Иванова-Борейшо С. А.
[(1856—1927). Автобиография написана 8 января 1926 г. в Москве.] — Родилась я на Кавказе (октябрь 1856 г.), в маленьком глухом местечке Хан-Кенды, где и прожила до 16-ти лет. Отец мой был старый кавказский служака, почти всю жизнь проводивший в походах и командировках. Дома он жил мало, и воспитанием нашим занималась мать. Эта задача для нее облегчалась помощью даровой прислуги — денщиков, которые исполняли роли няньки, повара, прачки и т. д., что в те времена считалось самым обычным делом. Для этой цели в кухне у нас всегда помещалось несколько человек солдат. Детей было десять человек, справляться с ними было трудно и, может быть поэтому, все вопросы воспитания сводились просто к вопросу о питании: в определенные часы нас кормили и поили в столовой, потом мы разбегались в разные стороны, проводя почти весь день на дворе или в саду. Зимой толпились в детской комнате и сами придумывали себе игры и занятия. Часто к играм нашим присоединялись и соседские ребятишки, тогда бывало очень шумно и весело. Когда наступало время подумать об учении детей, мальчиков усаживали за буквари и вообще за подготовку к военным училищам, куда неизменно определяли моих братьев. В учителя приглашали кого-нибудь из молодых офицеров, так как школ и учебных заведений в нашем местечке не было. К учению мальчиков мои родители относились серьезно, так как они должны были "выйти в люди", т. е. со временем сделаться такими же офицерами, каким был их отец.
Что же касается девочек, то их хотя и обучали грамоте, но большого значения этому не придавали: предполагалось, что каждая из нас в свое время выйдет замуж за офицера, и лучшего для нас никто не желал. Лет до семи-восьми девочкам позволялось играть и даже принимать участие в военных действиях, которые устраивались мальчиками, лишь бы это было в пределах своего двора, чтобы не сделаться "уличными девчонками". Не помню, как я выучилась грамоте, вероятно, это случилось еще тогда, когда учились мои братья, которые потом рассылались в разные города для поступления в военно-учебные заведения, где и жили вдали от родных до окончания курса учебы. Несмотря на то что я была гораздо моложе своих братьев, мне больше нравилось проводить время с ними, чем с сестрой, которая была склонна к сидячей жизни и к рукоделиям. Когда братьев всех увезли из дому, нам, девочкам, тоже был взят учитель из офицеров, который учил нас "чему-нибудь и как-нибудь". Я не питала ни малейшей симпатии ни к Иловайскому, ни вообще к учебникам и готовила уроки, как бы отбывая повинность. Меня гораздо больше привлекала этажерка в кабинете отца, где я находила много интересных книг и поглощала их в большом количестве, причем мать моя возмущалась тем, что я читаю по ночам, и часто гасила свечку перед моим носом. Подбор книг был случайный и самый разнообразный. Попадались разрозненные номера "Современника", "Библиотеки для чтения" и других журналов. Очень увлекалась Диккенсом, и то, что мне особенно нравилось, я перечитывала по нескольку раз. Вероятно, в этом возрасте я с удовольствием читала бы и детские книги, но их тогда было вообще мало, и к нам попадали только слащавые переводы с немецких книжек, где рассказывалось о послушных и добрых Луизах и Клементинах и о добродетельных Карлушах. Они не внушали мне никакой симпатии. — Когда все содержимое отцовской библиотечки было поглощено мной, я начала брать книги из библиотеки офицерского клуба, которая выписывала много русских журналов и газет. Последние для меня не существовали, а журналы мне очень нравились. Из них я узнала, что существует на свете какая-то иная жизнь, совсем не похожая на наше прозябание, есть где-то новые люди, живущие высшими интересами, и у них многому можно научиться. Явилось желание учиться, искать новой жизни и уйти от той среды, где жили мы все. В это время мой старший брат, избегнувший по болезни военной карьеры и учившийся в в Московском университете, говорил в письмах о том, что я успела бы еще и в гимназию поступить, если бы сумела подготовиться к одному из старших классов. Он знал, что я очень хочу учиться и что гимназия представляется мне каким-то храмом науки. Он обещал и материальную поддержку нам, сестрам, если мы решимся