Гаршин Всеволод Михайлович

— один из наиболее выдающихся писателей 70—80-х годов XIX в.; родился 2 февраля 1855 г., умер 24 марта 1888 г., погребен на Волковом кладбище в Петербурге. Род Гаршиных — старинный дворянский род, происходящий, по преданию, от мурзы Горшы или Гаршы, выходца из Золотой Орды при Иване III. Дед В. М. Гаршина со стороны отца был человек крутой, жестокий и властный; к концу жизни он сильно расстроил свое крупное состояние, так что Михаилу Егоровичу, отцу Гаршина, одному из одиннадцати детей, досталось только 70 душ в Старобельском уезде. Михаил Егорович был "совершенной противоположностью своему отцу": это был человек в высшей степени добрый и мягкий; служа в кирасирах в Глуховском полку, в Николаевское время, он никогда не бил солдат; "разве уж когда очень рассердится, то ударит фуражкой". Он окончил курс в 1-й Московской гимназии и два года пробыл в Московском университете на юридическом факультете, но затем, по его собственным словам, "увлекся военной службой". Во время освобождения крестьян он работал в Харьковском комитете членом от Старобельского уезда, где поселился после отставки в 1858 г. В 1848 г. он женился на Екатерине Степановне Акимовой. "Ее отец, — говорит Г. в своей автобиографии, — помещик Бахмутского уезда Екатеринославской губернии, отставной морской офицер, был человек очень образованный и редко хороший. Отношения его к крестьянам были так необыкновенны в то время, что окрестные помещики прославили его опасным вольнодумцем, а потом — и помешанным. “Помешательство” его состояло, между прочим, в том, что в голод 1843 года, когда в тех местах чуть не полнаселения вымерло от голодного тифа и цинги, он заложил свое имение, занял денег и сам привез “из России” большое количество хлеба, который и раздал голодавшим мужикам, своим и чужим". Он умер очень рано, оставив пятерых детей, из которых самая старшая, Екатерина, была еще девочкой; но его заботы о воспитании ее принесли плоды, и после его смерти по-прежнему выписывались учителя и книги, так что ко времени выхода замуж она сделалась хорошо образованной девушкой. Гаршин родился третьим ребенком в семье, в имении своей бабушки А. С. Акимовой "Приятная долина" Бахмутского уезда. Внешние условия детской жизни Гаршина были далеко не благоприятные: "еще ребенком Всеволоду Михайловичу пришлось пережить многое такое, что выпадает на долю лишь немногим, — пишет Я. Абрамов в своих воспоминаниях о Г. — Во всяком случае, несомненно, что детство имело большое влияние на склад характера покойного. По крайней мере, он сам объяснял многие подробности своего характера именно воздействием фактов из своей детской жизни". В самые первые годы своего детства, когда отец еще служил в полку, Г. пришлось много попутешествовать и побывать в различных местностях России; несмотря на такой юный возраст, многие путевые сцены и переживания оставили глубокий след и неизгладимые воспоминания в восприимчивой душе и живом впечатлительном уме ребенка. Уже пяти лет любознательный ребенок выучился читать у домашнего учителя П. В. Завадовского, жившего тогда у Гаршиных. Букварем послужила старая книжка "Современника". С этих уже пор Г. пристрастился к чтению, и его редко можно было видеть без книги. В своих воспоминаниях о маленьком Г. его дядя В. С. Акимов пишет: "В начале 1860 г., он, т. е. Г., приезжал с матерью ко мне в Одессу, куда я только что возвратился из лондонского плавания на пароходе "Веста" (впоследствии знаменитом). Это был уже пятилетний мальчик, очень кроткий, серьезный и симпатичный, носившийся постоянно с "Миром Божьим" Разина, который он оставлял только ради излюбленного им рисования". О последующем периоде своей жизни, с пяти до восьми лет, Г. пишет следующее: "Старших братьев отправили в Петербург; матушка поехала с ними, а я остался с отцом. Жили мы с ним то в деревне, в степи, то в городе, то у одного из моих дядей в Старобельском уезде. Никогда, кажется, я не перечитал такой массы книг, как в 3 года жизни с отцом, от пяти- до восьмилетнего возраста. Кроме разных детских книг (из которых особенно памятен мне превосходный "Мир Божий" Разина), я перечитал все, что мог едва понимать, из "Современника", "Времени" и др. журналов за несколько лет. Сильно на меня подействовала Бичер-Стоу ("Хижина дяди Тома" и "Жизнь негров"). До какой степени свободен был я в чтении, может показать факт, что я прочел "Собор парижской Богоматери" Гюго в семь лет и, перечитав его в двадцать пять, не нашел ничего нового, а "Что делать?" читал по книжкам в то самое время, когда Чернышевский сидел в крепости. Это раннее чтение было, без сомнения, очень вредно. Тогда же я читал Пушкина, Лермонтова ("Герой нашего времени" остался совершенно непонятым, кроме Бэлы, о которой я горько плакал), Гоголя и Жуковского".

В августе 1863 г. мать приехала за маленьким Всеволодом в Старобельск и увезла его в Петербург, который произвел огромное впечатление на будущего писателя, который он так полюбил и где, с небольшими сравнительно перерывами, он прожил почти всю свою жизнь. В 1864 г. Г. поступил в 7-ю СПб. гимназию (потом преобразована в первое реальное училище). Сам Г. говорит, что учился он довольно плохо, "хотя не отличался особенной леностью", но много времени у него уходило на постороннее чтение, и прибавляет, что во время курса он два раза болел и раз "остался в классе по лености", так что семилетний курс превратился для него в десятилетний. Его же товарищ Я. В. Абрамов, в своем собрании материалов для биографий В. М. Г., говорит, что Г. учился хорошо и "оставил самые приятные воспоминания в своих учителях и воспитателях". Такое противоречие получилось, вероятно, потому, что способность Г. быстро схватывать изучаемый предмет и вникать в его сущность не требовала от него такой усидчивости в занятиях, как от большинства его товарищей, а его добросовестность требовала всецело отдаться делу учения и не посвящать столько времени постороннему чтению. С большим интересом и любовью относился Г. к изучению русской словесности и естественных наук; по этим предметам он всегда получал хорошие отметки; между прочим, сохранилось одно его сочинение "Смерть", поданное им в 1872 г. учителю словесности; это сочинение обнаруживает уже признаки зарождения незаурядного таланта. Занятия математикой Г. "искренно ненавидел" и, по возможности, избегал их, хотя математика и не особенно трудно давалась ему. "Уже в том возрасте, — говорит Я. В. Абрамов, — в нем ярко проявлялись все те прелестные черты его характера, которые позднее невольно очаровывали и покоряли всякого, имевшего с ним какое-либо дело; его необычайная мягкость в отношениях к людям, глубокая справедливость, уживчивость, строгое отношение к себе, скромность, отзывчивость на горе и радость ближнего" — все эти качества привлекали к нему симпатии начальства и учителей и любовь товарищей, из которых многие остались его друзьями на всю жизнь. "В этом же возрасте, — говорит M. Малышев, — начали обнаруживаться во В. М. и те умственные качества, которые поражали всех, знавших его вдумчивое отношение ко всему виденному, слышанному и читанному, способность быстро схватывать сущность дела и находить разрешение вопроса, видеть в предмете те стороны, которые обыкновенно ускользают от внимания других, оригинальность выводов и обобщений, способность быстро и легко приискивать доводы и аргументы в подкрепление своих воззрений, умение находить связь и зависимость между предметами, как бы они затемнены ни были". И в эти юные годы, когда другие дети являются верным отражением окружающей их среды, Г. проявлял удивительную самостоятельность и независимость своих воззрений и суждений: он уходил весь в свой маленький, им самим созданный мирок, заключавшийся в книгах, рисунках, гербариях и коллекциях, им же самим составленных, или занимался каким-нибудь ручным трудом, за любовь к которому близкие называли его шутя гоголевским губернатором, за ручным трудом впоследствии он часто обдумывал свои произведения. Любовь к природе, страсть к наблюдениям ее явлений, производству опытов и особенно к составлению различных коллекций и гербариев осталась у него на всю жизнь.

Во время своего пребывания в гимназии Г. принимал самое живое участие в "гимназической литературе"; с IV класса он состоял деятельным сотрудником "Вечерней Газеты", издаваемой еженедельно воспитанниками; в этой газете он писал фельетоны за подписью "Агасфер", и фельетоны эти пользовались огромным успехом среди юных читателей. Кроме того, Г. сочинил еще длинную поэму гекзаметром, где описывал гимназическую жизнь. Будучи страстным любителем чтения, Г. основал с товарищами общество для составления библиотеки. Капитал, необходимый для приобретения у букинистов книг, составлялся из членских взносов, из добровольных пожертвований; сюда поступали деньги, вырученные от продажи старых тетрадок в мелочную лавочку и нередко деньги, полученные на завтраки.

