Добролюбов Николай Александрович

(род. 17 января 1836, ум. 17 ноября 1861) — один из замечательнейших критиков русской литературы и один из характерных представителей общественного возбуждения в эпоху "великих реформ". Он был сыном священника в Нижнем Новгороде. Отец, человек старого склада, деятельный, всегда занятый служебными делами, был хотя заботливым, но суровым отцом большого семейства; сын с мягкой, нежной, восприимчивой душой любил его, но боялся; зато полный отзыв на свою привязанность он встретил в своей матери, разумной и доброй женщине, к которой он питал настоящее обожание и от которой несомненно унаследовал мягкие, любящие стороны своего нравственного характера.

Ученье началось дома, прежде всего под руководством матери; потом брали для него учителями семинаристов из старших классов. Он обнаруживал блестящие способности; двенадцати лет он поступил в старший класс духовного училища, откуда скоро перешел в семинарию; он удивлял и товарищей и учителей быстрыми успехами и большими знаниями.

Он с детства много читал и прежде всего узнал довольно большую библиотеку отца, где кроме церковно нравствен ных книг были и книги научного содержания — напр., он нашел здесь книгу Монтескье: "Дух законов", Фонтенеля: "О множестве миров", "Опыт о человеке" Попа, Всеобщую историю аббата Милота, Энциклопедический Словарь Плюшара; он доставал книги у знакомых и рано освоился с классическими произведениями русской литературы. Рано явилось у него и стремление к литературному труду. В двенадцать лет он писал уже стихи, переводил Горация; шестнадцати лет он послал в "Сын Отечества" Фурмана свои стихотворения, подписав их псевдонимом "Владимир Ленский".

Близилось окончание курса в семинарии, и Добролюбов мечтал об университете. Но мечта была трудно достижима. Суровый отец не согласился бы на это; по обычаю, он хотел, чтобы сын шел по той же дороге, и разрешил ему отправиться в Петербург для поступления в духовную академию. Но в Петербурге Добролюбов окончательно решил не идти в академию и начал держать вступительный экзамен в педагогический институт. Он кончил экзамены с большим успехом, но принят был только условно, потому что ему недоставало знания новых языков. В институт питомцы принимались вообще на казенный счет, так что с этой стороны дело было обеспечено; но Добролюбов все-таки опасался, что отец будет против его поступления в институт вместо академии, или против выхода его из духовного звания; отец опасался неудовольствия архиерея. К счастью, местный архиерей взглянул на дело благосклонно и был доволен, что воспитанник семинарии выдержал с таким успехом экзамен в высшее учебное заведение. Таким образом дело уладилось, и в первое время Добролюбов был, кажется, доволен институтом: перед ним являлось серьезное содержание науки; в кругу товарищей встретились люди с теми же интересами; любовь к чтению могла быть удовлетворена в полной мере.

К этому времени характер его принимал свои определенные черты. Он складывался прежде всего еще в домашней обстановке. При суровости отца, мальчик и юноша прильнул к матери, к которой был страстно привязан. "Во всю мою жизнь, — писал Добролюбов к одному из близких, — сколько я себя помню, я жил, учился, работал, мечтал всегда с думой о счастьи матери! Всегда она была на первом плане…" В дневнике своем он говорил: "От нее получил я свои лучшие качества, с ней сроднился я с первых лет своего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал". Первые впечатления жизни, первые сильные чувства нередко оставляют на всю жизнь свое действие и образуют задатки характера. Так было, вероятно, и здесь: нравственная природа матери, идеализированная страстной привязанностью, внушила Добролюбову зародыши той нравственной серьезности, которая сказалась в нем с самых ранних отроческих лет, когда он производил прежде всего над самим собой строгое нравственное наблюдение, когда он проникался стремлением к правде, негодованием против несправедливости, желанием приносить пользу ближним. Отроческое настроение должно было встретиться с испытаниями, но сохранилось навсегда; "лучшие качества" развились — в его литературную деятельность. Его страшно поразила смерть матери (в марте 1854), а вскоре и отца (в августе 1854); тяжелое нравственное потрясение едва ли не было первым источником той черты желчного раздражения, которая потом проявлялась в его деятельности. По смерти отца для него наступили трудные заботы о многочисленном осиротелом семействе, когда он сам еще далеко не кончил курса в институте.