ехать учиться и вообще иначе устраивать свою жизнь. Мать, отец к этому времени уже умерли, и мы, три сестры, жили под покровительством одного из братьев-офицеров, который и сам мечтал уехать в Петербург для поступления в Военно-Юридическую академию. Мы жили в своем доме, получая небольшую пенсию после отца. Других средств не было, и все планы о переустройстве жизни оставались только неопределенными мечтами. Больше других об этом думала я, и к 16 годам во мне окрепло решение, во что бы то ни стало уехать из дому и устроить свою жизнь иначе. Очень хотелось учиться, хотелось самостоятельности и независимости от родных. Противна была окружающая жизнь с ее мещанской моралью и постоянным стремлением "жить как все" и жить "не хуже людей". Я писала брату в Москву, что хочу ехать учиться теперь же, не откладывая, и он выразил согласие помочь мне, если я приеду. После многих препятствий, неудач и мытарств мне удалось выбраться из дому и приехать в Тифлис, где в то время был тот брат, который готовился в Академию. Он согласился завезти меня в Москву. Представление о Москве у меня было самое фантастическое: она мне представлялась населенной какими-то особенными, идеальными людьми. В этом скоро пришлось разубедиться: я скоро увидела вокруг себя тех же самых обывателей, только что не военных. Старшего брата в Москве не оказалось: он временно взял место врача где-то под Москвой и приехал только повидаться с нами. Я осталась на его квартире и начала жить на свой страх. Для того чтобы поскорее стать на свои ноги, я сделала попытку поступить на акушерские курсы, но потерпела неудачу: меня не приняли по молодости лет.
После того я, по совету брата, стала готовиться к экзамену на домашнюю учительницу, но это продолжалось недолго.
Брат мой серьезно захворал и его отправили в Ялту, а я осталась без всяких средств и без заработка. Пришлось хлебнуть нужды. Не зная никакого ремесла и не имея дипломов, трудно было найти работу в незнакомом городе. Пробовала шить у портнихи, просиживая с 8 часов утра до 8 часов вечера и получая за это 8 руб. в месяц. Бросила, главным образом, потому,что очень противна была немка-портниха, особа сомнительного свойства. Мой квартирный хозяин предложил мне поступить ученицей в типографию. По его рекомендации я отправилась к Вильде, который арендовал типографию Мышкина на Тверском бульваре. Одна из комнат с типографскими кассами оставалась за Мышкиным, и в ней работали женщины, набирая те книги, которые хотелось издавать Мышкину. Я была совершенно незнакома с этой работой, и мне в первый раз пришлось увидеть, как печатаются те книжки, которые я так любила читать. Вскоре явились наборщицы, которые стали меня обучать новому делу. Это были две сестры Прушакевич и Супинская. Они в эту зиму только что приехали из Архангельска целой компанией. Некоторые из них поступили учиться, но, за неимением средств, должны были взяться за работу, которая была им знакома еще на родине. Терпели нужду и жили все в одном номере Кокаревской гостиницы. Впоследствии вся эта компания называлась "архангельской колонией". Это были типичные нигилистки того времени, небрежно одетые, с подстриженными волосами и суровые на вид. Не знаю, как они познакомились с Мышкиным, но когда последний начал печатать нелегальные книги и брошюры, причем расширил свой угол настолько, что его пришлось перевести на другую квартиру, — архангельская колония заняла там первое место. Наборщицы сначала отнеслись ко мне сурово, потому что я имела вид барышни, но так как по существу они были очень добрыми созданиями, то мы скоро сделались хорошими товарищами. С переходом Мышкинской типографии в новое помещение на Арбате там началось печатание запрещенных книг. Я скоро поняла, в чем дело, и мне было очень лестно сознавать, что я тоже участвую в такой серьезной работе. Однажды Мышкин завел со мной беседу о том, знаю ли я об ответственности, которой могу подвергнуться за эту работу, но я ответила, что понимаю и не боюсь. По правде сказать, мне казалось просто смешным и невероятным, чтоб меня арестовали. Ведь я считала себя такой незначительной особой. "Кому нужно забирать меня, думала я, совсем другое дело они, мои новые товарищи", на которых я смотрела