Первые три года после поступления в гимназию Г. жил в своей семье, а после ее переселения на юг жил одно время на квартире со своими старшими братьями (которым тогда уже было 16 и 17 лет). С 1868 г. он устроился в очень симпатичной ему семье одного из своих гимназических товарищей, В. Н. Афанасьева. Около этого же времени Г., благодаря другому своему товарищу по гимназии, B. M. Латкину, вошел в семью А. Я. Герда, которому, как говорил сам Г., он был обязан более, чем кому-либо другому, в деле умственного и нравственного своего развития. С VI класса Г. был принят в пансион на казенный счет. За все время пребывания в гимназии, так же как впоследствии и в горном институте, вплоть до поступления в армию, т. е. до 1877 г., Г. на летние каникулы всегда приезжал к своим родным в Харьков или Старобельск. В конце 1872 г., когда Г. перешел уже в последний класс, впервые проявился у него тот тяжелый психический недуг, который периодически охватывал его впоследствии, отравлял ему жизнь и привел к ранней могиле. Первые признаки болезни выразились в сильном возбуждении и в повышенной лихорадочной деятельности. Квартиру своего брата Виктора Г. обратил в настоящую лабораторию, опытам своим придавал чуть не мировое значение и старался привлечь к своим занятиям как можно больше лиц. Наконец припадки его нервного возбуждения обострились настолько, что его пришлось поместить в больницу Св. Николая, где к началу 1873 г. его состояние настолько ухудшилось, что к нему не всегда допускали лиц, желавших его навестить. В промежутках между такими тяжелыми припадками у него бывали минуты просветления, и в эти минуты перед ним мучительно ясно вставало все то, что совершал он в период безумия. В этом состоял весь ужас его положения, так как в своем болезненно чутком сознании он считал себя ответственным за эти поступки, и никакие убеждения не могли его успокоить и заставить думать иначе. Все последующие припадки болезни протекали у Г. приблизительно при тех же явлениях, ощущениях и переживаниях. Когда Г. почувствовал себя немного лучше, то из лечебницы Св. Николая его перевезли в лечебницу доктора Фрея, где, благодаря внимательному умелому уходу и разумному лечению, он совершенно оправился к лету 1873 г., так что в 1874 г. успешно окончил курс училища. Самые хорошие воспоминания оставили в нем годы его пребывания в училище; с особенной теплотой и признательностью вспоминал он всегда директора училища В. О. Эвальда, учителя словесности В. П. Геннинга и учителя естественной истории М. М. Федорова. "Не имея возможности поступить в университет, — пишет Г. в своей автобиографии, — я думал сделаться доктором. Многие из моих товарищей (предыдущих выпусков) попали в медицинскую академию, и теперь доктора. Но как раз ко времени моего окончания курса, Д-в подал записку государю, что вот, мол, реалисты поступают в медицинскую академию, а потом проникают из академии в университет. Тогда было приказано реалистов в доктора не пускать. Пришлось выбирать какое-нибудь из технических заведений: я выбрал то, где поменьше математики, — горный институт. Занятиям в институте Г. снова уделяет лишь столько времени, сколько необходимо, чтобы не отстать от курса, все же остальное употребляет на чтение и, главное, на подготовление себя к литературной деятельности, в которой видит свое истинное призвание. В 1876 г. Г. впервые выступил в печати с небольшим рассказом: "Подлинная история энского земского собрания", напечатанным в еженедельной газете "Молва" (№ 15) за подписью Р. Л., но сам автор не придавал особого значения этому первому дебюту и не любил о нем говорить, так же как и о своих статьях о художественных выставках, напечатанных в "Новостях" за 1877 г. Эти статьи были написаны им под влиянием сближения с кружком молодых художников. Г. был непременным участником всех "пятниц" этого кружка, здесь впервые читал он некоторые свои произведения, здесь горячо, горячее многих художников, спорил он об искусстве, на которое смотрел как на служение высшим идеалам добра и правды и от которого, на этом основании, требовал не удовлетворения потребности наслаждения прекрасным, а высокого служения делу нравственного совершенствования человечества. Тот же взгляд на искусство ярко выражен Г. в его стихотворении, написанном по поводу бывшей в 1874 г. в Петербурге выставки военных картин Верещагина, произведших огромное, потрясающее впечатление на В. M. Здесь, может впервые, его чуткая совесть ясно подсказала ему, что война есть общее бедствие, общее горе и что все люди ответственны за ту кровь, которая проливается на поле брани, и он почувствовал весь ужас и всю глубину трагедии войны. Эти глубокие переживания и заставили его принять участие в Русско-турецкой войне. Еще с весны 1876 г., когда в Россию стали доходить слухи о беспримерных зверствах турок в Болгарии и когда горячо откликнувшееся на это бедствие русское общество стало посылать на помощь страждущим братьям пожертвования и добровольцев, Г. всей душой стремился стать в их ряды, но он был призывного возраста, и его не пустили. К этому времени, между прочим, относится его стихотворение: "Друзья, мы собрались перед разлукой!". Известия с театра войны производили потрясающее действие на чуткую душу Г.; он, как герой рассказа "Трус", не мог спокойно, как другие люди, читать реляции, в которых говорится, что "потери наши незначительны", убито столько-то, ранено столько-то, "да еще радоваться, что мало", — нет при чтении каждой такой реляции перед глазами его "тотчас появляется целая кровавая картина", и он, кажется, переживает страдания каждой отдельной жертвы. Мысль об обязанности "принять на себя долю обрушившегося на народ бедствия" все растет и крепнет в душе Г., и когда 12 апреля 1877 г., в то время как В. М. вместе со своим товарищем Афанасьевым готовился к переходным экзаменам со II на III курс горного института, пришел манифест о восточной войне, Г. бросил все и ринулся туда, куда призывали его совесть и долг, увлекая за собой и своих товарищей Афанасьева и художника M. E. Малышева.

На правах вольноопределяющегося Г. был зачислен в 138-й Болховский пехотный полк, в роту Ив. Наз. Афанасьева, старшего брата своего товарища В. Н. Афанасьева. 4-го мая Г. уже прибыл в Кишинев, присоединился к своему полку и, выступив отсюда 6-го мая, сделал пешком весь тяжелый переход от Кишинева до Систова. Об этом он пишет из Баниас (предместье Бухареста) Малышеву: "Сделанный поход был нелегок. Переходы доходили до 48 верст. Это — при страшной жаре, в суконных мундирах, ранцах, с шинелями через плечо. В один день из нашего батальона упали на дороге до 100 человек; по этому факту можешь судить о трудностях похода. Но мы с В. (Афанасьевым) держимся и не плошаем". Подробно впоследствии Г. описал весь этот переход в своем рассказе "Записки рядового Иванова". "Живой по натуре, непоседа, в высшей степени общительный, простой и ласковый, Г. очень полюбился солдатам, привыкшим видеть в вольноопределяющемся кандидата в офицера, а не своего товарища, — пишет Малышев, несколько позже Г. поступивший в полк. — Г. близко сошелся с ними, учил их грамоте, писал письма, читал газеты и по целым часам беседовал с ними". Солдаты относились к Г. очень бережно, сдержанно-ласково и долго еще спустя, когда раненый Г. уже уехал в Россию, вспоминали о нем: "Все-то он знал, все-то рассказать мог, и сколько он нам историй разных порассказал в походе! Изморимся, язык высунем, еле ноги волочим, а ему и горюшка мало, снует меж нас, с тем покалякает, с другим. На привал придем — только бы ткнуться куда, а он соберет котелки да за водой. Чудной такой, живой! Славный барин, душа!". Особенно, вероятно, он привлек к себе симпатии солдат еще тем, что не терпел никаких отличий и нес службу наравне с ними, не допуская никаких льгот и поблажек. 11 августа, в битве при Аясларе, Г. был ранен в ногу пулей навылет. В реляции об Аясларском деле было сказано, что "рядовой из вольноопределяющихся, Всеволод Гаршин, примером личной храбрости увлек своих товарищей в атаку и тем способствовал успеху дела". Г. был "представлен к Георгию", но почему-то не получил его; узнав о последнем обстоятельстве, солдаты его роты очень жалели, что понадеялись на то, что он получит этот знак отличия и не присудили ему "ротного Георгия". На излечение В. M. поехал к родным в Харьков и отсюда в конце 1877 г. послал в "Отечественные Записки" свой рассказ "Четыре дня" ("Отеч. Зап.", 1877 г., № 10, отдельное издание в Москве в 1886 г.), который сразу заставил обратить внимание на молодого автора, составил ему литературное имя и поставил наряду с выдающимися художниками слова того времени. Этот рассказ Г. еще урывками начал писать на привалах во время войны, а темой ему послужил действительный факт, когда после сражения при Езерджи солдаты, посланные для уборки трупов, нашли между последними живым солдата Болховского полка, пролежавшего на поле битвы 4 дня без пищи и питья с перебитыми ногами.

