[(1862—?). Автобиография написана 14 апреля 1926 г. в Одессе.] — Родился я 11 февраля 1862 г. в местечке Армянский Базар Перекопского уезда Таврической губ., в семье священника. Духовное происхождение мое едва ли было древним. Помню посещение родительского дома моим дядей из Полтавы, занимавшимся еще чумацким промыслом. Ребенком я был впечатлительным до болезненности. Матери лишился на 14-м году. От нее получил я зародыши тех идей, которые впоследствии открыли мою душу для революционных настроений. Мысли о значении "общего блага", о необходимости жертв в пользу ближнего были для меня привычными с отрочества. В 1873 г., после двухлетнего пребывания в местном уездном училище, меня отдали во 2-й класс Симферопольской гимназии, поместив на первое время в казенный пансион при гимназии. В гимназии я сразу сошелся со сверстником, увлекавшимся "Кобзарем" и некоторыми запрещенными произведениями Шевченко. В младших классах мы с ним мечтали об освобождении Украины и о вольном козачестве. Когда в 1877 или 1878 г. в Симферополь прибыло несколько человек киевских студентов, исключенных из университета за участие в беспорядках, то революционная пропаганда их нашла во мне, 15—16-летнем юноше, уже вполне готовую почву для восприятия социально-революционных идей. Двое из означенных студентов, И. К. Панкеев и Н. Скулов, вскоре организовали из воспитанников гимназии и семинарии кружок наиболее революционно настроенных юношей. Члены кружка получали нелегальную литературу, вели с нами беседы на социалистическо-революционные темы, вербовали новых прозелитов и занимались самообразованием. В это время в гимназии царствовал полный разгул классицизма в связи с реакционным направлением. В нашу гимназию, как и в другие, внедрились выписанные гр. Толстым чехи, на долгие годы завладевшие средней школой и создавшие целую армию угодливых чиновников, задушивших свободную мысль и сковавших волю молодежи. С целью поднять дух протеста против гнета и развращающих методов новых педагогов, членами кружка был избит палкой директор гимназии, а в семинарии были нанесены побои доносчику-товарищу. Боевики сорганизовались в "Союз учащейся молодежи", завели себе печать с изображением кулака, но в дальнейшем террористических выступлений не возобновили. Кажется, в 1879 г. мои внешкольные связи обратили на себя внимание жандармского управления, и взволнованное гимназическое начальство получило предложение доставить меня к допросу, из которого я, однако, сразу убедился, что переусердствовавшие шпики направили жандармерию на ложный след, что мне и удалось счастливо использовать и тем ликвидировать инцидент. Покидая гимназию, члены кружка сейчас же отдавались революционному делу. Так, например, К. В. Поликарпов, поступив в Киевский университет, покушался неудачно на убийство шпиона Забрамского, который спасся бегством, после чего Поликарпов покончил с собой выстрелом из револьвера. Позднее (1882) другой член кружка, М. Д. Райко, вместе со шлиссельбуржцем П. С. Поливановым принимал участие в попытке освободить в Саратове из тюрьмы осужденного на каторгу М. Новицкого, причем умер, избитый толпою. Было и еще несколько человек из кружка, принимавших впоследствии активное участие в революционной деятельности. Находясь в последних классах гимназии, я перезнакомился со всеми проживавшими в районе Симферополя и Севастополя лицами, причастными к "Земле и Воле", а потом к "Народной Воле", а также со многими, временно посещавшими эти места. Особенно был близок с Н. Н. Дзвонкевичем и его семьей и с В. Т. Голиковым, осужденными в 1882 г. по одесскому процессу 23-х на каторгу, у которых часто бывал. Был знаком с семьей С. Л. Перовской, проживавшей тогда на хуторе близ Севастополя. В Симферополе же встречался с В. Свириденко, казненным в Киеве в 1879 г. по делу о вооруженном сопротивлении под фамилией "Антонов", Е. К. Дическуло (Андреевой), С. Н. Шехтер (Доллер), С. и М. Диковскими, П. Лозяновым, М. Н. Тригони, Н. Н. Колодкевичем, П. А. Телаловым, в большинстве осужденными потом по разным процессам, и другими, фамилии которых остались мне неизвестными. Общение со всеми этими лицами воспитало и поддерживало во мне революционное настроение, которое ко времени окончания курса гимназии в 1880 г. побудило меня стремиться в активные ряды партии "Народная Воля". В это время от И. К. Панкеева мне уже было известно о Липецком съезде революционеров, и что мирное пропагандистское направление в смысле прежнего "хождения в народ" считалось многими "радикалами" [Ходячее в то время обозначение революционеров. — В. Фигнер.] совершенно