снизу вверх, считая их очень умными и деловыми людьми. В том особняке, который заняла новая типография, оказалось несколько лишних комнат. Поэтому нам, наборщицам, было предложено поселиться тут же, после чего мы зажили артелью, имея общее хозяйство. В столовой нашей собиралось много народу из тех, кто являлись по делам типографии. Войнаральский, например, приезжая в Москву, жил у нас вместе со своей женой. Такая необычная обстановка, вероятно, скоро обратила бы на нас внимание полиции, но разгром всего учреждения произошел еще раньше. Отпечатанные у нас листы отправлялись в Саратов, где Войнаральский устроил сапожную мастерскую, в которой листы эти брошюровались и развозились пропагандистами в разные стороны. Местная полиция обратила внимание на мастерскую: они работали по ночам, и их приняли за фальшивомонетчиков. Всех живших в мастерской арестовали и установили связь с Москвой. Очень скоро жандармы нагрянули к нам с обыском. Мышкин остался цел только благодаря тому, что его не было в Москве. Взялись за наборщиц: арестовали, допросили и посадили нас под замок. Самая старшая среди нас и самая опытная, Супинская, перед арестом учила нас: "Не забывайте, что попадете в руки врагов. Будьте готовы ко всему и держите язык за зубами". Было жутко и радостно. Обдумавши свое положение, я решила молчать, чтобы не повредить кому-нибудь нечаянно. Жандармы соблазняли меня возможностью сейчас же освободиться, если я укажу, кто бывал, кто печатал и т. д. Они, конечно, не придавали мне серьезного значения и видели, что я в деле новичок, но все же мои указания и улики могли быть им полезны. У меня же сразу явилась к ним настоящая ненависть, как к врагам, которых надо остерегаться. Меня продержали семь месяцев только за то, что я молчу. А когда стали сортировать всех и некоторых отправили в Питер — меня освободили на поруки. Вместе со мной освободили еще одну из наборщиц — Ермолаеву. На воле я не нашла никого из тех знакомых, с которыми сошлась за последнее время, и жить мне было тяжело. Снова пришлось искать работы. Перебивалась перепиской, но эта работа была непостоянная. Потом нашла место в типографии; я у Мышкина настолько ознакомилась с ремеслом, что могла добывать себе этим хлеб. В это время был арестован мой брат, Лев Андреевич Иванов, который потом судился по процессу 50-ти. Из Московской тюрьмы его перевели в Петербург. Я переехала туда же, чтобы иметь с ним свидания, и нашла себе там работу в одной из легальных типографий. Ни к какому революционному делу мне за это время пристроиться не удалось. Тюрьмы были переполнены заключенными, которые должны были через некоторое время выступить в процессах 193-х и 50-ти (Московский процесс). Время было глухое и тяжелое.
В декабре 1876 года произошла демонстрация молодежи у Казанского собора. Там я была вновь арестована и судима. Хотя на суде никто из свидетелей на меня не указывал, но достаточно было того, что я уже привлекалась по политическому делу, чтоб меня осудили в Сибирь на поселение. Вскоре после приговора всех "казанцев" отправили по назначению, а меня оставили, чтобы судить еще раз по процессу 193-х. В Доме предварительного заключения к этому времени уже была завоевана свобода настолько, что все заключенные имели между собой сношения и во время большого процесса даже пользовались общими прогулкам" по группам. Здесь я завела большие знакомства и встретила многих старых друзей. Я была в числе "протестантов", отказавшихся от суда, и меня приговорили заочно снова на поселение, но тут вышел какой-то курьез: в приговоре было сказано, что "по совокупности преступлений" меня должно отправить в одну из северных губерний с лишением некоторых прав. Большинство подсудимых после приговора было освобождено. В женской тюрьме нас осталось только шесть человек, из которых Софью Лешерн вскоре неожиданно освободили "по высочайшему повелению" по хлопотам ее знатных родных. За Е. К. Брешковскую сам суд ходатайствовал, чтобы заменить ей каторгу поселением, но царь не согласился. После того было решено устроить ей побег до отправки в Сибирь из Дома предварительного заключения. Мы, сидя в общей камере, надумали перепилить решетку в окне, выходящем прямо на Шпалерную улицу. С воли обещали