Со времени этого успеха на литературном поприще Г. решает всецело отдаться литературной деятельности; он хлопочет об отставке (хотя одно время у него была мысль остаться военным для идейного служения на этой службе) и, еле оправившись, спешит в Петербург. Здесь, вскоре по приезде, он написал два небольших рассказа: "Очень коротенький роман", напечатанный в "Стрекозе", и "Происшествие" ("Отечественные Записки", 1878 г., № 3). Весной 1878 г. Г. был произведен в офицеры, а в конце этого же года получил отставку, пробыв предварительно довольно долгое время в Николаевском военно-сухопутном госпитале "на испытании". В Петербурге Г. серьезно занялся своим научным и художественным образованием; он много читал (хотя без всякой системы), с осени 1878 г. поступил вольнослушателем в университет на историко-филологический факультет для лучшего ознакомления с историей, которой особенно интересовался, и снова сблизился с кружком художников. В течение зимы 1878—79 гг. Г. были написаны рассказы: "Трус" ("Отечеств. Зап.", 1879 г., № 3), "Встреча" (там же, № 4), "Художники" (там же, № 9), "Attalea princeps" ("Русское Богатство", 1879 г., № 10). Лето 1879 г. Г. по обыкновению проводил у своих родных в Харькове, где между прочим ходил со студентами-медиками V курса в психиатрическую больницу на "разбор больных". Кроме того, Г. много путешествовал за это лето, навещая своих друзей. В этом усиленном стремлении к передвижению, может быть, проявилась та повышенная нервность — спутница душевной тоски, появлявшаяся у него уже временами и раньше и вылившаяся на этот раз, к осени 1879 г., в тяжелые и длительные припадки меланхолии. Можно предполагать, что в рассказе "Ночь" ("Отечеств. Зап.", 1880 г., № 6), написанном Г. в эту зиму, отразилось отчасти его тяжелое внутреннее состояние, перешедшее в начале 1880 г. в острое маниакальное заболевание, которое опять-таки выразилось в усиленной деятельности и в стремлении к передвижению: В. М., после покушения на гр. Лорис-Меликова, едет к нему ночью и горячо убеждает его в необходимости "примирения и всепрощения", затем попадает в Москву, где тоже беседует с обер-полицмейстером Козловым и скитается по каким-то трущобам; из Москвы направляется в Рыбинск, затем в Тулу, где бросает свои вещи и странствует то верхом, то пешком по Тульской и Орловской губерниям, что-то проповедуя крестьянам; живет некоторое время у матери известного критика Писарева, наконец, является в Ясную Поляну и "ставит" Л. H. Толстому мучающие его больную душу вопросы. В то же время его занимают и широкие планы литературных работ: он намеревается издать свои рассказы под заглавием "Страдания человечества", хочет написать большой роман из болгарской жизни и издать большой труд "Люди и война", который должен был быть ярким протестом против войны. Рассказ "Денщик и офицер", напечатанный около этого времени в "Русском Богатстве" (1880 г., № 8), был по-видимому небольшой частью этого произведения. Наконец скитающегося Г. отыскал его старший брат Евгений и увез в Харьков, где В. М. пришлось поместить на Сабурову дачу, после того как он бежал от родных и очутился в Орле, в доме для умалишенных. После четырехмесячного лечения на Сабуровой даче и двухмесячного пребывания в лечебнице доктора Фрея в Петербурге, Г. в конце 1880 г. возвратился наконец к полному сознанию, но чувство беспредметной тоски и угнетенности не покидало его. В таком состоянии его увез к себе в деревню Ефимовку (Херсонской губ.), на берег днепровско-бугского лимана, его дядя В. С. Акимов и создал ему там самую идеальную для поправки жизнь и обстановку. За время своего пребывания в Акимовке, т. е. с конца 1880 г. до весны 1882 г., Г. написал только небольшую сказку "То, чего не было", предназначавшуюся сперва для рукописного детского журнала, который задумали издавать дети А. Я. Герда; но сказка вышла не детская, а "скалдырническая", как выразился о ней сам В. М., т. е. слишком пессимистическая, и была напечатана в журнале "Устои" 1882 г. (№№ 3—4). Эта сказка вызвала, между прочим, в публике различные толки, против чего горячо протестовал Г., вообще всегда отвергавший какое-либо аллегорическое толкование своих произведений. За время пребывания в Акимовке Г. перевел "Colomba" Мериме; перевод этот был напечатан в "Изящной Литературе" за 1883 г. Как вообще В. М. смотрел в это время на свои занятия литературой можно видеть из его письма к Афанасьеву от 31 декабря 1881 г. "Писать не могу (должно быть), а если и могу, то не хочу. Ты знаешь, что я писал, и можешь иметь понятие, как доставалось мне это писание. Хорошо или нехорошо выходило написанное, это вопрос посторонний: но что я писал в самом деле одними своими несчастными нервами и что каждая буква стоила мне капли крови, то это, право, не будет преувеличением. Писать для меня теперь — значит снова начать старую сказку и через 3—4 года, может быть, снова попасть в больницу душевнобольных. Бог с ней, с литературой, если она доводит до того, что хуже смерти, гораздо хуже, поверь мне. Конечно, я не отказываюсь от нее навсегда; через несколько лет, может быть, и напишу что-нибудь. Но сделать литературные занятия единственным занятием жизни — я решительно отказываюсь".

В мае 1882 г. Г. приехал в Петербург и издал первую книжку своих рассказов, а лето провел, воспользовавшись приглашением с большой симпатией относившегося к нему И. С. Тургенева, в Спасском-Лутовинове вместе с поэтом Я. П. Полонским и его семьей. В тихой, уютной, располагающей к работе деревенской обстановке он написал "Записки из воспоминаний рядового Иванова" ("Отечеств. Зап.", 1883 г., № 1, издано отдельно в 1887 г.). Возвратясь осенью в Петербург, Г. стал усиленно искать каких-либо занятий. Сперва он поступил в помощники управляющего Аноповской писчебумажной фабрики на 50 руб. жалованья, но занятия здесь отнимали очень много времени и сильно утомляли В. M. В следующем (1883) году Г. получил место секретаря общего съезда представителей русских железных дорог, которое и занимал почти в течение пяти лет, оставив его только за 3 месяца до своей трагической кончины. Место это давало ему хорошее материальное обеспечение, а усиленных занятий требовало только 1—2 месяца в году, когда собирался съезд; остальное время дела было очень мало. На службе у Г. установились самые симпатичные и хорошие отношения как с начальством, так и с сослуживцами, последние всегда охотно готовы были заменить его на время последующих припадков болезни. В том же году, 11-го февраля, В. М. женился на слушательнице медицинских курсов Надежде Михайловне Золотиловой. Детей у них не было. Брак этот был очень счастлив; кроме любви и соответствия характеров, Г. в лице своей жены приобрел заботливого врача-друга, постоянно окружавшего его заботливым и умелым уходом, который так необходим был больному писателю. И Г. высоко ценил эту нежную заботливость и бесконечно терпеливый уход, которыми окружала его жена до самой смерти. 5 октября 1883 г. Г. был выбран в действительные члены Общества Любителей Российской Словесности в Москве. В 1883 г. Г. написал рассказы:"Красный цветок" ("Отечеств. Зап.", № 10) и "Медведи" ("Отечеств. Зап.", № 11, отдельно издан в 1887 и 1890 гг.). В этом же году он перевел с английского две сказки Уйда: "Честолюбивая роза" и "Нюренбергская печь" и с немецкого несколько сказок Кармен Сильвы (в издании "Царство сказок", СПб., 1883 г.). С этого времени Г. пишет уже мало: в 1884 г. "Сказка о жабе и розе" ("За двадцать пять лет, сборник Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым"), в 1885 году — повесть "Надежда Николаевна", ("Русская Мысль", №№ 2 и 3), в 1886 г. — "Сказание о гордом Аггее" ("Русская Мысль", № 4), в 1887 г. — рассказ "Сигнал" ("Северный Вестник", № 1, отдельно в 1887 и 1891 гг.), сказку "Лягушка-путешественница" ("Родник", 1887 г.) и статью о передвижной выставке в "Северном Вестнике". В 1885 г. вышла его "Вторая книжка рассказов". В том же 1885 г. Г. вместе с А. Я. Гердом редактировал выпуски библиографического листка "Обзор детской литературы". Кроме того, он снова усиленно занимался изучением русской истории XVIII в. и лелеял мысль написать большую историческую повесть, изображающую борьбу старой и новой России; представителями последней должны были явиться Петр Великий и "пирожник" князь Меншиков, а представителем первой — подьячий Докукин, решившийся поднести Петру известное "письмо", в котором он смело указывал царю все темные стороны его реформаторской деятельности. Но повести этой не суждено было вылиться из-под пера Г. и увидеть свет, как не увидал света и его фантастический рассказ, написанный на тему "защиты ересей в науке и долженствовавший быть протестом против научной нетерпимости". Об этом рассказе Г. говорил своему другу В. А. Фаусеку в 1887 г. и даже подробно рассказывал его содержание, но, вероятно, затем сжег его во время припадка своей болезни, которая с 1884 года повторялась каждой весной, мешала ему работать и отравляла его существование. С каждым годом эти припадки становились все длительнее, начинаясь раньше весной и кончаясь позже осенью; но в последний раз, в 1887 г., болезнь проявилась только поздно летом, когда сам писатель и все близкие уже надеялись, что она не явится больше. Упорному характеру этого последнего заболевания отчасти способствовали некоторые неприятности, выпавшие на долю несчастного В. М. за зиму 1887—88 гг., от которых его близкие не в силах были его оградить. Ранней весной 1888 г. Г. наконец почувствовал себя немного лучше и по настоянию врачей и по просьбе близких друзей решил поехать на Кавказ. Но не суждено было осуществиться этой поездке: 19 марта, накануне назначенного отъезда, в девятом часу утра, больной Г., выйдя незаметно на лестницу из своей квартиры и спустившись с 4-го этажа на второй, ринулся в пролет лестницы, сильно разбился и сломал себе ногу. Сперва Г. был в полном сознании и, по-видимому, сильно страдал; к вечеру его перевезли в лечебницу Красного Креста, где к 5 часам следующего утра он уснул и больше уже не проснулся до своей кончины, последовавшей в 4 часа утра 24 марта 1888 г. 26-го марта его хоронили на Волковом кладбище. Огромная толпа народа шла за белым глазетовым гробом дорогого почившего писателя; гроб всю дорогу несли на руках студенты и литераторы. На произведенном вскрытии черепа не было найдено никаких болезненных изменений в мозгу.

