Таланты истинные охватываются этими органическими "веяниями" и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную еще сторону национально-органической жизни данного народа, он должен сказать "новое слово". Каждого писателя поэтому Г. рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он "новое слово". Самое могущественное "новое слово" в новейшей рус. литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокою любовью. Истинное значение Г. — в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному и светлому идеалу. Сильнее всех путанных и туманных рассуждений Г. действует обаяние его нравственного существа, представляющего собою истинно "органическое" проникновение лучшими началами высокого и возвышенного. Ср. о нем "Эпоху" (1864 № 8 и 1865 № 2).
С.
Венгеров.{Брокгауз}
Григорьев, Аполлон Александрович
критик; р. 1822, † 25 сент. 1864 г.
{Половцов}
Григорьев, Аполлон Александрович
[1822—1864] — русский критик и поэт. Род. в Москве, в семье чиновника. По окончании юридического факультета служил чиновником в Петербурге. В 1846 выпустил книжку стихотворений. Печатает статьи и переводы в разных малозначительных изданиях, изредка помещая свои работы в более крупных (театральные рецензии в "Отечественных записках"), пока не становится членом так наз. "молодой редакции" "Москвитянина", которой Погодин — издатель этого журнала — передал свой орган, находившийся в состоянии упадка. "Молодая редакция" группировалась вокруг двух писателей, сотрудников "Москвитянина" — Островского и Писемского. Литературно-критические статьи Г. являются в значительной степени прославлением обоих этих писателей, в особенности Островского. В своей автобиографии Г. сам красноречиво свидетельствует о том, какое огромное значение имел для него Островский. Не Пушкин, не Тургенев, о которых он был такого высокого мнения, а именно автор "Бедной невесты" и "Бедности не порок" позволил ему осознать себя. Отсюда — восторженный культ Островского, провозгласившего, по мнению критика, "новое слово" в литературе. В третьем номере "Москвитянина" за 1853 год появляется статья Григорьева, специально посвященная Островскому: "О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене". "Новое слово Островского, — заявляет он, — есть самое старое слово — народность". Но что такое собственно народность? Ответу на этот вопрос посвящена статья Г., написанная в форме письма к И. С. Тургеневу и напечатанная в 1860 году в "Русском мире". Народность в данном здесь толковании есть конечно не что иное, как национальность. Г. прекрасно отдавал себе отчет в том, что, говоря о нации, нужно иметь в виду не весь "народ", а "передовые его слои". Кого же разумел Григорьев под "передовыми слоями" русской нации? Так как речь идет о пьесах Островского, так как Островский назван именно национальным поэтом, то очевидно передовые слои русской нации — это те самые, которые изображены этим писателем, сказавшим свое большое новое слово, т. е. выросшее из крестьянства и мещанства русское купечество, близкое по своему умственному тонусу к своей исходной ячейке, к крестьянству и мещанству, еще не затронутым европейской цивилизацией. А что это именно так, что под нацией Григорьев мыслил купечество на фоне крестьянства, с совершеннейшей точностью сказано им в его письме к старшим славянофилам, с которыми "молодая редакция" "Москвитянина" находилась в несомненном, хотя и довольно далеком родстве. "Убежденные, как вы же, — говорит здесь Г., — что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, в классах, не тронутых фальшью цивилизации, мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую извечную Русь". С точки зрения инстинктивного, ощупью шедшего идеолога "среднего класса", "преимущественно купеческого", расценена Г. и вся литература дворянского периода. Наибольшее значение придается критиком "Москвитянина" тем двум дворянским писателям, которые в своей психике и в своем творчестве отразили и воплотили процесс эмансипации самосознания общества из-под власти идеологии "касты" во имя утверждения идеологии "народности", которые на место типа кастового, аристократического, "хищного" поставили тип национальный, народный, "смиренный". Это, с одной стороны, Пушкин, — творец фигуры Белкина, — с другой — Тургенев, — автор романа "Дворянское гнездо".
Как итог борьбы национального против кастового, родился у Пушкина образ Белкина — первое художественное оформление "критической стороны нашей души, очнувшейся после сна, в котором грезились ей различные миры". Дело Пушкина продолжил Тургенев. Белкин, — еще только "отрицательное состояние", некоторого рода схема, — превращается в живого человека — в Лаврецкого. Между тем как отец Лаврецкого — представитель касты, вольтерианец, грезил во сне о чужих мирах, герой "Дворянского гнезда", в чьей душе глубоко отзываются "воспоминания детства и семейные предания, быт родного края и даже суеверия", возвращается "на родную, его взрастившую почву", и здесь он "живет впервые полной, гармоничной жизнью". Белкин и Лаврецкий рисуются так. обр. критику "Москвитянина" как два момента в развитии и росте национального самосознания или как два этапа на пути к раскрепощению общества от власти идеологии касты (дворянства) во имя утверждения самосознания "среднего класса", купеческого, буржуазного. Процесс этот нашел свое завершение в творчестве Островского, который закрепил в своих пьесах победу "нации", "народности", над "кастой" и являет так. обр. по отношению к Пушкину и Тургеневу уже не "контурами" набросанный, а "красками" исполненный "образ народной нашей сущности".