невозможным, даже в форме безобидной культурно-просветительной деятельности, по причине усиливавшегося полицейского сыска, задачи которого облегчались самой простотой деревенского бытового уклада, где все делалось на виду и каждое слово доходило немедленно до ушей, для которых оно не предназначалось. Живые рассказы Н. Н. Дзвонкевича, лично ходившего в народ в качестве сапожника, ярко иллюстрировали и подтверждали это. Выходом из положения считалось перенесение деятельности в города и террористическая борьба с самодержавием. Однако оттенки в революционной деятельности и даже разногласия, определившиеся уже тогда, при личных моих сношениях почти не ощущались: я с одинаковым уважением относился тогда ко всему революционному и с чувством равной преданности расценивал отдельных революционных деятелей, особенно нелегальных. Стремление быть в центре борьбы влекло меня в Петербург, где я и основался, поступив в университет.
Студенчество того времени было вообще неспокойно, а лучшая часть его делила свои симпатии между партиями "Черный Передел" и "Народная Воля". В университете были частые и подчас крупные волнения, в которых принимал участие и я. Из них помню два крупных протеста. Один с очень большим количеством участников, из коих 400 (в том числе и я) были преданы дисциплинарному суду и приговорены к 3—7 дням ареста. Повода не помню. Другой протест-заговор, к которому я был приглашен центральным студенческим кружком, имел место на акте 8 февраля 1881 г. с выступлением Л. М. Коган-Бернштейна и П. Подбельского, когда министру Сабурову была дана пощечина. Тогда уже различие между "Черным Переделом" и "Народной Волей" резко встало предо мной и, признаться, я к чернопередельцам стал относиться нетерпимо. С интересом посещая их конспиративные рефераты на тему о борьбе капитала с трудом, я не мог простить им пренебрежения к "политике", не удовлетворялся малой публичностью их выступлений и недоумевал перед непонятным для меня пребыванием их наиболее видных вождей за границей в такое время, когда в России, казалось, все кипело в революционном котле. Покушение под Александровском, под Москвой, взрыв в Зимнем дворце — поднимали настроение самым фактом своего возникновения и даже давали удовлетворение, несмотря на неудачи.
Скоро по приезде в Петербург я, благодаря моим симферопольским связям, вошел в сношения с членами партии "Народной Воли" и, отдаваясь в это время, главным образом, агитационной деятельности среди студенчества, исполнял разные мелкие поручения. Не помню, по чьему распоряжению осенью 1880 г. я переехал на особую квартиру в Измайловском полку, специально населенную подобранными лицами из народовольческой студенческой молодежи, предназначенную для разных деловых свиданий. На этой квартире я впервые познакомился с С. Л. Перовскою и А. И. Желябовым, с которыми мне не приходилось раньше встречаться в Симферополе во время их пребывания там. Здесь же я встречался с знакомым уже Н. Н. Колоткевичем, а также с Л. Терентьевой, Хр. Гринберг, Л. Чемодановой и др., впоследствии осужденными по разным процессам. В ноябре 1880 г. по предложению С. Л. Перовской я принял участие в действиях наблюдательного отряда, следившего за выездами Александра II. Выслеживание велось под непосредственным руководством С. Л. Перовской шестью лицами: И. Грнневицким, Е. Н. Оловенниковой, Н. Рысаковым, А. В. Тырковым, студ. Тычининым и мною, причем наблюдатели обслуживали ежедневно в определенные часы каждую линию предполагаемых маршрутов царя парами с разных концов и обыкновенно раз в неделю собирались на квартире Оловенниковой или Тычинина для доклада Перовской о результатах наблюдений и сводки их. Помнится, из членов Исполнительного Комитета этих собраний никто не посещал, кроме Льва Тихомирова (один раз). Я наблюдал за Тихомировым, которого раньше не встречал, и при виде его задумчивых умных глаз и гладко выбритого тогда подбородка, обрамленного чиновничьими рыжеватого цвета баками, у меня промелькнуло, что он, вероятно, соображает, где удобнее устроить подкоп для заложения мины. Мысль о возможности бомбометания тогда мне не приходила в голову, а о ведущемся подкопе на Малой Садовой я еще не знал. Посещение Тихомирова я связал с предположением, что в наших наблюдениях наступает момент, когда можно уже сделать определенный практический вывод. Потом из его брошюры "Почему я перестал быть революционером" я узнал, что в это именно время он, по-видимому, собирался сделать свой практический вывод, но в сторону, совершенно противоположную от всяких покушений на царя.