После кончины Г. вышла в свет его "Третья книжка рассказов" (СПб., 1888 г.). В сборнике "Памяти В. М. Гаршина" (СПб., 1889 г.) помещены три стихотворения Г.: "Пленница", "Нет, не дана мне власть" и "Свеча" (стр. 65—67). В сборнике "Привет" (СПб., 1898 г.) напечатано одно его стихотворение в прозе; С. А. Венгеровым напечатано в "Русском Слове" в день 25-летия смерти писателя его стихотворение, написанное под впечатлением похорон Тургенева, а также перепечатано упомянутое выше стихотворение в прозе. Библиографический перечень произведений Г. дается Д. Д. Языковым в "Обзоре трудов покойных русских писателей", вып. 8, и П. В. Быковым в собрании сочинений Г. в издании Маркса. Рассказы Г. выдержали много изданий; они переведены на разные иностранные языки и пользуются за границей большим успехом.

Творчество Г. имеет крайне субъективный характер. Внутренний облик Гаршина-человека так тесно связан и так гармонирует в нем с личностью писателя, что писать о его творчестве, не коснувшись его личности, его характера и взглядов, менее возможно, чем о каком-либо другом писателе. Почти каждый из его немногочисленных рассказов есть как бы частица его автобиографии, часть его дум и переживаний, оттого они так живо захватывают читателя своей жизненной правдой и так волнуют его. Сам Г. создал свои произведения, переживая их "как болезнь", и настолько сживался со своими героями, что переживал их страдания глубоко и реально; оттого и литературная работа, глубоко захватывая его, так утомляла и терзала его нервы.

Не только друзья писателя и его сослуживцы, но и люди, лишь мимолетно соприкасавшиеся с ним, единогласно свидетельствуют о том обаятельно-симпатичном впечатлении, которое производила на них личность В. М. Гаршина. А. И. Эртель пишет: "При первом же знакомстве вас необыкновенно влекло к нему. Печальный и задумчивый взгляд его больших "лучистых" глаз (глаз, остававшихся грустными даже и тогда, когда Г. смеялся), "детская" улыбка на губах, то застенчивая, то ясная и добродушная, "искренний" звук голоса, что-то необыкновенно простое и милое в движениях — все в нем прельщало... И за всем тем, все, что он ни говорил, все, что он ни думал, не становилось в противоречие с его внешними обстоятельствами, не вносило диссонанса в эту удивительно гармоническую натуру. Трудно было найти большую скромность, большую простоту, большую искренность; в малейших оттенках мысли, как и в малейшем жесте, можно было заметить ту же присущую ему мягкость и правдивость". "Я часто думал, — говорил В. А. Фаусек, — что если можно представить себе такое состояние мира, когда в человечестве наступила бы полная гармония, то это было бы тогда, если бы у всех людей был такой характер, как у В. M. Он не был способен ни на какое дурное движение душевное. Основная черта его была — необыкновенное уважение к правам и чувствам других людей, необыкновенное признание человеческого достоинства во всяком человеке, не рассудочное, не вытекающее из выработанных убеждений, а бессознательное, инстинктивное, свойственное его натуре. Чувство человеческого равенства было ему присуще в высшей степени; всегда со всеми людьми, без исключения, держался он одинаково". Но при всей его деликатности и мягкости, его правдивая и прямая натура не допускала не только лжи, но даже и недомолвок, и когда, например, начинающие писатели спрашивали его мнение о своих произведениях, он прямо, не смягчая, высказывал его. Зависти не было места в его хрустально чистой душе, и он всегда с искренним восторгом приветствовал появление новых талантов, которых умел угадывать присущим ему тонким художественным чутьем. Так угадал и приветствовал он А. П. Чехова. Но самой яркой чертой его характера была гуманность и его болезненная чувствительность ко злу. "Все его существо, — говорит Эртель, — являло из себя протест насилию и той фальшивой красоте, которая так часто сопровождает зло. Вместе с тем это органическое отрицание зла и неправды делало из него глубоко несчастного и страдающего человека. Относясь ко всему поруганному и обиженному с чувством страстной и почти болезненной жалости, с жгучей болью воспринимая впечатления от злых и жестоких дел, он не мог успокаивать эти впечатления и эту жалость взрывами злобы или негодования или чувством удовлетворяемой мести, ибо ни на “взрывы”, ни на “чувство мести” не был способен. Вдумываясь в причины зла, он приходил только к тому, что “месть” не излечит его, злоба не обезоружит, и жестокие впечатления глубоко, незаживающими ранами, залегали в его душе, служа источниками той неизъяснимой печали, которая неизменным колоритом окрашивает его произведения и которая придавала его лицу столь характерное и трогательное выражение". Особенно, однако, нужно иметь в виду, что, "ненавидя зло, Г. любил людей, и борясь со злом, он щадил людей". Но несмотря на все это, несмотря на захватывавшие его периодами припадки беспредельной тоски, Г. не был и не сделался пессимистом, напротив, у него была "огромная способность понимать и чувствовать счастье жизни", а в его грустных рассказах проскальзывают иногда искорки неподдельного добродушного юмора; но так как печаль никогда не могла замереть совершенно в его сердце и "проклятые вопросы не переставали терзать его душу", то он не мог безраздельно отдаваться радости жизни даже в самую счастливую пору своей жизни и бывал счастлив настолько, "насколько может быть счастлив человек, который по устройству своему склонен принимать сладкое если не за горькое, то за не очень сладкое", как писал он сам о себе. Болезненно чутко относясь ко всем явлениям жизни, стремясь не только теоретически, но и фактически взять на свои плечи часть человеческих страданий и горя, Г. не мог, разумеется, нетребовательно относиться и к своему таланту; талант налагал на него тяжелое бремя ответственности, и тяжелым стоном звучат слова в устах человека, писавшего своей кровью: "никакой труд не может быть так тяжел, как труд писателя, писатель страдает о всех, о ком он пишет". Протестуя всем существом своим против насилия и зла, Г., естественно, должен был изобразить их в своих произведениях, и кажется иногда фатальным, что произведения этого "тишайшего" писателя полны ужаса и залиты кровью. В своих военных рассказах Г., как Верещагин в своих картинах, показал все безумие, весь неприкрашенный ужас войны, которые обычно заслоняются ярким блеском громких побед и славных подвигов. Рисуя сплоченную массу людей, не отдающих себе отчета, "зачем они идут за тысячи верст умирать на чужих полях", массу, влекомую "неведомой тайной силой, больше которой нет в человеческой жизни", массу, "повинующуюся тому неведомому и бессознательному, что долго еще будет водить человечество на кровавую бойню, самую крупную причину всевозможных бед и страданий", Г., вместе с тем, показывает, что эта масса состоит из отдельных "безвестно и бесславно" гибнущих маленьких людей, с особым у каждого миром внутренних переживаний и страданий. В этих же рассказах Г. проводит идею, что чуткая совесть никогда не может найти себе удовлетворения и покоя. С точки зрения Г., нет правых: все люди виноваты в зле, царящем на земле; нет и не должно быть людей, которые стояли бы в стороне от жизни; все должны участвовать "в круговой поруке человечества". Жить — это уже значит быть причастным злу. И идут на войну люди, как сам Г., ничего общего с войной не имеющие, и встает перед ними, для которых отнять жизнь даже у самого ничтожного существа не только сознательно, но и нечаянно, представляется невероятным, грозное требование жизни — убивать других, открывается весь ужас трагедии не Каина, а "Авеля убивающего", как говорит Ю. И. Айхенвальд. Но у этих людей нет мысли об убийстве, они, как Иванов в рассказе "Четыре дня", не хотят зла никому, когда идут драться. Мысль о том, что и им придется убивать людей, как-то уходит от них. Они представляют себе только, как они будут подставлять "свою грудь под пули". И с недоумением и ужасом восклицает Иванов при виде убитого им феллаха: "Убийство, убийца... И кто же? Я!". Но мыслящее, страдающее "я" должно стереться и уничтожиться на войне. Может то и заставляет мыслящего человека пойти на войну, что, отдавшись этому утомляющему движению, он заставит замереть мучительную мысль, что "движением он утомит зло". "Кто отдался весь, тому горя мало... тот уже ни за что не отвечает. Не я хочу... то хочет". Очень ярко Г. подчеркнул также, как призрачна ненависть между врагами на войне: по фатальному совпадению убитый оставшейся в его бутылке водой поддерживает жизнь своего убийцы. В этой глубокой искренней гуманности и в том, что в дни злобы автор "любил людей и человека", кроется причина успеха военных рассказов Г., а не в том, что они были написаны в такое время, когда не было более жгучей и более затрагивающей темы, т. е. во время турецкой кампании.