помощь: в условленную ночь и час ее должен был ждать человек в экипаже и принять, когда она спустится с четвертого этажа. В общей камере нас сидело трое, и мы пилили по очереди. Когда большая половина работы была уже сделана, нас неожиданно перевели в Литовский замок. Такой порядок существовал для всех, кому предстояла отправка в Сибирь. Продержавши нас здесь недели две, отправили с жандармами в разные стороны. Елена Прушакевич попала в Сургут, Брешковскую присоединили к каторжанам, шедшим на Кару, а нас с Супинской — в Аргангельскую губернию, причем губернатор назначил нам самые отдаленные города. Ей — Колу, где она вскоре умерла, а мне — Кемь. Мы были первыми ссыльными женщинами в этой губернии, и на нас смотрели, по крайней мере сначала, как на какие-то чудища. Надзор был строгий: ежедневно к моим хозяевам являлся полицейский, чтобы узнать, цела ли я. Хозяева были обязаны подпиской тотчас же сообщить исправнику, если я не явлюсь ночевать. Несмотря на это, именно хозяева же и помогли мне бежать через несколько месяцев. Я приехала в ссылку с определенным намерением долго здесь не заживаться и с товарищами условилась так, что скоро встретимся на воле. Перед отъездом нас с воли снабдили деньгами и паспортами. Боясь истратить эти деньги, я с первого же дня стала искать себе работы и все время перебивалась то шитьем, то перепиской и таким образом сохранила свой капитал. Чтобы не возбуждать никаких подозрений, решила с начальством не ссориться, но исправник-самодур все-таки несколько раз выводил меня из терпения, задерживая мою переписку и требуя к себе особого почтения, обижался, что я не кланяюсь ему при встрече первая и т. д. Я ему оказала это почтение накануне своего побега, когда все уже было готово: встретив его с супругой на улице, подчеркнуто любезно раскланялась с ними, и больше они меня не видали. Мои хозяйки, две староверки-начетчицы, нашли мне знакомого мужика, который согласился довести меня до Олонецкой губернии, откуда я уже самостоятельно нанимала лошадей почти до самого Петербурга. За это я ему купила хорошего коня, на котором он и вез меня. Хозяйки же скрывали мое отсутствие, зажигали в моей комнате по вечерам лампу и только на шестой день заявили в полицию, как раз в тот день, когда я въезжала в Питер. Это совпало со временем покушения на жизнь шефа жандармов Дрентельна в конце марта 1879 года. Настроение в городе было тревожное, обыски и аресты производились среди бела дня. Было рисковано ходить по тем адресам, которые я получила перед высылкой. Даже ночлег я находила с трудом и с приключениями. Через несколько дней удалось повидаться с двумя нелегальными. Сначала с Тихомировым, потом он устроил мне свидание с Н. А. Морозовым. И тот, и другой бы ли участниками процесса 193-х, но там была такая масса народа, что я их совсем не помнила. Это не помешало нам встретиться как старым товарищам. Оба говорили, что работа для меня найдется, но настаивали, чтобы я на время уехала из Петербурга, где в такое тревожное время могла бы быть арестована зря. Обещали вернуть меня при первой же возможности. Пока я собиралась (очень не хотелось уезжать в провинцию), грянуло покушение Соловьева на Александра II. В столице начался переполох. Поговаривали о предстоящих повальных обысках. В тот же день я уехала в Орел, где повидалась с М. Н. Ошаниной, которая направила меня в Воронеж; там я должна была ожидать, пока меня вызовут в Питер. Прожила там недели три, но в один прекрасный день была арестована в квартире Тулисова, куда жандармы неожиданно нагрянули днем. Это было особенно досадно потому, что в это самое утро приехал Морозов и привез мне приказ: как можно скорее отправляться в Питер, где я уже числилась хозяйкой конспиративной квартиры. Морозов тоже должен был придти к Тулисовым, но, увидав жандармов, скрылся. Немножко позднее подъехал на извозчике М. Р. Попов. Войдя в квартиру и увидев жандармов, он строго, по-барски, спросил, дома ли хозяин, и, бросив: "зайду в другой раз", моментально вскочил на извозчика и быстро удалился. Жандармы оторопели и начали обвинять друг друга в том, что не задержали этого неизвестного человека. Сначала я пришла в уныние от мысли, что теперь мне придется ехать не в