В институте, в небольшом кружке товарищей, он скоро приобрел влияние, как человек серьезных убеждений, строгий к самому себе, но и к другим. Вследствие этого последнего не все его любили, но все уважали. В новом кругу, куда приходили отголоски петербургской жизни, им все сильнее овладевают интересы общественные. Еще раньше стал он присматриваться к жизни и людям, и противоречие действительности с идеалами оставляло в душе его горечь и недоверчивость. В его бумагах сохранился дневник, который он стал вести с 15-летнего возраста и который дает указания об его внутренней жизни и, в соединении с позднейшими его письмами и сочинениями, раскрывает в высокой степени интересную и поучительную психологию его нравственного характера и развития его взглядов общественных и литературно-критических. Он начал записывать разные факты своей отроческой жизни и в дневнике идет настоящая исповедь перед самим собой: он вспоминает свои слова и поступки, раскрывает свои мысли и побуждения и, когда, в минуты анализа, находит их неправильными, строго осуждает себя с точки зрения нравственности, чисто аскетической. Это наблюдение за самим собой не оставило его и впоследствии и образовало строгую нравственную требовательность, которая стала первой основой и в его взглядах общественно-литературных.

Еще бывши в институте, Добролюбов познакомился с Н. Г. Черньшевским через одного из товарищей, который бывал у Ч. в качестве его прежнего ученика в Саратовской гимназии. Его уже влекло к литературе и он, кажется, приносил Чернышевскому свои опыты; тот советовал ему не спешить и прежде всего кончить свои дела в институте; но в 1856 году в "Современнике" явилась первая статья Добролюбова о "Собеседнике любителей российского слова", известном журнале имп. Екатерины II. Статья обратила на себя внимание в литературных кругах и уже показала отчасти особенные черты писателя: большую начитанность, внимательный критический взгляд и — также недовольство известными литературными понятиями и критикой того времени, — и это недовольство высказывалось с метким, насмешливым остроумием. В объяснение должно сказать, что в то время, по смерти Белинского, наша критика, получившая в последние годы его сильный общественный оттенок, после него не имела первое время представителя, который успел бы овладеть вниманием общества. Между тем, тогдашняя критика (Анненков, Дружинин, Дудышкин, несколько мистический Ап. Григорьев) или как будто забывала об этой стороне дела, — отчасти под давлением трудных цензурных условий, — или же, в новом кругу исследователей, обращалась в те годы к детальной фактической разработке старой литературы; этой разработки действительно недоставало и она была необходима, — но при этом бывало, что исследователи впадали в мелочную специальность и теряли из виду основные вопросы литературной истории. Добролюбов в статье о "Собеседнике" применил ту же манеру изложения, какая употреблялась в тогдашних "библиографических" изысканиях — со множеством цитат, само обилие которых бросалось в глаза как излишество, — но вместе с тем он делал широкие заключения о характере самого века, его действующих лиц, о положении общества и нравах, заключения, которых не делалось прежде и которые далеко не сходились с шаблонными представлениями о ХVIII веке. Старые книжники, между прочим, гордившиеся своими детальными изысканиями, почувствовали укол; против Добролюбова вооружился главный тогдашний книжник, А. Д. Галахов, в тоне опытного ментора, на что Добролюбов ответил новыми аргументами, деловыми, но вместе насмешливыми. Это был первый разрыв со старой школой. Основа историко-литературных взглядов Добролюбова была в том, что из бесед с Чернышевским и из "Очерков Гоголевского периода русской литературы" он извлек высокое представление об общественном смысле критики Белинского, традиции которого легкомысленно забывались даже так называемыми его друзьями и последователями. В собственном складе его натуры лежало стремление той же силы и того же направления: литература не есть одно художественное развлечение, и ее история — не безразличный архив, а отголосок живого быта, с его старинными правами и стремлениями лучших людей века; литература есть глубокое поучение — в исследовании ее истории мы должны искать не анекдотических мелочей, а разумения прошедших ступеней нашей собственной жизни, как в настоящем ее жизненный смысл заключается в служении нравственному идеалу и справедливости. Тон глубокого убеждения, логическая выдержка мысли, при случае тонкая ирония и насмешка — с самого начала стали отличительной особенностью его