Ягужинский, граф Павел Иванович

или Ягушинский — генерал-аншеф, генерал-прокурор Сената, обер-шталмейстер, кабинет-министр; род. в 1683 г., † 6 апреля 1736 г.

Я. родился в семье бедного литовского органиста. Отец его, в надежде лучше устроить свою жизнь, покинул родину (не ранее 1687 г.) и со всей семьей переехал в Москву. Сначала он был кистером и органистом при лютеранско-немецкой церкви в Немецкой Слободе, а потом поступил на военную службу и даже дослужился до чина майора. У него было двое сыновей: Иван и Павел. Павел обладал не только счастливой привлекательной наружностью, но и большими душевными достоинствами: он был миловидным, живым и остроумным ребенком. На него обратил внимание и приблизил к себе фельдмаршал граф Федор Алексеевич Головин. Под его покровительством и начал свою службу Я., сначала пажом у Головина, потом при Дворе камер-пажом.

В 1701 г. случай дал возможность Я. заговорить с царем. Красивая речь, умение ясно и образно выразить мысль (заметное даже в деловых бумагах, написанных Я.) обратили на него внимание государя, который искал и умел находить полезных для службы людей, и он зачислил Я. в гвардию, в Преображенский полк. С переходом Я. в гвардию и со времени сближения его с Меншиковым он стал чаще видаться с царем и повышаться по службе.

Сделавшись денщиком Петра Великого, Я. часто при нем дежурил и вообще нес обязанности адъютанта. В этой должности он умел угодить не только царю, но и тем сильным людям, в руках которых была карьера начинающего свою службу молодого иноземца. Я., чтобы угодить той среде, в которой ему приходилось вращаться, перешел из лютеранства в православие и нашел себе покровителей не только среди новой знати, поднятой из ничтожества преобразованиями, но и в кругу родовитых москвичей. 9 июля 1706 г. Я. получил на Яузе у Москвы в вечное владение остров, а в 1710 г. он был уже камер-юнкером и капитаном Преображенского полка. Около этого же времени он женился на Анне Федоровне Хитрово и получил за ней огромное приданое, сразу сделавшись одним из богатейших людей своего времени. Петр настолько к нему благоволил, что многим казалось близким то время, когда его фавор затмит Меншикова. Я. стал постоянным спутником и помощником царя, оправдывая эту милость и честностью, и исполнительностью. В 1711 г. Я. сопровождал Петра в Прутском походе, в июне был произведен в полковники, а 3-го августа пожалован в генерал-адъютанты. Возвратившись с царем из неудачного похода, он сопровождал его и за границу, сначала в Карлсбад, а потом в Торгау, на свадьбу царевича Алексея. В 1712 г. на долю Я. выпала честь не только быть в числе немногих присутствовавших при бракосочетании Петра с Екатериной, но и приглашать гостей на свадьбу и бал. В июне 1712 г. Я. вновь едет с царем за границу и, благодаря постоянной к нему близости и милости, приобретает прочную репутацию любимца государя. Петр ценил в нем и проницательность, и тонкий ум, и дар слова, и образованность (Я. знал несколько языков и, судя по письмам, был начитан и сведущ в нескольких отраслях знаний), поэтому на него возлагались разнородные поручения. Как и многим доверенным царя, Я. выпала на долю и дипломатическая служба. Проведя большую часть 1713 г. в Москве, Я. в конце этого года был отправлен Петром в Данию для поддержки аккредитованного там кн. В. Л. Долгорукого относительно стараний царя добиться совместных с Данией действий против Швеции. 26-го ноября 1713 года Петр Великий дал на имя Я. следующие пункты:

1. Трудиться по всякой крайней возможности, чтобы учинить по нашему проекту, представляя все неизреченные пользы и благополучный мир.

2. Буде же сего весьма не примут, то б хотя эскадру от 7 до 10 кораблей прислали на нашем пропитании и на половинном жаловании, при том бы обнадеживали, что большой флот шведский от них конечно не пропущен будет к нам, кроме обыкновенной шведской эскадры.

3. Буде же и за то не возьмутся, то и эскадра не надобна, ибо только убыток, а не прибыль будет, когда флот не будет удержан, и лучше всякому со своей стороны воевать, как кто может, разве просить, чтоб они 3-х кораблей до 5 перепустили до окончания сей войны, а потом мы их отдадим, а что истеряно будет, то вдвое отдадим, а буде корабль пропадет, то новый поставим, а людей чтоб только проводить дали до Ревеля.