Когда в феврале наши наблюдения были прекращены, я подумал уже более конкретно о приблизившемся моменте для окончательного выбора места. Однако прошло больше недели и ничего не было слышно, так что, когда Перовская назначила мне 1-го марта, кажется, около трех часов пополудни свидание (как потом оказалось — непосредственно за покушением на царя), то я оживился и с нетерпением, задолго до срока, вышел на Невский проспект и стал прогуливаться невдалеке от той кофейни, в которой предполагалась наша встреча, и был занят мыслью, что после свидания с С. Л. определится, в той или другой форме, дальнейшее мое участие в задуманном покушении. День был ясный, и на Невском была масса гуляющих. Вдруг раздался сильный взрыв, принятый многими гуляющими за обычный 12-часовой пушечный выстрел с Петропавловской крепости. Недоразумение скоро разъяснилось, так как послышался второй взрыв, причинивший полное смятение среди публики. Я остановился, прислушиваясь к тревожным разговорам, и когда по Невскому в направлении от Зимнего дворца к Аничкину промчался верхом донской казак, что-то выкрикивавший, а через некоторое время в том же направлении проскакал в сопровождении двух донских казаков наследник Александр Александрович, все поняли, что случилась катастрофа. Я также догадался, что было покушение на царя, и взволнованный поспешил в условленную кофейню, где стал поджидать С. Л., с трудом сдерживая свое волнение, усугубившееся от неизвестности насчет результатов взрыва. Через непродолжительное время вошла Перовская и подсела к уединенному столику, занятому ранее мною. Лицо С. Л. было непроницаемо и могло быть названо спокойным, и только через несколько секунд, когда она, улучив минуту, нагнулась в мою сторону, я услыхал сдавленный шепот ее прерывающегося и как бы захлебывающегося голоса: "схватили!.. убили!.." Хотя я сейчас и не могу припомнить, в каких выражениях С. Л. сообщала, что схвачен Рысаков, а убил царя Гриневицкий, но не подлежит сомнению, что это я узнал тогда же именно от нее. Оправившись немного, С. Л. стала собираться и, прощаясь со мною, дала мне какое-то незначительное поручение (какое именно, не припомню) к "Елизавете Александровне", о личности которой я теперь могу только догадываться. Описанное свидание с С. Л. осталось для меня загадкой, так как цель его в такой момент представляется совершенно непонятной и могла бы быть уяснена теперь лишь произвольными догадками.
Участие мое в деле 1-го марта осталось для правительства необнаруженным. Почему Рысаков, указавший всех других участников наблюдательного отряда, не упомянул обо мне, я не знаю. Предполагаю, что он не знал ни имени моего (кроме клички "Макар"), ни адреса и вообще не мог иметь обо мне никаких сведений, так как по странной случайности мне с ним никогда не приходилось обслуживать одновременно одну и ту же линию царского маршрута, т. е. быть с ним в паре, и, следовательно, встречи мои с ним ограничивались теми информационными свиданиями, которые происходили не более одного раза в неделю и притом в обстановке, значительно суживавшей и даже исключавшей возможность личного общения. После 1-го марта, оставаясь некоторое время без занятий из-за начавшихся усиленных арестов, я посвящал свое время, главным образом, университетским делам, поддерживая сношения с Гр. Исаевым, а после его ареста в апреле 1881 г. — с Сав. Златопольским и, наконец, с П. А. Теллаловым, арестованным лишь в половине декабря 1881 г.