На почве той же идеи, что человек никогда не оправдается перед своей совестью и что он должен принять деятельное участие в борьбе со злом, возник и рассказ "Художники", хотя, с другой стороны, в этом рассказе слышится отголосок спора, делившего в 70-х годах художников на два лагеря: одни утверждали, что искусство должно угождать жизни, а другие — что оно довлеет только самому себе. Оба героя этого рассказа, художники Дедов и Рябинин, как бы живут и борются в душе самого автора. Первый, как чистый эстет, весь отдавшись созерцанию красоты природы, переносил ее на полотно и верил тому, что эта художественная деятельность имеет великое значение, как и само искусство. Нравственно-чуткий Рябинин не может так беззаботно уйти в свое, тоже горячо любимое искусство; он не может отдаться наслаждению, когда вокруг так много страданий; ему нужно, по крайней мере, сперва убедиться в том, что всю свою жизнь он не будет служить только глупому любопытству толпы и тщеславию какого-нибудь "разбогатевшего желудка на ногах". Ему нужно видеть, что он своим искусством действительно облагородил людей, заставил их серьезно задуматься над темными сторонами жизни; он бросает толпе, как вызов, своего "Глухаря", и сам чуть не лишается рассудка при виде этого ужасного образа людского страдания, с художественной правдой воплощенного в его творении. Но и после воплощения этого образа Рябинин не нашел успокоения, как не находил его и Г., чуткую душу которого мучительно терзало то, что еле затрагивает обыкновенных людей. В болезненном бреду Рябинину казалось, что все зло мира воплотилось в том ужасном молоте, который беспощадно ударяет в грудь сидящего в котле "глухаря"; так казалось другому безумцу, герою рассказа "Красный цветок", что все зло и вся неправда мира сосредоточились в красном цветке мака, растущем в больничном саду. В затемненном болезнью сознании ярко светится, однако, любовь ко всему человечеству и горит высокая светлая идея — пожертвовать собой на благо людей, своей гибелью купить счастье человечества. И безумец (только безумцу может прийти такая мысль!) решает с корнем вырвать все зло из жизни, решает не только сорвать этот цветок зла, но и положить его на свою измученную грудь, чтобы принять весь яд в свое сердце. Трофей этого мученического самопожертвования — красный цветок — он, в стремлении к светлым звездам, унес с собой в могилу: сторожа не могли вынуть из его закоченевшей, крепко сжатой руки красного цветка. Этот рассказ имеет безусловно автобиографический характер; Г. пишет о нем: "Он относится ко времени моего сиденья на Сабуровой даче; выходит нечто фантастическое, хотя на самом деле строго реальное". Если вспомнить тот факт, что Г. прекрасно помнил то, что переживал и совершал во время своих болезненных припадков, то станет понятным, что выдающиеся психиатры признают этот рассказ как поразительно верный, даже научно верный, психологический этюд. Но стремление своей кровью смыть преступление других людей рождается не только в великих героях и не только в мечтах безумцев: маленький человек, смиренный железнодорожный сторож Семен Иванов, в рассказе "Сигнал", своей кровью предотвратил зло, задуманное Василием, и этим заставил последнего смириться, как смирился и "Гордый Аггей", когда спустился к людям из своего гордого одиночества и близко прикоснулся к несчастиям и бедствиям людским. "Ночь" рисует страдания человеческой совести, дошедшие до крайних пределов оттого, что человек "жил один, точно на высокой башне стоял, и ожесточилось сердце его, и исчезла любовь к людям". Но в последнюю минуту, когда герой уже совсем готов покончить с собой, звон колокола ворвался в открытое окно и напомнил, что, кроме своего узкого мирка, есть еще "огромная человеческая масса, куда нужно уйти, где нужно любить"; напомнил ему ту книгу, где написаны великие слова: "будьте как дети", а дети не отграничивают себя от окружающих, рефлексия не заставляет их отрываться от потока жизни, и у них, наконец, нет "долгов". Алексей Петрович, герой рассказа "Ночь", понял "что он должен самому себе всю жизнь" и что теперь, когда "настал срок расчета, он — банкрот, злостный, заведомый... Он вспомнил горе и страдание, какие довелось ему видеть в жизни, настоящее житейское горе, перед которыми все его мучения в одиночку ничего не значили, и понял, что не может больше жить за свой собственный страх и счет, понял, что ему нужно идти туда, в это горе, взять на свою долю часть его и только тогда в душе его настанет мир. И таким восторгом наполнила эта светлая мысль сердце человека, что это больное сердце не выдержало, и начинающийся день осветил "заряженное оружие на столе, а посреди комнаты человеческий труп с мирным и счастливым выражением на бледном лице".

Жалость к падшему человечеству, страдание и стыд за всех "униженных и оскорбленных" приводили Г. к идее, так ярко выраженной Метерлинком, "что душа всегда невинна"; частицу этой чистой невинной души Г. сумел отыскать и показать читателю на крайней ступени нравственного падения человека в рассказах "Происшествие" и "Надежда Николаевна"; последний, однако, кончается тем же грустным аккордом, что "для человеческой совести нет писанных законов, нет учения о невменяемости", и человек, оправданный людским судом, должен все-таки нести казнь за совершенное преступление.

В изящной, чарующей поэтической сказке "Attalea princeps", которая вначале и была написана Г. в виде стихотворения, писатель рисует стремление чуткой и нежной души к свободе и свету нравственного совершенства. Это тоска души, прикованной к земле, "по родине недосягаемо далекой", а нигде нельзя быть счастливым, кроме своего родного края. Но гибнут нежные мечты и высокие идеалы от холодного прикосновения жизни, гибнут и блекнут. Достигнув своей цели ценой невероятных усилий и страданий, сломав железные рамы теплицы, пальма разочарованно восклицает: "Только-то?". Кроме того, она уже должна была погибнуть за то, "что все были вместе, а она была одна". Но не только она погибла, она увлекла с собой и маленькую травку, так нежно любившую ее. Жизнь ставит иногда требования убивать того, кого мы любим, — эта мысль еще ярче выражена в рассказе "Медведи".