Как идеолог "среднего класса" (хотя и недоработавшийся до четкого самосознания), Г. должен был относиться одинаково сдержанно как к славянофилам, так и к западникам. От славянофилов классического направления его отделяло убеждение, что будущее России — не в крестьянстве, а именно в "среднем классе", "преимущественно купеческом". Разногласие Г. и Хомякова — К. Аксакова было расхождением между славянофильством буржуазным и славянофильством помещичьим. Ему, идеологу купеческого класса, должен был претить и тот "социалистический" оттенок, который лежал на учении об общине старших славянофилов — славянофилов-помещиков. Расходясь со славянофилами, Г. не мог дружить, естественно, и с западниками. Если славянофильство было для Г. неприемлемым, как идеология известных слоев помещичьего класса, то западничество он отвергал главным образом за его централизаторские тенденции и за его культ идеи "человечества", следовательно как формальную идеологию прежде всего промышленной буржуазии европейского типа. Расходясь как со славянофилами, так и с западниками, Г. не мог сочувствовать, естественно, и социализму.
Отвергая и славянофильство, и западничество, и социализм, Г. вместе с тем инстинктивно находился в поисках такой теории, которая могла бы служить опорой для его собственной позиции как идеолога того класса, на который он очень отчетливо ориентировался. Но мыслитель не очень крепкий, идеолог класса, социально и политически незрелого, он не сумел изобрести ничего иного, как ту теорию, которую он назвал "органической". В одной из своих статей ("Парадоксы органической критики") Г. пытается собрать все те книги, которые могло бы назвать своими то "направление мышления", которое он окрестил "органической критикой" (критика здесь не только в смысле литературной критики), и уже один этот перечень книг — достаточно пестрый и сумбурный. Это — сочинения Шеллинга "во всех фазисах его развития", Карлейль, отчасти Эмерсон, несколько этюдов Ренана, сочинения Хомякова. Это — книги, "собственно принадлежащие органической критике". Затем имеется ряд книг, которые могут служить "пособиями", например труд Бокля, книга Льюса о Гете, сочинения Шевырева, статьи Белинского "до второй половины 40-х годов" и т. д. Основным базисом "органической теории" является философия Шеллинга. Метафизика Шеллинга, перенесенная в область общественно-историческую, учит тому, что "народам и лицам возвращается их цельное самоответственное значение". Эта формула "разбивает кумир, которому приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития" (Гегель). "Развиваются народные организмы. Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Каждый таковой организм сам по себе замкнут, сам по себе необходим, имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходной формой для другого..." ("Взгляд на современную критику искусства"). Формула Шеллинга (в противовес гегелевскому апофеозу человечества) служила оправданием права на самостоятельное существование русской народности, а "русская народность" была представлена в глазах сторонника органической теории преимущественно "средним классом", "еще не тронутым фальшью цивилизации".