Я. прибыл к месту назначения в Копенгаген 14-го января 1714 г. и писал оттуда Петру о необходимости подготовить провиант для флота и о слабой надежде на помощь Дании. Я. добивался секретной аудиенции у короля, но не получил ее и вообще был в большом затруднении, как вести дело. Министры Дании говорили, что согласятся на переговоры с Россией лишь в том случае, если Дании будет гарантирована безопасность со стороны Пруссии и будут даны субсидии для содержания армии в военное время. О короле Я. писал А. В. Макарову: "Главная машина так слепа, что нимало на себя не надеется, а в то же время совершенно не доверяет своим министрам". После долгих стараний Я. удалось доложить свои предложения в королевском совете, но из этого последовали новые трудности: сверх денежной субсидии датчане требовали, чтобы место соединения датских и русских войск было назначено значительно ближе к Дании, чем предлагало наше правительство, и, кроме того, окончательное решение дела отсрочивалось до рассмотрения его в адмиралтейском совете. Я., однако, не отступался от продолжения переговоров. Он добился приглашения на ужин к метрессе короля и, встретившись с ним, заговорил о цели своей посылки в Копенгаген. После этого разговора он пришел к окончательному убеждению, что его посылка в Данию без денег повредила делу. Датчане даже не хотят этому верить и, видя его промедление, только тормозят негоциации. Со свойственным петровским дипломатам прямодушием он отписал обо всем этом царю. Получив это письмо 10-го февраля 1714 г., Петр был очень им опечален и решил отозвать Я. "Авось, — писал он, — по вашем отзыве лучше опамятуются". 17-го февраля 1714 г. Я. покинул Копенгаген. 9-го июля мы видим Я. у Ревеля. Он разведывает о шведском флоте, подкупает шпионов. В следующем 1715 году, 26-го марта, царь вновь посылает Я. в Ревель с указом: "Приехав в Ревель, разгласить, будто для того прислан, что там делается и чтоб тамошную эскадру скорее готовили, а в самом деле спешить с фрегатами Петр, Павел и Сампсон и с шанявами, а меж тем провиант тайно на оные приготовлять на берегу. А когда оные поспеют и станет быть ветр способный, тогда, все работы оставя, днем и ночью провиант класть и людей посадить и отпустить, как скорее возможно; а во время то поставить крепкие караулы кругом города, дабы едущих во оный пускали, а вон никого, и держать оный караул потамест два дня, когда добрый ветр нашим кораблям будет". По исполнении этого поручения Я. должен был вернуться в Петербург. Пробыв в Ревеле до августа и сдав эскадру Бредалю, Я. поехал не домой, а с новым дипломатическим поручением: вести переговоры с прусским королем, подготовляя трактамент 1-го декабря 1715 г. Так как переговоры эти касались и Дании, то Я. были даны верительные грамоты к двум королям. Оба они, по случаю участия в Северной войне, находились в гор. Пюнемюнде. Сюда и прибыл 12-го сентября 1715 г. Я. и представил свои кредитивы. Я. присутствовал при морской битве, видел поражение шведов у Пюнемюнде и написал Петру Великому подробную реляцию о виденной им баталии. Дипломатическое поручение, возложенное на него царем, он выполнил только отчасти, так как встретил недружелюбное и недоверчивое отношение co стороны датчан. Зато прусский король был дружески расположен к Петру и всячески хотел это подтвердить. Поэтому и Я. просил царя поддержать сентименты короля, прислав ему в подарок две шубы из овчины и несколько черкасских лошадей, которых желал он иметь, и от 50 до 100 великорослых гренадер, которых он так любил. Эти обещания и подарки возымели свое действие.

В октябре (13) переговоры с прусским королем были уже настолько подвинуты вперед, что Я. считал их законченными, но дальнейшие переговоры с датчанами были тщетны: они их прямо-таки избегали, и Я. собирался уже ехать в Россию. Его удержали военные действия у острова Рюгена, окончания которых он решил обождать. Я. сначала был в обозе оперировавших войск, а потом переселился в Грибсвальд и сообщал царю о мерах для занятия острова Рюгена и о необходимости усилить отряд русских у Штральзунда, так как слабость наших боевых сил тормозит дипломатические переговоры. В бытность Я. у Штральзунда он наладил дело, касавшееся династических интересов Петра Великого — брака одной из дочерей царя Иоанна Алексеевича с герцогом Мекленбургским. Путем личных переговоров Я. удалось убедить герцога отказаться от намерения вступить в супружество с вдовствующей герцогиней Курляндской Анной Иоанновной и согласиться принять от Петра руку той царевны, которую выберет сам царь. Его выбор остановился на Екатерине Иоанновне, и Я. пришлось ехать за невестой, сопровождать ее, царя и царицу в их поездке к жениху и участвовать в свадебных празднествах. Весь 1716 и 1717 г. (до 29-го октября) он провел в свите Петра за границей.