стиля, и с одной стороны раздражали противников, с другой привлекали ему почитателей, особенно в молодом поколении. Другая статья его вскоре за тем произвела большое впечатление — по поводу "Отчета" педагогического института, его школы. Первое благоприятное впечатление этой школы, о котором выше упомянуто, впоследствии не удержалось: с годами стали все более выступать нередкие в то время черты закрытых заведений — сухой канцелярский формализм, мало отвечавший воспитательным задачам учреждения, и накопившееся раздражение Добролюбова вылилось в статье об "Отчете", который, как бывало обыкновенно, разукрашал показную сторону, что "все обстоит благополучно", не замечая, что слабые стороны панегирика сами, однако, бросаются в глаза. Статья написана была с большим мастерством скрытой иронии, и производила тем более сильное впечатление. Первая статья явилась под псевдонимом, другая в литературной хронике была совсем не подписана, но имя автора быстро приобрело известность. В 1857 году, по окончании курса, Добролюбову предстояло отслужить несколько лет в должности учителя за казенное содержание в институте, — всего скорее попасть в провинцию; но благодаря хлопотам аристократического семейства, где он давал уроки, ему удалось остаться в Петербурге, зачислившись номинально в одном учебном заведении. Он отдался сполна литературной деятельности, и эта деятельность, продолжавшаяся едва четыре года, осталась замечательным эпизодом в истории русской критики и вместе характерным эпизодом истории русского общества в разгаре "великих реформ". В сочинениях Добролюбова остался в высокой степени интересный памятник настроения молодых поколений, созревавших в самую эпоху реформ и страстно ожидавших обновления русской общественной и народной жизни. Его критика стала опять общественно-публицистической, как во времена Белинского, но с другим, более реальным оттенком: хотя Добролюбов редко касался прямых общественных вопросов "внутренней политики", они были всегда в его памяти, — но главные труды его были посвящены критике литературной, в особенности определению главнейших писателей того времени. Так, он с сочувствием встретил только что перед тем выступившего на поприще Салтыкова-Щедрина (статья о "Губернских очерках", 1857); с великим интересом и с оригинальной точки зрения он изучал Гончарова ("Что такое Обломовщина", 1859); целый ряд замечательных статей он посвятил Островскому ("Темное царство", две статьи, 1859; "Луч света в темном царстве", 1860); наконец он говорил о Тургеневе ("Когда же придет настоящий день?" по поводу повести "Накануне", 1860), о Достоевском ("Забитые люди", 1861). Рядом с этим он останавливался на общих вопросах русской исторической жизни и литературы, как, напр., на истории Петра Великого (по поводу книги Устрялова), на "русской цивилизации" (по поводу "Essai sur la civilisation russe" Жеребцова); после статьи о "Собеседнике" он еще возвратился к ХVIII веку в обширной статье: "Русская сатира в век Екатерины" (по поводу книги Афанасьева о сатирических журналах конца ХVIII столетия, 1859), а в другом трактате он остановился на вопросе "о степени участия народности в развитии русской литературы" (по поводу книжки Милюкова об истории русской поэзии, 1858); книги С. Т. Аксакова дали ему повод к изображению старых русских нравов и т. д. Наконец, он обращался прямо к живым общественным вопросам, как вопросы школы и воспитания, народной трезвости, положения сельского духовенства, приготовленности общества к гласному судопроизводству (шли первые обсуждения судебной реформы) и т. д. С 1858 г. Добролюбов, не довольствуясь множеством своих журнальных работ, завел в "Современнике" особый шуточный отдел под названием "Свистка", где в прозе и особенно в стихах он давал волю своему неистощимому остроумию и где поводом к нему были крупные и мелкие факты тогдашней литературы и общественной жизни... Но эта необычайно оживленная нервная деятельность была непродолжительна: организм не был из крепких, и эта страстная жажда высказаться, поработать для общественного блага, надорвала его силы. В самом деле, он начал свою литературную деятельность юношей двадцати одного года, а на двадцать шестом году она уже кончилась. Сочинения его за это время заняли потом в издании четыре компактных тома. Весной 1860 г. друзья убедили Добролюбова отправиться за границу, чтобы предохранить его от начинавшейся чахотки; он больше года прожил в Германии, южной Франции и Италии; он вернулся, через Грецию и Константинополь, в августе 1861 г., но жизнь была подорвана, и в ноябре того же года он умер.