Все рассказы Г. проникнуты тихой грустью и имеют печальный конец: роза ушла от противной жабы, которая хотела ее "слопать", но купила это ценою того, что была срезана и положена в гробик малютки; радостная встреча двух товарищей в далеком чужом городе кончается грустным признанием непригодности идеальных, чистых взглядов на жизнь одного из них; и даже веселую компанию маленьких животных, собравшихся на лужайку потолковать о целях жизни, давит тяжелым сапогом кучер Антон. Но печаль и даже самая смерть у Г. такая просветленная, такая умиротворяющая, что невольно вспоминаются строки Михайловского о Г.: "Мне вообще кажется, что Г. не стальным пером пишет, а каким-то другим, мягким, нежным, ласкающим, — сталь слишком грубый и твердый материал". В. М. обладал в высшей степени тем "человеческим талантом", о котором говорит Чехов, и он привлекает читателя своей тонкой и изящной простотой, теплотой чувства, художественной формой изложения, заставляя забывать небольшие недостатки его, как злоупотребление формой дневника и часто встречающимся у него методом противопоставления. Не много рассказов написал Г., и не велики они по объему, "но в его маленьких рассказах", говоря словами Гл. Успенского, "положительно почерпано все содержание нашей жизни", и своими произведениями он оставил неизгладимый светлый след в нашей литературе.

Сборник "Памяти В. М. Гаршина", 1889 г. — Сборник "Красный цветок", 1889 г. — "Волжский Вестник", 1888 г., № 101. — "Родник", 1888 г., № 6. — "Новости", 1888 г., 25-го марта. — "Петербургская газета", 1888 г., №№ 83, 84 и 85. — "Новое Время", 1888 г., № 4336 и № 4338. — "Женское Образование", 1886 г., № 6—7, стр. 465. — "Вестник клинической и судебной психиатрии и нервопатологии", 1884 г. (статья проф. Сикорского). — В книге Н. Н. Баженова "Психиатрические беседы на литературные и общественные темы", статья "Душевная драма Гаршина". — Волжский, "Гаршин как религиозный тип". — Андреевский, "Литературные чтения". — Михайловский, т. VІ. — К. Арсеньев, "Критические этюды", т. ІІ, стр. 226. — "Путь-дорога", Литературный сборник, изд. К. М. Сибирякова, СПб., 1893 г. — Скабичевский, "История новейшей литературы". — Статья Чуковского в "Русской Мысли" за 1909 г., кн. XII. — Энциклопедический словарь Брокгауза-Ефрона. — Ю. Айхенвальд, "Силуэты русских писателей", т. I. — Д. Д. Языков, "Обзор жизни и трудов русских писателей", вып. 8, стр. 28—31. — С. А. Венгеров, "Кое-что новое из литературного наследства Гаршина" ("Русское Слово", 24 марта 1913 г.). — С. Дурылин, "Погибшие произведения В. М. Гаршина" ("Русские Ведомости", 24 марта 1913 г.). — Обзор статей, вызванных 25-летием со дня смерти Гаршина, см. "Голос минувшего", 1913 г., май, стр. 233, 244 ("Новое о Гаршине" H. Л. Бродского).

О. Давыдова.

{Половцов}

Гаршин, Всеволод Михайлович

— один из наиболее выдающихся писателей литературного поколения семидесятых годов. Род. 2 февраля 1855 г. в Бахмутском уезде, в старой дворянской семье. Детство его было небогато отрадными впечатлениями; в его восприимчивой душе на почве наследственности очень рано стал развиваться безнадежно-мрачный взгляд на жизнь. Немало этому содействовало и необычайно раннее умственное развитие. Семи лет он прочел "Собор Парижской Богоматери" Виктора Гюго и, перечитав его 20 лет спустя, не нашел в нем ничего для себя нового. 8 и 9 лет он зачитывался "Современником". В 1864 г. Г. поступил в 7 СПб. гимназию (теперь первое реальное училище) и по окончании в ней курса, в 1874 г., поступил в Горный институт. В 1876 г. он совсем уже собрался отправиться добровольцем в Сербию, но его не пустили, потому что он был призывного возраста. 12 апреля 1877 г. Г. сидел с товарищем и готовился к экзамену из химии, когда принесли манифест о войне. В ту же минуту записки были брошены, Г. побежал в институт подавать просьбу об увольнении, а через несколько недель он уже был в Кишиневе вольноопределяющимся Волховского полка. В сражении 11 августа под Аясларом, как гласила официальная реляция, "рядовой из вольноопределяющихся В. Гаршин примером личной храбрости увлек вперед товарищей в атаку, во время чего и ранен в ногу". Рана была неопасная, но в дальнейших военных действиях Г. уже участия не принимал. Произведенный в офицеры, он вскоре вышел в отставку, с полгода пробыл вольнослушателем филологического факультета Петербургского университета, а затем всецело отдался литературной деятельности, которую незадолго до того начал с блестящим успехом. Еще до своей раны он написал военный рассказ "Четыре дня", напечатанный в октябрьской книжке "Отечественных записок" 1877 г. и сразу обративший на себя всеобщее внимание. Последовавшие за "Четырьмя днями" небольшие рассказы "Происшествие", "Трус", "Встреча", "Художники" (также в "Отеч. зап.") укрепили известность молодого писателя и сулили ему светлую будущность. Душа его, однако, все более и более омрачалась, и в начале 1880 г. появились серьезные признаки психического расстройства, которому он подвергался еще до окончания гимназического курса. Сперва оно выражалось в таких проявлениях, что трудно было определить, где кончается высокий строй души и где начинается безумие. Так, тотчас после назначения графа Лорис-Меликова начальником верховной распорядительной комиссии Гаршин отправился к нему поздно вечером и не без труда добился свидания с ним. Во время разговора, продолжавшегося более часа, Гаршин делал весьма опасные признания и давал весьма смелые советы всех помиловать и простить. Лорис-Меликов отнесся к нему чрезвычайно ласково. С такими же проектами всепрощения Г. поехал в Москву к обер-полицеймейстеру Козлову, затем отправился в Тулу и пешком пошел в Ясную Поляну к Льву Толстому, с которым провел целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастие всего человечества. Но затем душевное его расстройство приняло такие формы, что родным пришлось поместить его в Харьковскую психиатрическую клинику. Пробыв в ней некоторое время, Г. поехал в херсонскую деревню дяди по матери, оставался там 1 1/2 года и, совершенно выздоровевший, в конце 1882 г. приехал в Петербург. Чтобы иметь определенный нелитературный заработок, он поступил в контору Аноловской бумажной фабрики, а затем получил место в общем съезде русских железных дорог. Тогда же он женился и чувствовал себя вообще хорошо, хотя по временам у него и бывали периоды глубокой, беспричинной тоски. В начале 1887 г. показались угрожающие симптомы, болезнь развилась быстро, и 19 марта 1888 г. Г. бросился с площадки 4 этажа в просвет лестницы и 24 марта умер. Выражением глубокой горести, вызванной безвременной кончиной Г., явились два сборника, посвященных его памяти: "Красный цветок" (СПб., 1889, под ред. М. Н. Альбова, К. С. Баранцевича и В. С. Лихачева) и "Памяти В. М. Гаршина" (СПб., 1889, под ред. Я. В. Абрамова, П. О. Морозова и А. Н. Плещеева), в составлении и иллюстрировании которых приняли участие наши лучшие литературные и художественные силы.

В чрезвычайно субъективном творчестве Г. с необыкновенной яркостью отразился тот глубокий душевный разлад, который составляет самую характерную черту литературного поколения 70-х годов и отличает его как от прямолинейного поколения 60-х годов, так и от поколения новейшего, мало заботящегося об идеалах и руководящих принципах жизни. По основному складу своей души Гаршин был натура необычайно гуманная, и первое же его художественное создание — "Четыре дня" — отразило именно эту сторону его духовного существа. Если он сам пошел на войну, то исключительно потому, что ему казалось постыдным не принять участия в освобождении братьев, изнывавших под турецким игом. Но для него достаточно было первого же знакомства с действительной обстановкой войны, чтобы понять весь ужас истребления человеком человека. К "Четырем дням" примыкает

"Трус" — такой же глубоко прочувствованный протест против войны. То, что в этом протесте не было ничего общего с шаблонной гуманностью, что это был крик души, а не тенденция в угоду тому лагерю, к которому примкнул Г., можно видеть из самой крупной "военной" вещи Г. — "Из записок рядового Иванова" (превосходная сцена смотра). Все, что писал Г., было как бы отрывками из его собственного дневника; он не хотел пожертвовать в угоду чему бы то ни было ни одним чувством, которое свободно возникло в его душе. Искренняя гуманность сказалась и в рассказе Г. "Происшествие", где без всякой сентиментальности он сумел отыскать человеческую душу на крайней ступени нравственного падения.