Эстетические и литературно-критические взгляды Г. не только не противоречат его позиции идеолога "среднего класса", но вполне гармонически с ней сочетаются и логически из нее вытекают. Для него, как для идеолога здорового, поднимающегося, оформляющегося класса, естественно, совершенно неприемлема теория чистого искусства, и он прекрасно чувствовал и понимал, что подобная теория есть плод упадочного состояния общества и классов. "Не только в нашу эпоху", но "в какую угодно истинную эпоху искусства", так называемое "искусство для искусства" по существу немыслимо. А если истинное искусство не может быть "чистым", отрешенным от жизни, то естественно теряет всякий смысл, всякое право на существование так называемая эстетическая, "отрешенно художественная", или "чисто техническая" критика. Все эти рассуждения о плане созданий, о соразмерности частей и т. п. бесполезны "для художников", ибо последние "сами родятся с чувством красоты и меры", и для "массы", ибо "нисколько не уясняют ей смысл художественных произведений". Всякое истинное искусство всегда представляет собой выражение "жизни общественной". "Через посредство жизни творца" произведения искусства связаны "с жизнью эпохи". "Они выражают собой то, что есть живого в эпохе, часто как бы предугадывают вдаль, разъясняют или определяют смутные вопросы, сами нисколько, однако, не поставляя себе такое разъяснение задачей". "Как в фокусе", искусство "отражает то, что уже есть в жизни, и то, что носится в воздухе эпохи. Оно уловляет вечно текущую, вечно несущуюся вперед жизнь, отливая моменты ее в вековечные формы. Творцом художественного произведения является даже не столько художник, а скорее народ, к которому он принадлежит, и эпоха, когда он творит. Художник вносит в свои произведения — и свою личность и свою эпоху". "Он творит не один, и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся". Поэтому-то "художество есть дело общее, жизненное, народное, даже местное". "Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы. Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат к уразумению эпох — организмов во времени — и народов — организмов в пространстве". А если искусство есть "выражение жизни", то единственной законной критикой является та, которая "присвоила себе название исторической". "Историческая критика рассматривает литературу, как органический продукт века и народа, в связи с развитием государственных, общественных и моральных понятий. Так. обр. всякое произведение литры является на суд ее живым отголоском времени, его понятий, верований, убеждений и постольку замечательным, поскольку отразило оно жизнь века и народа". "Историческая критика рассматривает (далее) литературные произведения в"их преемственной и последовательной связи, выводя их, так сказать, одно из другого, сличая их между собою, но не уничтожая одно в пользу другого". Наконец, "историческая критика рассматривает литературные произведения, как живой продукт общественной и моральной жизни, определяет, что произведение принесло, или лучше, отразило в себе живого, т. е. непременного, каких новых струн коснулось оно в душе человеческой, что, одним словом, внесло оно содержанием своим в массу познаний о человеке". Историческая критика может, однако, при известных условиях пойти по "ложному пути", а именно, стать критикой публицистической. В такую "ошибку" может впасть и "признанный критик", каким был "покойный Белинский", Белинский "второй половины 40-х годов". В конце 50-х и начале 60-х годов на арену русской общественности выступила, в лице Добролюбова и в особенности Чернышевского, революционная мелкобуржуазная интеллигенция, восторжествовала по всей линии публицистическая критика шестидесятников, и Григорьев, раздосадованный победой этих "семинаристов-социалистов", резко восстал против Чернышевского, на тот "варварский взгляд на искусство, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой поставленной теории, цели". Если раньше Григорьеву приходилось отстреливаться от дилетантов, превращавших искусство в забаву, то теперь он обрушивался с еще большей ненавистью на социалистов, для которых "вечное" искусство было лишь средством "рабски служить жизни".
В лице Г. выступает так. обр. на арену литературной критики, и отчасти публицистики, тот же самый класс, который в лице Островского нашел своего писателя-драматурга. Этот класс — "средний", "купеческий по преимуществу", — стоял в 40-е и 50-е гг. между классом помещиков и промышленников, с одной стороны, и классом мелкой разночинной буржуазии — с другой. Идеология Г. обращена поэтому с большей или меньшей враждебностью против обоих этих миров. Отсюда — его расхождение со славянофилами, его неприязнь к чистым западникам, его отрицание социализма. Этот класс стоял и между деградировавшим барством и восходившей разночинной интеллигенцией. Отсюда в области эстетической и литературно-критической — враждебное отношение Григорьева одинаково как к эстетическому взгляду на искусство и к эстетической критике, так и к утилитарному взгляду на искусство и к критике публицистической. В противовес обеим этим теориям — дворянской и мелкобуржуазной — Григорьев пытался построить из чужеземных материалов, главным образом из мыслей Шеллинга и Карлейля, свою теорию "органической критики", которая под флагом "русской народности" должна была отстоять право на существование в жизни и в литературе среднего класса, "нетронутого фальшью цивилизации", "сохранившего веру, нравы и язык отцов" — патриархальной и консервативной русской купеческой буржуазии.
Как поэтом Г. заинтересовались лишь в XX веке. В его поэзии нашли отзвук воззрения идеолога торговой буржуазии. В стихотворении "Москва", где говорится о том, что когда-нибудь вновь загудит умолкнувший вечевой колокол, он прославляет древнюю торговую республику. С этой же очерченной выше идеологией связаны и его протесты против знати и абсолютизма. В драме "Два эгоизма", в поэме "Встреча" он зло высмеивает аристократию и дворянскую интеллигенцию, как западническую, так и славянофильскую, "столбовых философов". Но в лирике Г. есть другая, особая сторона. В ней отразилось чувство великого общественного сдвига его времени, крушения старого, патриархального быта. Сам поэт — питомец Замоскворечья, оторвавшийся от своей мещанско-чиновнической среды, — интеллигентный пролетарий, не находящий себе места ни в старом, ни в новом. Вечный скиталец, он недаром любит цыганский романс с его тоской и безудержностью. Этот культ "цыганщины" и привлек к Г. внимание крупного поэта, которому эти мотивы также были близки, — А. Блока. Блок заинтересовался Г., нашел в нем и его судьбе много общего с собой и тщательно собрал стихотворения Г., снабдив их примечаниями и вступительной статьей (изд. Некрасова). Влияние Г. на поэзию Блока несомненно (ср. "Снежную маску", "Вольные мысли" и др.). В отношении формы Г. также был предшественником Блока: он уже применял дольник, впоследствии разработанный Блоком.