Современники, близко его знавшие, так изображали его личный характер: "Это был один из самых замечательных характеров по стойкости, твердости и благородству между всеми литературными деятелями последнего двадцатипятилетия. Слово и дело никогда не противоречили в нем, и никогда в своих поступках он не допускал ни малейшего, самого невинного уклонения от своих убеждений. Другого, более строгого к самому себе человека, в его лета, трудно встретить". Под внешним спокойствием "слышалось биение горячего, любящего сердца, из-под этого спокойствия проглядывал горький юмор человека, оскорбленного всякою ложью, лицемерием и пошлостью". Таков он и был действительно; но спокойствие не всегда сохранялось, и он впадал в нетерпимость, иногда не вполне, но вообще находившую себе слишком много справедливых оснований в ходе отношений литературных и общественных. — Свойства этого характера, этой ясности и твердости убеждений, составлявших все его нравственное существо, нашли свое выражение в его критической деятельности. Вслед за Чернышевским, он явился продолжателем критики Белинского и в художественном и в общественном отношении, но со своим самостоятельным характером. В противоположность тому, что говорилось потом об общественной тенденциозности критики Добролюбова, он был скорее именно противник тенденциозного искусства и высоко ценил именно те произведения, которые созданы были свободным художественным творчеством, вне каких-либо тенденциозных намерений писателя. По его представлению чисто художественный инстинкт именно ручается за верное отражение жизни в произведении; напротив, "тенденция" — как теоретическое соображение — слишком легко может, как кривое зеркало, извратить действительную жизнь и действительных людей, особливо у писателя, теоретически недостаточно понимающего совершающиеся явления, — и в этом последнем отношении Добролюбов был весьма недоверчив. Но, если известное произведение носило на себе печать художественного творчества, оно становилось для Добролюбова предметом внимательного, с любовью исполняемого изучения. Сами произведения являлись фактом общественного значения, и заглавия, какие давал Добролюбов своим критическим комментариям, указывали, что в картинах писателя-художника он видел правдивые картины жизни, которые давали возможность заключений о ней самой: это было или "темное царство", или "луч света в темном царстве" и т. п. Тонкое художественное чутье давало критике Добролюбова не меньшую цену, чем его объяснения явлений общественных; его статьи с жадностью принимались не только в читающей публике, но и для самих писателей представляли немалое поучение: известно, что Островский нашел такое поучение и сам яснее сознал значение своих произведений по суждениям Добролюбова. По существу своих взглядов и по самому увлечению интересами общества, Добролюбов, как замечено выше, является в высокой степени характерным представителем лучших стремлений молодого поколения в эпоху великих реформ. Он застал еще в полном действии старые дореформенные нравы, и в восприимчивую пору юности, — в которой он и умер, — он переживал тревоги Крымской войны и тогда уже начавшееся возбуждение общества и всеми силами души отдался великой исторической перспективе общественного и народного обновления, которая виделась лучшим людям тогдашнего русского общества. Но, по силе ума и самой глубине своих стремлений, этот юноша рано стал зрелым мужем: он сознательно смотрел на идущие перед ним явления, и его взгляд сложился твердо, и этим определилось содержание его литературной деятельности. Чем шире представлялась ему эта великая перспектива будущего, тем настоятельнее и строже в его глазах был долг каждого работать, сколько может, в своей сфере для этого нравственного и бытового обновления русской жизни после тяжелого пережитого прошлого. Как известно, в тогдашнем обществе совершалось действительно большое возбуждение, дававшее надежду на лучшие времена, лучшие учреждения, настроения и нравы, — многое великое и делалось в правительственной области с участием общественных сил (Добролюбов дожил до объявления освобождения крестьян, но не дожил до реформы судебной и земской); но Добролюбов с глубокой проницательностью наблюдал совершавшиеся явления и недоверчиво относился к ходячей тогда восторженной декламации ("в наше время, когда" и т. п.): он предвидел, что целая масса общества не может переродиться вдруг, что "ветхое" общество должно еще долго сказываться реакцией против благих начинаний, — что вскоре и сказалось. В этих условиях общественной жизни, при начале реформ, и находится источник того нравственного лихорадочного возбуждения, в котором проходила деятельность Добролюбова: он с напряженным вниманием следил за событиями, особенно за тем, что сказывалось в литературе; он волновался вопросами минуты, как своим личным дорогим интересом, не мог выносить фальшивых нот лицемерия, глупых восторгов, наивного