2 июня 1718 г. на Я. было возложено ответственное поручение, подготовившее его к той важной роли, которую ему суждено было сыграть в правительственной деятельности России времен Петра Великого. В указе о скорейшем устройстве президентами своих коллегий наблюдение за этим сложным и ответственным делом возлагалось на генерал-майора Я. Через год Я. снова выступает в качестве дипломата, но в вопросе первостепенной важности — в мирных переговорах со шведами, происходивших на Аландских островах. 16-го мая 1719 г. он был назначен на конгресс вместе с Брюсом и Остерманом. 6-го июля 1719 г. Я. прибыл на Аланд, претерпев по пути "такие противности, которых разве хуже одна пропасть". Сообразно желаниям Петра Великого и согласно русским интересам, Я. торопился с заключением мира, но прочного, гарантирующего вновь завоеванный путь к морю, а особенно обладание Петербургом. Между тем со стороны шведов Я. усматривал желание затянуть переговоры и ослабить Россию, втравив ее в ссору и войну с Пруссией. Кроме того, он сообщал царю о тайных происках англичан, поддерживавших шведов в их неуступчивости и затягивании дел. Для того чтобы ускорить их и побудить шведов к решительности, Я. советовал Петру снарядить экспедицию к берегам Швеции. По мнению Я., шведский народ так истощен войной, что только и мечтает о мире. Правительство же разбито на партии, которые между собой вечно враждуют. Сильнее других — английская, располагающая деньгами от подкупов, враждебная России, но избегающая с ней войны всеми силами. Набег русских на самую Швецию окончательно обессилит эту партию. Поэтому Я. и советовал Петру нанести врагу этот решительный удар. Для подготовки этого предприятия Петр Великий поручил Я. раздобыть лоцманов, хромого Ленса Кюкера и его четырех сыновей, живших на маленьком островке Балтийского моря. Путем расспросов населения Я. удалось найти их, и он отправил отысканных лоцманов к Петру. Облегчая и ускоряя переговоры подготовкой набега, Я. старался об интересах России и в непосредственных сношениях с представителями Швеции. Из двух уполномоченных этой державы, графа Гилленборга и барона Лилиенштедта, ему приходилось особенно много иметь дел с последним. С отъездом Остермана в Стокгольм Я. при содействии Брюса вел переговоры. Он отстаивал необходимость присоединения к России не только Эстляндии, но и Ливонии. Ему довольно скоро удалось добиться признания резонности требования русскими Ревеля, и шведы согласились с тем, что "Петерзбурху без Ревеля невозможно быть" и что, "когда Ревель и Гельзингфорс в однех руках, Петербурх тогда весьма заключен!". Я. не отступал от своих требований, торопил шведских уполномоченных, хотя и понимал смысл слов, сказанных ему Лилиенштедтом: "легко ли такое горькое яблоко не одумався укусить". Я. жаловался на скудость известий от русского правительства: "блиско двух недель писем не имеем, а шведы по две и по три почты в неделю получают, и тако не можем в деле такой успех иметь, как они". В сентябре Я. отбыл с Аландских островов и в феврале следующего 1720 г. отправился вновь с дипломатическим поручением в Вену. Оно было в связи с присоединением к России Лифляндии, о чем Я. старался на Аландском конгрессе, и в то же время касалось брачного проекта — супружества голштинского герцога с одной из дочерей Петра Великого. Все эти вопросы были подняты в Вене голштинским министром Бассевичем, и ввиду важности их понадобилась посылка сильно аккредитованного лица в Австрию. Выбор пал на Я., который и прибыл в Вену в конце апреля 1720 г. Его встретили очень радушно не только министры, но и сам император; все понимали посылку царского министра как важный шаг к сближению с Россией и явление очень неприятное для Англии, к которой в то время относились в Вене очень враждебно. И здесь Я. приходилось торопить и жаловаться на медленность, на неохоту со стороны Австрии вести переговоры и трудность положения. Уже в октябре 1720 г. он теряет надежду на успех своего поручения и просит об обратном отзыве. Несмотря на это, Я. сделал много полезного для интересов Петра Великого. Прежде всего он сблизился с Бассевичем и с герцогом голштинским и установил, как смотрят в Австрии на вмешательство России в шлезвиг-голштинские дела. Затем Я. выяснил взаимоотношения Австрии и Англии, а также ту позицию, которую должна занять Россия относительно Австрии в затеваемом императором брауншвейском конгрессе; наконец, проживая в Вене, Я. не прекращал переговоров относительно условий будущего мира России со Швецией и, в частности, о правах голштинского дома на шведское престолонаследие. Я. немало мешало неумелое ведение дипломатических дел голштинцами. Они вступили в сношение с шведским дипломатом Гепкеном. Но он, по прибытии в Стокгольм, был арестован и допрошен в собрании соната. Желая придать своим затеям больше веса, Гепкен заявил, что действует в пользу голштинского дома, согласно воле Петра. Такое заявление дало повод шведскому министру в Вене, графу Балку, явиться к Я. и спрашивать его по этому поводу. Однако Я. счел себя вправе заявить, что "ни с Гепкеном, ни с голштинцами ни о чем трактоментовать и ничего внушать указу не имел, а собой в такие дела вступаться не обык". Сообщая обо всем этом Петру, Я. оправдывается в тех обвинениях, которые могли быть возведены на него вследствие ареста и заявлений Гепкена, и жалуется ему на повадки голштинцев, которые не только не держат дипломатических тайн, но часто говорят, как о решенном, о том, что только едва намечено. Они сами же разгласили о намерении Петра І поддерживать претензии их герцога на престол Швеции и выдавали это намерение за нечто уже выполненное.