Питер, а в Якутскую область (в 1879 г. был издан циркуляр, по которому всех бежавших из ссылки должны были направлять в Якутскую область). Потом, когда меня повезли на допрос и, извиняясь за беспокойство, которое причинили мне, молоденькой барышне, жандармский офицер и прокурор просили меня откровенно рассказать о себе и объяснить, как я попала на квартиру к революционерам, я сказала, что знакома только с сестрой Тулисова, и вообще прикинулась наивной барышней, которая даже не понимает, почему это делают обыски. Кончилось тем, что меня через час отпустили на все четыре стороны, и я в тот же вечер отправилась в Петербург. Там меня уже ждали, и я сразу поселилась в Лесном вместе с А. Квятков-ским и должна была изображать из себя молодую даму, живущую в свое удовольствие на даче. Здесь бывало много народу, совершались прогулки в лес, куда подходили еще люди из города, и устраивались собрания. Тут же был организован кружок "Свобода или смерть", который потом почти целиком вошел в "Народную Волю". В последнюю организацию я вошла после Воронежского и Липецкого съездов. — Старая типография "Земли и Воли" была поделена между двумя вновь образовавшимися группами — Народной Волей и Черным Переделом. Приходилось налаживать новую квартиру для типографии той группы, которая получила название партии Народной Воли. Я дала согласие быть хозяйкой новой типографии, и вскоре после того мы оставили квартиру в Лесном. Наша типография просуществовала лишь с сентября 1879 г. по январь 1880 г., и за это время мы отпечатали три первых номера газеты "Народная Воля" и несколько листовок. Устройство станка было самое примитивное, работало нас пять человек, из которых один был занят хозяйством: закупками и приготовлением пищи для всей братии. В этом деле чередовались мы с кухаркой. Официально в квартире числился только Бух, как хозяин, потом я и прислуга, тоже свой человек. Двое других работников жили у нас без прописки и не показывались ни дворнику, ни швейцару. Соблюдалась строгая конспирация, работали не позднее 10—11 часов вечера и ходили в мягких туфлях, чтоб не производить шума. Адрес типографии был известен только тем двум-трем товарищам, которым было необходимо заходить к нам и забирать отпечатанное. Подробно о жизни и работе в типографии я писала в журнале "Былое" за 1906 г. (сентябрь). При аресте типографии было оказано вооруженное сопротивление, после которого всех нас, за исключением застрелившегося тут же Любкина, увезли со связанными руками в Петропавловскую крепость. Судили нас в конце того же 1880 года военным судом, соединивши с другими террористическими группами (процесс 16-ти). Я получила четыре года каторги. По болезни оставалась некоторое время в Питере, а потом перевезли в Москву, в Бутырскую тюрьму, откуда через несколько месяцев отправили в Сибирь этапным порядком. На Кару прибыла только в апреле 1883 года. Там нашла своих старых друзей: Брешковскую, Лешерн, Коленкину и др. Сидели в отвратительной старой тюрьме, но в камерах нас не запирали. Летом почти весь день проводили во дворе. Обязательных работ не было. На поселение вышла весной 1885 года и оказалась в гор. Киренске Иркутской губернии, где в это время была довольно большая колония ссыльных. В общем в Сибири пробыла 18 лет. При возвращении в Россию мне был запрещен въезд в столичные и университетские города и, кроме того, указывалось еще 25 городов, где я не имела права жить. Побывала в Чернигове, в Курске и поселилась в Нижнем Новгороде, где прожила более 10 лет. Общественной деятельности не было, если не считать за таковую работу в Красном Кресте для помощи заключенным и занятий в "Обществе начального образования", которое вело культурную работу в Нижегородской губернии. В Москве, куда я переехала потом и где живу и до сих пор, была только работа в нелегальном Красном Кресте для помощи политическим каторжанам, сидевшим в разных городах. Это продолжалось с 1914 по 1917 год. В 1906 г. в журнале "Былое" поместила две статьи: "Воспоминания о С. Л. Перовской" и "Первая типография Народной Воли". Приблизительно в то же время написала для "Женского Календаря", издававшегося в Петрограде, биографии Геси Гельфман, Т. Лебедевой, С. Лешерн и Н. Армфельд.
{Гранат}