В это время я вращался почти исключительно в обществе студентов-народовольцев. В числе их были, между прочим, Н. А. Желваков, казненный в Одессе по делу об убийстве прокурора Стрельникова, и А. Борейшо, осужденный потом по процесу 17-ти в Петербурге в 1883 г. В это именно время я закончил чтение I т. "Капитала" К. Маркса и переживал чувство чрезвычайного удовлетворения пред глубоким и мощным анализом, которому Маркс подверг процесс образования прибавочной стоимости. Должен сознаться, что часть учения его, посвященная доктрине экономического материализма, произвела на меня сравнительно слабое впечатление. Лишь значительно позднее, после ссылки, я стал отдавать должное внимание и этой стороне его учения, а в то время легче воспринимались народнические идеи об особенностях русской народной жизни с ее общинным землевладением, совершенно ничтожными кадрами пролетариата по сравнению с многомиллионным крестьянством и особыми, казалось, судьбами капитализма. В связи с этим я с исключительным интересом набросился вскоре на возможность приложить свои силы к делу революционной пропаганды среди рабочих.
В это же время, ввиду необходимости уделять значительное внимание занятиям по физико-математическому факультету, на котором я состоял, а также занятиям политическою экономией в публичной библиотеке, я, выдержав экзамены по физике, химии и еще каким-то наукам, решил их прервать и перейти на юридический факультет, не требовавший посещения университета и дававший более досуга.
Около осени под руководством П. А. Теллалова группа студентов-народовольцев, А. Борейшо, В. Перов, Н. Судаков и я, разделили между собой рабочие районы города и стали заниматься революционной пропагандой среди рабочих на фабриках и заводах, связавшись первоначально с отдельными немногими лицами из них. О результатах наших наблюдений и деятельности раз в неделю мы докладывали Теллалову, намечая обычно план дальнейшей работы. На мою долю пришелся район за Невской заставой. Мне указаны были два человека (один на заводе, другой на фабрике), через которых я впоследствии завел связи на большинстве фабрик и заводов района. К концу года у меня набралось около двух десятков таких знакомств. Собеседования мои с рабочими велись на тему о необходимости борьбы с экономической эксплуатацией, причем выяснялась роль царского режима в этом деле и значение борьбы, предпринятой против него со стороны "Народной Воли". Попутно я старался знакомиться с бытом фабричных и заводских рабочих, посещая их квартиры и казармы. Резко крестьянский состав фабричных рабочих, не порывавших своих связей с деревней, обособлял их от заводских рабочих, заставляя прибегать поэтому и к различным методам воздействия в пропаганде на тех и других и осложняя тем работу. О каких-либо выступлениях нельзя было и думать, как вследствие малочисленности и неподготовленности подходящего контингента, так и по причине обострившихся после 1-го марта полицейских строгостей. В смысле практической деятельности самих рабочих пришлось ограничиться скромным планом образования кассы взаимопомощи, которому не суждено было, впрочем, осуществиться. К концу года начинавшая было налаживаться работа была неожиданно прервана предательством одного рабочего с фабрики Паля — Ивана Иванова, по прозванию "Длинного". Ввиду угрозы общего провала нужно было устранить его, но власти тоже не медлили. 4 января 1882 г. я в обществе товарища-студента В. Перова, рабочего с фабрики Паля — Афанасия Иванова и означенного Ивана Длинного был арестован в одном из рабочих трактиров за Невской заставой.