Рядом со всепроникающим чувством гуманности в творчестве Гаршина, как и в нем самом, жила и глубокая потребность в деятельной борьбе со злом. На этом фоне создался один из наиболее известных его рассказов: "Художники". Сам изящный художник слова и тонкий ценитель искусства, Г. в лице художника Рябинина показал, что нравственно чуткий человек не может спокойно предаваться эстетическому восторгу творчества, когда кругом так много страданий. Всего поэтичнее жажда истребить неправду мира сказалась в удивительно гармоничной сказке "Красный цветок", сказке наполовину биографической, потому что и Г. в припадке безумия мечтал сразу уничтожить все зло, существующее на земле. Но безнадежный меланхолик по всему складу своего духовного и физического существа, Г. не верил ни в торжество добра, ни в то, что победа над злом может доставить душевное равновесие, а тем более счастье. Даже в почти юмористической сказке "То, чего не было" рассуждения веселой компании насекомых, собравшихся на лужайке потолковать о целях и стремлениях жизни, кончаются тем, что приходит кучер и сапогом раздавливает всех участников беседы. Рябинин из "Художников", бросивший искусство, "не процвел" и пошедши в народные учителя. И это не из-за так называемых "независящих обстоятельств", а потому, что интересы личности в конце концов тоже священны. В чарующе-поэтической сказке "Attalea princeps" пальма, достигнув цели стремлений и выбившись на "свободу", со скорбным удивлением спрашивает: "и только-то"?

Художественные силы Г., его уменье живописать ярко и выразительно очень значительны. Немного он написал — около десятка небольших рассказов, но они дают ему место в ряду мастеров русской прозы. Лучшие его страницы в одно и то же время полны щемящей поэзии и такого глубокого реализма, что, например, в психиатрии "Красный цветок" считается клинической картиной, до мельчайших подробностей соответствующей действительности. Написанное Г. собрано в трех небольших "книжках" (СПб., 1882 и позже). Все они выдержали по нескольку изданий. Большим успехом пользуются повести Г. и в многочисленных переводах на немецкий, французский, английский и др. языки.

С. Венгеров.

{Брокгауз}

Гаршин, Всеволод Михайлович

— изв. рус. писатель, автор ряда воен. рассказов: "Четыре дня", "Трус", "Денщик и офицер", "Из записок рядового Иванова". Род. 2 фвр. 1855 г. Отец Г. служил в Глуховском кирас. п., и из впечатлений детства у будущего писателя прочно сохранились в памяти пост. кочевка с полком, поход. полков. обстановка: "огромные рыжие кони и огромные люди в латах, в белых с голубым колетах и волосатых касках". Семья Гаршиных была военная: и отец, и дед со стороны матери, и ее братья были военными. Рассказы их сильно действовали на мальчика, но впечатления от них бледнели пред рассказами стар. инвалида-гусара, служившего в доме Гаршиных. С этим старым служакой маленький Г. свел дружбу и сам решил "идти воевать". Это желание столь сильно им овладело, что родителям пришлось запретить стар. гусару поддерживать геройский дух в ребенке; родители отдали его в 7-ю СПб. гимназию (теперь 1-е реал. училище), но хилый и слабый мальчик был полон и там героич. мечтаний. Перед самым окончанием курса гимназии, в 1873 г., Г. заболел острым душевн. недугом и почти 1/2 года пролежал в больнице. Оправившись после него, Г. не только выдержал выпуск. экзамены, но и с успехом сдал вступит. экзамены в Горный институт (1874). Он был уже на 2-м курсе, когда началась война Сербии с Турцией, и он решил уехать на войну добровольцем, что, однако, не удалось. Будучи к этому времени уже принципиал. прот-ком войны, он был, однако, глубоко убежден в том, что если война есть общенародное горе, общенар. страдание, то каждый должен разделять его наравне с другими. И когда 12 апр. 1877 г. последовал Высоч. манифест о войне России с Турцией, Г. спешно выехал в Кишинев. Зачисленный рядовым в 138-й пех. Волховской п., он вместе с ним прошел через всю Румынию. "Никогда, — вспоминал потом Г., — не было во мне такого полн. душевн. спокойствия, мира с самим собой и такого отношения к жизни, как тогда, когда я испытывал эти невзгоды и шел под пули убивать людей" ("Из воспоминаний ряд. Иванова"). Первое сражение, в котором Г. принимал непосред. участие, произошло при д. Езерджи (оно описано Г. в рассказе "Из воспоминаний ряд. Иванова"; оно же послужило ему фоном для рассказа "Четыре дня на поле сражения"). В след. бою, при Аясляре (описан в оч. "Об Аяслярском деле"), Г. был ранен пулей навылет в лев. ногу, и в приказе по полку было отмечено, что "рядовой из вольноопределяющихся Всеволод Г. примером личн. храбрости увлек своих товарищей в атаку и тем способствовал успеху дела". За Аяслярское дело Г. был представлен к производству в офицеры и отправлен для излечения на родину, в Харьков. Здесь в госп-ле он набросал свой первый рассказ ("Четыре дня"), задуманный еще в Болгарии и напечатанный в октябр. кн. "Отеч. Записок" 1878 г. Он обратил общее внимание на молод. писателя. Последовавшие за ним рассказы ("Трус", "Происшествие", "Встреча", "Художники", "Ночь" и др.) упрочили известность Г. Писал он медленно, творч. работа стоила ему огром. нервн. напряжения и закончилась возвратом душев. недуга. В период 1883—1888 гг. им написаны: "Красный цветок", "Записки рядового Иванова", "Надежда Николаевна", "Сигнал" и "Сказание о гордом Агее". Последние работы писались Г. уже в подавленном состоянии. Тоска, бессонница и сознание невозм-сти продолжать такую жизнь не покидали его. Накануне отъезда за границу, после томительной ночи, проведенной без сна, Г. вышел из своей квартиры, прошел неск. ступенек по лестнице и бросился через перила вниз. 24 мрт. 1888 г. его не стало. Выдающееся место в творчестве Г. занимают его воен. рассказы, а в них преобладающее значение имеет война, ее события и ее психика. Теоретич. отношение к войне "гаршинского героя" — прямо отрицательное: война, по его убеждению, зло, и он относится к ней с "непосред. чувством, возмущаемым массой пролитой крови" ("Трус"); война — "убийство" ("Четыре дня"), "дикая нечеловеческая свалка" ("Из записок ряд. Иванова") . Но в то же время "война решительно не дает" покоя гаршинскому герою ("Трус"). Воен. телеграммы производят на него "действие гораздо более сильное, чем на окружающих". Мысль его не находит поддержки в чувстве. "Что-то не подчиняющееся определению сидит у меня внутри, обсуждает мое положение и запрещает мне уклоняться от войны, как общего горя, общего страдания". Это резкое раздвоение чувств и дум гаршинского героя и героев его вообще необходимо иметь в виду, ибо оно — краеуг. камень всего их миросозерцания и источник многих кажущихся на перв. взгляд непримиримыми противоречий. Чувство в них всегда активнее, чем мысль, и из него выходит жизненное творчество, а рефлектирующая мысль бьется в силках чувства, всегда глубоко искреннего, хотя и несколько аффектированного. Единственно по чувству своей солидарности с страдающими гаршинский герой идет на войну, -в самое ее пекло, и оно же влечет его к непосред. участию в том, что его ум еще недавно называл "человеческой бойней". В бою им также владело новое, дотоле неизведанное, неиспытанное еще чувство, не соответствовавшее его прежним теоретич. рассуждениям: "Не было того физич. страха, какой овладевает человеком ночью, в глухом переулке, при встрече с грабителем; было полное ясное сознание неизбежности и близости смерти. И это сознание не останавливало людей, не заставляло их думать о бегстве, а вело вперед. Не проснулись кровожадные инстинкты, не хотелось идти вперед, чтобы убить кого-нибудь, но было неотвратимое побуждение идти вперед во что бы то ни стало, и мысль о том, что нужно делать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее: нужно умереть". ("Из восп. ряд. Иванова"). В словах присяги "не щадя живота", при виде рядов "сумрачных, готовых к бою людей", гаршинский герой сам почувствовал, что это — "не пустые слова", "и бесследно исчезла пред призраком смерти, глянувшей прямо в глаза, и едкая, рефлектирующая мысль о страхе, и боязнь. Страшное недавно стало неизбежным, неотвратимым и не страшным". Так "личное" растворяется на войне в общем, и большой внешний мир поглощает маленькое единоличное "я", — и этот психологич. процесс прекрасно и тонко выявлен в воен. рассказах Г., из которых первые два появились при жизни писателя (Т. I. СПб., 1882. Т. 2. СПб., 1887), выдержали ряд изданий. Письма Г. к матери с театра войны из Болгарии опубликованы в журн. "Рус. Обозрение", 1895, № 2—4. Памяти Г. посвящены два литер.-художеств. сборника: "Памяти В. М. Гаршина" и "Красный цветок". СПб., 1889 (о Г. как о воен. писателе, см. статью В. А. Апушкина в "Воен. Сб." за 1902 г. "Война 1877—78 гг. в корреспонденции и романе"; "О Г. по поводу войны" см. "Приаз. Край" 1895 г. № 93. О Г., как о человеке и писателе: К. К. Арсеньев. Критич. этюды; А. М. Скабичевский. Сочинения. Т. VI. T. I. H. К. Михайловский. Сочинения. Т. VI; С. А. Андреевский. Литературные очерки; М. П. Протопопов. Литер.-крит. характеристики; Г. И. Успенский. Сочинения. Т. XI. Изд. Фукса).