пустословия, неуменья понять настоящего положения вещей или измены правильно поставленному принципу в угоду рутине толпы и т. д. Отсюда вырастала его раздражительность; его остроумие все больше принимало тон язвительной насмешки и желчной иронии. Его строгая критика, его, казалось, чрезмерная требовательность, шутки и насмешки в "Свистке", вызывали немало недовольства и прямой вражды; но источник его требовательности был именно в указанном выше целом его настроении: перспективы будущего, необходимость упорной борьбы против застарелого общественного зла требовали, по его убеждению, более энергических усилий, более цельных, ясных, последовательных трудов в науке и литературе, которые могли бы сильнее действовать на умы и настроение общества. — В эту пору за Добролюбовым составилась его противниками репутация писателя "отрицательного направления", и из этого делалось, тогда и потом, целое обвинение. Из сказанного выше ясно, что это обвинение лишено всякого основания. Вообще, "отрицание", как отрицание, не имеет смысла; в обыкновенном логическом порядке отрицание чего-либо сопровождается основаниями, доказательствами, и в них, или прямо или косвенно, заключается то положительное, ради которого совершается отрицание и которого не хотят видеть, или действительно не понимают обвинители. Это была опять история Чацкого: Чацкий был "отрицатель" по мнению Фамусова и его общества; по объяснению Гончарова (в его известном блестящем толковании "Горя от ума": "Милльон терзаний") — это был именно восторженный идеалист, но и здравый положительный ум. Так называемое "отрицание" Добролюбова исходило из ясного представления великого исторического момента, какой переживало русское общество, и из глубокой веры в будущее — светлое, искомое и возможное: он отрицал старое историческое зло, которое жило еще и в современности своими отпрысками и преданиями; он отрицал легкомыслие или умственную лень людей, думавших, что уже все достигнуто и можно почить на лаврах, когда было только начато дело, для которого еще нужны будут труды поколений, дело национального обновления, дело широкого развития общественной и народной жизни, науки, промысла, образованности, достойных великого народа; его упрекали в отрицании ученых и литературных авторитетов, но это было опять недовольство тесными рамками и скудньм содержанием литературы, которая избегала или принуждена была избегать, широкой постановки вопросов нравственных, общественных, исторических, вращалась в мелочах и рутине, когда нужно было будить слишком долго дремавшую общественную мысль, самим деятелям науки и литературы возвыситься до великих вопросов нравственности, истории, общественного строя и т. д. Добролюбов не устрашался авторитетов, когда нарушалось его нравственно-общественное чувство, и, напр., встретив с сочувствием знаменитые статьи Пирогова об общественном воспитании, не усомнился с резкой иронией восстать против него, когда Пирогов, по его мнению, не имел мужества провести последовательно свои взгляды и уступил рутине (ст. "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами"). Быть может, иногда молодой избыток сил приводил к преувеличению, к нетерпимости, но всегда в основе было то же стремление держать высоко общественный идеал, требования нравственного достоинства литературы. Лирические стихотворения Добролюбова, напечатанные только по его смерти, сохранили отголоски этих настроений писателя — мужественные решения делать "благое дело", часто тяжелые сомнения в окружающем, но в конце концов уверенность, что когда-нибудь труд его будет признан и его имя будет известно "родному краю"... Упомянем, наконец, об отношении Добролюбова к старшему литературному поколению: "он внимательно изучал произведения Тургенева, Гончарова, Островского, Достоевского, находил в них материал для объяснения русской жизни, но вообще с этими писателями не был близок; напротив, произошел разлад "отцов и детей", — и едва ли по вине последних; из-за Добролюбова Тургенев разошелся с редакцией "Современника", хотя издавна был с Некрасовым в близких дружеских отношениях: последний предпочел остаться с Добролюбовым. Разрыв возникал естественно: люди двух поколений во многих отношениях были несходны — с одной стороны была деятельность художественная, с другой критическая, преданная интересам дня; разница поколений сказалась с одной стороны умудренной летами и опытом осторожностью, которая казалась слабостью и нерешительностью, даже непониманием, с другой — страстным увлечением, которое ничего не хотело уступать из принципиальных взглядов (как было, напр., относительно Пирогова), на избалованное барство и слегка покровительственный тон "дети" ответили суровым непослушанием, а также указанием на некоторые грубые ошибки "отцов"... Смерть Добролюбова поразила удручающим образом круг его друзей и его читателей, и Некрасов посвятил его памяти известное стихотворение, кончающееся словами:

... Ho слишком рано твой ударил час,

И вещее перо из рук упало.

Какой светильник разума угас!

Какое сердце биться перестало!

Надежда — быть "известным родному краю", исполнилась для Добролюбова еще при жизни. Он с первого вступления в литературу приобрел эту известность, которая потом все возрастала. Его сочинения, изданные в четырех томах, тотчас после его смерти, не утрачивали своей цены и между читателями новых поколений: издания, печатаемые в большом числе экземпляров, постоянно требуются вновь, и "Сочинения" дошли теперь уже до седьмого издания.

Издания: "Сочинения Н. А. Добролюбова", четыре тома. СПб. 1862; — седьмое издание, СПб. 1901.

Биографические сведения: — первые "Материалы" для биографии Добролюбова, собранные Чернышевским, появились в "Современнике" 1862, № 1, и потом, долго спустя, продолжены были частью в "Русской Мысли", 1889. Смерть Чернышевского прервала издание собранных им документальных данных; книга была окончена: "Материалы для биографии H. A. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах". Издание К. Т. Солдатенкова. М. 1890, — но остается еще и неизданный материал. Из первой поры по смерти Добролюбова см. также: Аверкиев, в "Р. Инвалиде" 1861, № 267; "Современник", 1861, № 11; А. Пятковский, в "Книжн. Вестн." 1861, № 22; "Библ. для Чтения", 1861, № 3; П. Бибиков, "О литературной деятельности Н. А. Добролюбова". СПб. 1862; В. Зайцев, "Белинский и Добролюбов", в журнале "Р. Слово"; А. Скабичевский, "Сочинения". СПб. 1890, т. I (статья: "Сорок лет русской критики, 1820—1860", написано в 1870), и его же: Н. А. Добролюбов, его жизнь и литер. деятельность. Биографический очерк. СПб. 1894, в "Биографич. Библиотеке" Павленкова; Евг. Марков, в "P. Речи" 1880; Горшков (М. А. Протопопов), в "Р. Богатстве", 1880; В. Гольцев, в "Р. Мысли", 1885, № 12, и в книге "Об искусстве"; В. Модестов, в журнале "Новь", 1886, № 6; С. Венгеров, в Энциклоп. Словаре Брокгауза и Эфрона, s. v.; Ив. Иванов, "История русской критики". Часть третья и четвертая. СПб. 1900 (стр. 550—596); особливо ценны, биографически, воспоминания А. Я. Головачевой-Панаевой (Русские писатели и артисты, 1824—1870. СПб. 1890). М. Филиппов, биографический очерк, при новейшем издании сочинений Добролюбова; Л. Шелгунова, "Из далекого прошлого". Переписка H. В. Шелгунова с его женой. СПб. 1901 (упоминания). — Ряд некрологических воспоминаний и исторических определений явился по поводу сорокалетия со смерти Добролюбова в ноябре 1901; укажем из них: П. Быков, в газете "Россия", 1891, 19 ноября (в приложении несколько портретов, факсимиле и могила Добролюбова), и особенно: В. Богучарский, "Столкновение двух течений общественной мысли (памяти Н. А. Добролюбова)", В "Мире Божием", 1901, № 11, — и там же заметка А. Б. М. А. Антонович: Воспоминания по поводу чествования памяти В. Г. Белинского в "Русск. Мысли", 1898, декабрь; его же, из воспоминаний о Н. А. Некрасове, в "Журнале для всех", 1903, февраль. Моя работа о Некрасове, в "Вестн. Евр." 1903, ноябрь, декабрь (упоминание).

А. Пыпин.