После ареста я был заключен сперва в Дом предварительного заключения, а через месяц переведен в Петропавловскую крепость, где пробыл один год. На первом же допросе выяснилось, что о моей революционной деятельности среди рабочих жандармскому управлению и товарищу прокурора Добржинскому, ведшему мое дело, было достаточно известно. Поэтому после несколько комических попыток с моей стороны придать моим экскурсиям за Невскую заставу невинный характер желания ознакомиться с бытом рабочих, которым противоречили некоторые подробности обстановки, в которой я был арестован (у меня, кроме нелегальной рабочей литературы при себе, обнаружены были кинжал и кистень), мне пришлось чуть ли не со второго допроса замкнуться в формуле: "На предложенный мне вопрос не желаю отвечать", каковой я в большинстве случаев и придерживался в дальнейшем, варьируя ее лишь категорическим "не знаю" по поводу вопросов о знакомстве с тем или другим лицом или участия в каком либо событии. Мне показалось, что такой способ моего поведения несколько озлобил против меня моих следователей. В обзоре департамента государственной полиции впоследствии мне пришлось прочесть о себе все, относительно чего следственная власть добивалась от меня признания, и мне думается теперь, что годичное сидение в крепости было возмездием за нежелание разговаривать, так как обвинительный материал, добытый обо мне, в сущности не давал повода к такой мере, если принять во внимание, что другие мои товарищи по аналогичным делам сидели в Доме предварительного заключения, а не в крепости. Режим в крепости (я сидел в Трубецком бастионе) был строгий, но давали книги для чтения, и я прочел свыше 100 томов журналов "Отечественные Записки" и "Вестник Европы" за старые годы.
Кажется, в феврале 1883 г. меня перевели из крепости обратно в Д. П. З., причем меня посетил Плеве или Муравьев, объявивший, что по высочайшему повелению я ссылаюсь административно в Сибирь на 5 лет. Около 15 мая того же года я был отправлен со многими другими из Петербурга через Москву и Нижний по Волге и Каме, потом Оби, с присоединением в пути административных, поселенцев и каторжан-народовольцев из других мест до Томска, партией свыше 100 человек, а оттуда по этапу к месту моего назначения, в гор. Минусинск Енисейской губ., куда прибыл в августе 1883 г. Из Минусинска я был переведен в село Шушу Минусинского округа, в которой пробыл последние 1½ года моей ссылки. Освобожден по отбытии срока ссылки, кажется, с зачетом части заключения, в конце 1887 г. и возвратился в Россию в начале 1888 г.
В 1891 г. женился на сестре вышеупомянутой Е. К. Дическуло (Андреевой), Михалине Казимировне Медецкой, поселившись с тех пор в Одессе. После многократных ходатайств о разрешении подвергнуться окончательным испытаниям по юридическому факультету мне удалось добиться просимого разрешения у мин. нар. просв. Делянова через одного посредника, предложившего свои услуги за 400 руб., благодаря каковым исключительно я и был допущен к испытаниям в качестве экстерна при Новороссийском университете и по выдержании их в 1897 г. получил юридический диплом. За все это время я перебивался службой в качестве писца и конторщика в разных учреждениях. По получении диплома занялся адвокатурой, а в 1900 г. был избран в мировые судьи гор. Одессы, на каковую должность переизбирался 6 раз, из коих в последний раз — 23 марта 1918 г. на шесть лет. По свержении самодержавия и образовании революционного общественного комитета из разных организаций, союзов и учреждений я состоял в нем в качестве представителя от Съезда Мировых Судей. В том же году, вследствие нервного переутомления, отказался от должности судьи по собственному желанию. В 1919 г. вступил в Общество Взаимного Кредита по выборам в качестве члена правления, а затем в том же году — секретарем в центральный общегражданский кооператив, по ликвидации коего в 1920 г. перешел на службу в Губстатбюро, в котором состоял до последнего времени в качестве инструктора. В феврале 1925 г. овдовел.
О революционной деятельности моей я поместил статьи: в "Каторге и ссылке" (№ 5, 1923 г.) — "Из воспоминаний о 1-м марте 1881 г."; в сборн. "Кандальный звон" (№ 4, Одесса, 1926 г.) — "Гимназич. и студенч. годы 1878—1881. (Из воспоминаний народовольца)".
{Гранат}