Деятельность Г. как переводчика Беранже, Гейне, Гете, Шиллера, Шекспира, Байрона, Софокла — должна быть также отмечена.
Библиография
: I. Собр. сочин., под ред. и со вступит, ст. Н. Н. Страхова (вышел лишь I т., СПб., 1876); Собр. сочин., под род. В. Саводника, М., 1915—1916 (14 выпусков); Стихотворения, М., 1915; Мои литературные и нравственные скитальчества, под ред. и о послесловием П. Сухотина, изд. К. Ф. Некрасова, М., 1915; А. А. Григорьев. Материалы для биографии, ред. В. Княжнина, П., 1917 (произведения, письма, документы); Поли. собр. сочин., под ред. В. Спиридонова, т. I, П., 1918.II. Языков Н. (Н. Шелгунов), Пророк славянофильского идеализма, "Дело", 1876, IX; Венгеpов С. А., "Молодая редакция" "Москвитянина", "Вестник Европы", 1886, II; Саводник В., А. А. Григорьев (Сочинения Григорьева, М., 1915, т. I); Княжнин В., Ап. Григорьев-поэт, "Русская мысль", 1916, кн. V; Леpнеp H., Ст. в "Истории русской литературы XIX в.", изд. "Мир"; Гроссман Л., Основатель новой критики, сб. "Три современника", М., 1922; Бем А., Оценка А. Григорьева в прошлом и настоящем, "Русский исторический журнал", 1918, V; Сакулин П., Органическое мировосприятие, "Вестник Европы", 1915, VI; Его же, Русская литература и социализм, ч. 1, Гиз, 1924; Благой Д. Д., А. Блок и А. Григорьев, об. "О Блоке", "Никитинские субботники", М., 1929; Фpиче В. M., Ап. Григорьев, Ст. в "Истории русской критики", ред. Вал. Полянского, М., 1929, т. I; Рубинштейн Н., Ст. о Григорьеве в журн. "Литература и марксизм", кн. II, 1929.
III. "Библиографию о Григорьеве" (328 номеров) см. в указ. выше "Материалах", под ред. В. Княжнина, стр. 352—363 и у Владиславлева, Русские писатели, изд. 4-е, Л., 1924.
В. Фриче.
{Лит. энц.}
Григорьев, Аполлон Александрович
[16(28)07.1822—25.09(07.10).1864] — лит. критик, эстетик, поэт. Род. в Москве. Окончил юрид. ф-т Моск. ун-та (1842). Библиотекарь и секретарь правления Моск. ун-та (1842—1844). В 1847 преподавал законоведение в Моск. гимназии. В 1850—1856 — критик в редакции "Москвитянина", чьи позиции были близки славянофильству. В 1857 в качестве наставника уехал за границу с семейством кн. Трубецких, где пробыл около двух лет. Был в Петербурге, затем в Оренбурге, преподавал в кадетском корпусе. Активно занимался лит. работой. Будучи нек-рое время близким к петрашевцам, Г. скоро отошел от идей утопического социализма. Утверждал, что произведение искусства является органическим продуктом эпохи и выражает жизнь "через посредство жизни художника". Как отмечает его биограф У.Гу-ральник (ФЭ), миссию художеств. творч. он видел не в "рабском служении" какой-либо идее, а в выявлении "вечных начал" жизни, к-рые лежат под видимыми, переменными и случайными явлениями. Считал, что внутр. закономерности искусства познаются лишь интуитивно. Основополагающими при этом становятся принципы симпатии и наития как начала всякой серьезной художеств. критики. Стремясь философски осмыслить осн. линию рус. литературы, Г. видел в произведениях Пушкина, Гоголя, Островского отражение разл. фаз столкновения двух типов — нац. и кастового, нар. и аристократического, хищного и смиренного, причем органичным для рус. нац. развития Г. считал тип нар. и смиренный.
Соч.
: Мои литературные и нравственные скитальчества. М., 1915; Собр. соч. Вып.1—14. М., 1915—1916; Человек будущего. М., 1916; Материалы для биографии. Пг., 1917; Эстетика и критика. М., 1980; Воспоминания. Л., 1980; Соч. В 2 т. Т.2. Статьи. Письма. М., 1990.