{Половцов}

Добролюбов, Николай Александрович

— самый знаменитый после Белинского русский критик, главный представитель метода публицистического рассмотрения литературных произведений. Нерадостно сложилась краткая жизнь высокодаровитого юноши, ослепительно-блестящая по своим литературным результатам, но замечательно тусклая в его личном существовании. Судьба с ним сыграла именно ту "обидную шутку", которой так "страшился" его "ум больной" в одном из написанных им перед самой смертью стихотворений ("Пускай умру, печали мало"). С горьким предчувствием выражал он здесь свои опасения: "Чтоб под могильною землей не стал любви предметом я, чтоб все, чего желал так жадно и так напрасно я живой, не улыбнулось мне отрадно над гробовой моей доской". А вышло как раз так. Слава, влияние, всеобщее сочувствие — все это пришло к Д. только после смерти, а при жизни он только безответно стремился к горячей привязанности, знал, главным образом, одни только муки творчества; торжество его идей чуть-чуть только стало обозначаться и общий облик его подтачиваемой злой болезнью и заботами молодой жизни был подавляюще-мрачный.

Д. родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, где отец его состоял священником Никольской церкви. Семья его была из достаточных, так что многие из товарищей Д. по бурсе, дети дьячков и сельских священников, не решались даже приходить к нему, как в дом чересчур для них важный и знатный. Но у отца Д. была страсть строить дома; благодаря этому он был вечно запутан и озабочен и, отнюдь не будучи злым и деспотическим человеком, изливал на семью горечь многочисленных деловых неудач своих. С сыном он поставил себя в такие отношения, что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души, самую образцовую почтительность, решительно его чуждался и так робел пред ним, что рта не открывал в его присутствии. Зато к доброй, приветливой, умной и благородной матери своей Д. чувствовал безграничную привязанность. От нее он унаследовал свой духовный облик, стремление к нравственному совершенствованию и цельность натуры. "От нее, — писал он в своем дневнике вскоре после ее смерти, — получил я свои лучшие качества; с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал". Когда она умерла, Д. предался глубочайшему отчаянию. Страницы дневника его, посвященные этому страшному для него удару, принадлежат к самым трогательным проявлениям сыновней любви.

В любви Д. к матери ярко сказался тот удивительный запас нежности, который так поражает всякого при более близком знакомстве с интимной жизнью отца русского "отрицания". Этот, по уверению его литературных противников, "бессердечный насмешник" и "разрушитель" всяческих "иллюзий", этот мнимый прототип Базарова был не только образцовым сыном, братом и родственником, но весь был переполнен самого романтического стремления к идеальным привязанностям. В оставшихся после смерти Добролюбова бумагах Чернышевский нашел длинное, но из стыдливости не отправленное по адресу, письмо 16-летнего Д. к его семинарскому учителю Сладкопевцеву. Письмо дышат такой самоотверженной преданностью, что немного найдется романов, в которых влюбленный с большим восторгом и увлечением говорил бы о своей возлюбленной. Множество других трогательных проявлений нежной души Д. нашлось в его бумагах, и неудивительно, что Чернышевский, разбирая их, не мог сохранить эпического спокойствия. Припоминая не умолкшие и после смерти Д. упреки в душевной черствости, он разразился в своих "Материалах для биографии Добролюбова" ("Современ.", 1862 г., № 1) горячей, негодующей тирадой против тех, кто называл Д. человеком без души и сердца.