{Воен. энц.}

Гаршин, Всеволод Михайлович

писатель-беллетрист; р. 2 февраля 1855 г.; лишил себя жизни в припадке душевной болезни (выбросился в пролет лестницы) 19 марта 1888.

{Половцов}

Гаршин, Всеволод Михайлович

[1855—1888] — Род. в старой дворянской семье. Детство провел в военной среде (отец его был офицером). Уже ребенком Гаршин был крайне нервным и впечатлительным, чему способствовало слишком раннее умственное развитие (впоследствии страдал приступами нервного расстройства). Учился в Горном институте, но курса не окончил. Война с турками прервала его занятия: он поступил добровольцем в действующую армию, был ранен в ногу; выйдя в отставку, отдался лит-ой деятельности. В 1880, потрясенный смертной казнью молодого революционера, Г. заболел психически и был помещен в лечебницу для душевнобольных. В восьмидесятых годах припадки стали учащаться, и в один из приступов он бросился в пролет лестницы с четвертого этажа и разбился на смерть.

На литературное поприще Г. выступил в 1876 с рассказом "Четыре дня", сразу создавшим ему известность. В этом произведении ярко выражен протест против войны, против истребления человека человеком. Этому же мотиву посвящен целый ряд рассказов: "Денщики офицер", "Аяслярское дело", "Из воспоминаний рядового Иванова" и "Трус"; герой последнего мучается в тяжелой рефлексии и колебаниях между стремлением "принести себя в жертву за народ" и страхом перед ненужной и бессмысленной смертью. Г. написал также ряд очерков, где социальное зло и несправедливость рисуются уже на фоне мирной жизни. "Происшествие" и "Надежда Николаевна" затрагивают тему "падшей" женщины. В "Attalea Princeps" в судьбе пальмы, рвущейся на свободу и погибающей под холодным небом, Г. символизировал судьбу террористов. В 1883 появился один из замечательнейших его рассказов — "Красный цветок". Герой его, психически больной, борется с мировым злом, которое, как ему кажется, воплотилось в красном цветке в саду: достаточно сорвать его и будет уничтожено все зло мира. В "Художниках" Гаршин, разоблачая жестокость капиталистической эксплуатации, ставит вопрос о роли искусства в буржуазном обществе и борется против теории чистого искусства. Сущность капиталистического строя с доминирующим при нем личным эгоизмом ярко выражена в рассказе "Встреча". Г. написал еще ряд сказок: "То, чего не было", "Лягушка-путешественница" и др., где та же гаршинская тема о зле и несправедливости разработана в форме сказки, исполненной грустного юмора.

Г. узаконил в литературе особую художественную форму — новеллу, к-рая получила полное развитие впоследствии у Чехова. Сюжеты новеллы Г. несложны. Она построена всегда на одном основном мотиве, развернутом по строго логическому плану. Композиция его рассказов, удивительно законченная, достигает почти геометрической определенности. Отсутствие действия, сложных коллизий — характерно для Г. Большинство его произведений написано в форме дневников, писем, исповедей (напр. "Происшествие", "Художники", "Трус", "Надежда Николаевна" и др.). Количество действующих лиц очень ограничено.

Драматизм действия заменен у Гаршина драматизмом мысли, вращающейся в заколдованном кругу "проклятых вопросов", драматизмом переживаний, которые и являются основным материалом для Г.

Необходимо отметить глубокую реалистичность гаршинской манеры. Для его творчества характерны точность наблюдения и определенность выражений мысли. У него мало метафор, сравнений, вместо этого — простое обозначение предметов и фактов. Короткая, отточенная фраза, без придаточных предложений в описаниях. "Жарко. Солнце жжет. Раненый открывает глаза, видит — кусты, высокое небо" ("Четыре дня"). Широкий охват социальных явлений не удавался Г., как не удавалась и более спокойная жизнь писателю поколения, для которого основной потребностью было "претерпеть". Не большой внешний мир мог он изображать, а узкое "свое". И это определяло все особенности его художественной манеры. "Свое" для поколения передовой интеллигенции 70-х гг. — это проклятые вопросы социальной неправды. Больная совесть кающегося дворянина, не находя действенного выхода, всегда била в одну точку: сознание ответственности за зло, царящее в области человеческих отношений, за угнетение человека человеком — основная тема Г. Зло старого крепостного уклада и зло нарождающегося капиталистического строя одинаково наполняют болью страницы гаршинских рассказов. От сознания общественной несправедливости, от сознания ответственности за нее спасаются герои Г., как и он сам это сделал, уходя на войну, чтобы там, если не помочь народу, то по крайней мере разделить с ним его тяжелую участь... В этом было временное спасение от мук совести, искупление кающегося дворянина ("Все они шли на смерть спокойные и свободные от ответственности..." — "Воспоминания рядового Иванова"). Но это не было разрешением социальной проблемы. Выхода не знал писатель. И поэтому глубоким пессимизмом проникнуто все его творчество. Значение Г. в том, что он умел остро чувствовать и художественно воплощать социальное зло.

Библиография: I. Первая кн. рассказов, СПб., 1885; Вторая кн. рассказов, СПб., 1888; Третья кн. рассказов, СПб., 1891; Сочин. Гаршина в I т., 12-е изд. Лит-ого фонда, СПб., 1909; То же, в прилож. к журн. "Нива" за 1910; Рассказы с биогр., написан. А. М. Скабичевским, изд. Лит-ого фонда, П., 1919; Собр. сочин., изд. Ладыжникова, Берлин, 1920; Избранные рассказы, Гиз, М., 1920; Рассказы, под ред. Ю. Г. Оксмана (гот. к печати в изд. Гиза).

II. Сборники о Гаршине: "Красный цветок", СПб., 1889; "Памяти Гаршина", изд. журн. "Пантеон литературы", СПб., 1889; В прилож. к собр. сочин. Гаршина (изд. "Нива") воспоминания B. Акимова, В. Бибикова, А. Васильева, Е. Гаршина, М. Малышева, Н. Рейнгардта, Г. Успенского, В. Фаусека и автобиограф, заметка Гаршина; Арсеньев К. К, Критические этюды, т. II, СПб., 1888; Михайловский Н. К., Сочин., т. VI; Скабичевский А. М., Сочин., т. II; Протопопов М., Литературно-критич. характ., СПб., 1896; 2-е изд., СПб., 1898; Златовратский Н., Из литературных воспоминаний, Сб. "Братская помощь", М., 1898; Андреевский C. А., Литературные очерки, СПб., 1902; Баженов, Психиатрические беседы, М., 1903; Волжский, Гаршин как религиозный тип; Очерки реалистического мировоззрения, 1904, ст. Шулятикова "Восстановление разрушенной эстетики"; Коробка Н. И., Гаршин, "Образование", 1905; XI — XII; Айхенвальд Ю. И., Силуэты русских писателей, в. I, М., 1906; Чуковский К. И., О Всев. Гаршине, "Русск. мысль", 1909, XII и в кн. "Критические рассказы. В. Г. Короленко, Гаршин, История русск. литературы", изд. "Мир"

III. Венгеpов С., Источники словаря русск. писателей, т. I, СПб., 1900; Mезьеp А. В., Русск. словесность с XI по XIX ст. включит., ч. II, СПб., 1902; Языков Д., Обзор жизни и трудов покойных русск. писателей, вып. VIII, М., 1909 (и дополн. в след. вып.); Бродский Н., Новое о Гаршине (Обзор статей, появившихся к 25-летию со дня смерти Гаршина), в журн. "Голос минувшего", 1913, V; Владиславлев И. В., Русские писатели, 4-е изд., Гиз, 1924; Его же, Лит-pa великого десятилетия [1917—1927], т. I, Гиз, 1928.

С. Каценельсон.

{Лит. энц.}