Д. и умственно, и душевно созрел чрезвычайно рано. Уже трех лет он прекрасно декламировал многие басни Крылова. Очень посчастливилось ему в выборе учителей. Когда ему было 8 лет, к нему приставили семинариста философского класса М. А. Кострова, который впоследствии женился на сестре своего ученика. Костров повел обучение не шаблонным путем зазубривания, а по возможности старался развить острые и без того мыслительные способности мальчика. Мать Д. постоянно говорила, что из классной комнаты сына только и слышно: "Почему", "Отчего", да "Как". Результат занятий с Костровым был самый блестящий. Когда 11-летнего Д. отдали в старший класс Духовного училища, он всех поразил осмысленностью ответов и начитанностью. Через год он перешел в Семинарию и здесь также сразу стал в ряд первых учеников, большинство которых года на 4, на 5 были старше его. Робкий и застенчивый, он сторонился от забав и игр своих товарищей и буквально целый день читал — читал дома, читал и в классе во время уроков. Это и дало ему то замечательное знакомство с русской литературой, как изящной, так и научной, которое сказывается уже в первых статьях его. Семинарским учителям Д. подавал огромнейшие сочинения в 30, 40 и даже 100 листов. Особенно велики были его сочинения на философские темы, по русской церковной истории и учению отцов церкви. В 14 лет Д. уже стал сноситься с редакциями относительно переведенных им стихотворений Горация, а лет в 15 стал вести свой дневник, который вполне может быть назван литературным произведением. В дневнике уже виден весь последующий Д., с той только разницей, что направление автора дневника пока имеет мало общего с тем, что выработалось из него через три-четыре года. Д.-семинарист — глубоко верующий юноша, не формально, а с полным проникновением исполняющий предписания религии. Вот он начинает следить за собой после причастия. "Не знаю, — заносит он в свой дневник, — будет ли у меня сил давать себе каждый день отчет в своих прегрешениях, но, по крайней мере, прошу Бога моего, чтобы он дал мне положить хотя начало благое". И начинается строжайший самоанализ и самобичевание таких пороков, как "помышления славолюбия и гордости, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других". В 1853 г. Д. одним из первых кончил курс Семинарии. Он мечтал о Казанском унив., но для этого у запутавшегося отца не хватало средств, и Д. поехал в Петербург, чтобы поступить в Духовную академию. В Петербурге, однако, он, после сильных колебаний, вызванных опасением огорчить отца, поступает в Главный педагогический институт, где и преподавание было университетское, и студенты находились на казенном иждивении. Институт сыграл очень большую роль в ходе умственного развития Д. Тут было несколько выдающихся профессоров — Лоренц, Благовещенский, Срезневский (с последним Д. особенно сблизился), был кружок хороших товарищей, была возможность много заниматься и читать, а неблагоприятные условия только содействовали тому, что чувство протеста против пошлости, которое было сильно в Д. уже в Нижнем, теперь окончательно созрело. Главным из этих условий был сухой формализм и чиновничье отношение к делу директора Института, известного Ив. Ив. Давыдова (см.). Почти все четыре года пребывания Д. в Институте наполнены борьбой с Давыдовым — борьбой, конечно, снаружи не приметной, потому что иначе протестанта исключили бы, но тем не менее чрезвычайно интенсивной и выражавшейся в том, что Д. группировал вокруг себя наиболее нравственно-чуткие элементы институтского студенчества и в их среде успешно противодействовал правилам давыдовской морали. Под конец пребывания Д. в институте, борьба была перенесена, тоже под покровом величайшей тайны, в печать: в "Современнике 1856 г. (№ 8), Д. поместил насквозь проникнутый тонкой иронией разбор одного из отчетов Института. Временами борьба Д. с Давыдовым принимала очень ожесточенные формы. Эту ожесточенность некоторые ставили в вину Д., указывая на то, что Давыдов имел случай оказать ему существенную услугу. Дело было в начале 1855 г., когда праздновался юбилей Греча. Д. написал по этому поводу очень ядовитые стихи, быстро разошедшиеся по городу. Сделалось известным и имя автора и дошло до институтского начальства, которое немедленно произвело обыск в бумагах Д. Подлинника стихотворения в них не нашли, но зато нашли "разные другие бумаги, довольно смелого содержания". Давыдов, к удивлению, не придал находке особенного значения и предпочел замять дело, которое по тем временам могло окончиться крайне печально для юного вольнодумца. Несомненно, однако, что, если Давыдов оказал Д. эту услугу, то не ради него самого, а чтобы не навлечь неудовольствие на Институт и свою систему управления им. Что же касается связанной с этим эпизодом "неблагодарности" Д., то она находится в полной гармонии с взглядами Д. на мораль, как на явление прежде всего общественное. Д. высоко ценил не только серьезную услугу, а малейшее внимание, ему оказанное; но по отношению к Давыдову у него даже ни малейшего сомнения не возникало, и упреки в "неблагодарности" его занимали весьма мало.

Глубоко огорчил Добролюбова другой эпизод его борьбы с Давыдовым. В середине 1857 года, уже после окончания Института, Добролюбов вдруг заметил, что лучшие товарищи его, которые всегда относились к нему с большим уважением, почти отворачиваются от него. Он был слишком горд, чтобы допытываться причины такой перемены и только через некоторое время узнал, что он стал жертвой клеве