Недовольство Я. голштинцами не мешало ему вести с ними переговоры, и именно благодаря его настояниям голштинский герцог решился на поездку в Россию, которой так требовал Петр. 8-го февраля 1721 г. Я. уведомлял Петра, что герцог не только согласился на путешествие в Петербург, но уже получил от него Я. паспорта на имя капитана Томсона с людьми. Следствием этого путешествия был брак герцога с царевной Анной Петровной, о котором начал вести речь Я. еще в 1720 году. Относительно брауншвейгского конгресса Я. сразу установил такую точку зрения, которая не мешала Петру вести переговоры co Швецией, не ожидая их обсуждения на затеваемом императором съезде. С другой стороны, Я. никогда не отказывался говорить о брауншвейгском съезде и участии на нем России и даже советовал Петру действительно принять в нем участие. "Хотя, как я всемерно надеюсь, в начинаемой финляндской негоциации доброй успех будет, сия брауншвейгская обсылка ничего не помешает, но паче, чаю, короля Швецкого подвигнет скорее к резонабельным кондициям склониться. Другое облиговать изволите зело цесаря тою обсылкою, для того что при министрах вашего величества его голос важнее, и консидерация вашего величества толь более от всей Европы будет". Наконец, участие Poссии и в этом конгрессе представлялось Я. желательным и в том смысле, что оно наносило лишний удар враждебной нам Англии, с которой он так деятельно боролся в Вене. "Цесарю брауншвицкой конгресс больше для того надобен, чтобы свою ауториту противно англинской высости в империи показать", — писал Я. царю и советовал эту "ауториту" поддержать, как явно для нас нужную и выгодную. В общем, стараниями Я. английская партия в Вене была не только поколеблена, но и очень сильно ослаблена. При отъезде Я. из Австрии (16 марта 1721 г.) император подарил ему свой портрет, и он возвращался не только со славой удачного министра, но и такого человека, который не пропускает ничего могущего служить к славе и пользе своего государства и государя. В августе (24) 1721 г. Я. был послан Петром на конгресс (Ништадтский) для ускорения мира, хотя бы при уступке шведам Выборга, но, задержанный праздниками и угощением на два дня, по просьбе Остермана, выборгским комендантом И. M. Шуваловым, опоздал, и мир заключили без уступки Выборга. Эта маленькая неудача не изменила отношения Петра к его любимцу, и он в следующем же 1722 г. выказал Я. высшее доверие, каким не пользовался ни один вельможа того времени: 18 января 1722 г. Я. был назначен генерал-прокурором Сената. Такое высокое служебное назначение готовилось исподволь рядом указанных выше отдельных поручений, возлагаемых на Я. Bo время посылки его в Данию (1715—16 гг.) ему поручено было "достать в Дании во всякую коллегию по хорошому члену, а лучше, чтобы они были не старых лет, дабы могли российскому языку удобнее научиться, а без того по одним книгам нельзя будет делать, ибо всех циркумстанций никогда не пишут". В 1718 г. скорейшее устройство президентами своих коллегий попадало под надзор Я. — теперь, в 1722 г., под наблюдение его же ставилось и высшее правительственное учреждение России того времени, излюбленное детище Петра Великого — Сенат. Такая должность, помимо опытности в государственных делах, большой одаренности и энергии, требовала еще и полного доверия государя. 12 января 1722 г. последовал указ: об обязанности сенаторов, о присутствии президентов некоторых коллегий в Сенате; об установлении ревизион-коллегии; об учреждении при Сенате должностей генерал-прокурора, рекетмейстера, экзекутора и герольдмейстера, а в коллегиях — прокуроров и об избрании кандидатов на эти должности. В указе пояснялось, что "ныне ни в чем так надлежит трудиться, чтобы выбрать и мне представить кандидатов в вышеписанные члены, а буде за краткостью времени всех нельзя, то чтобы в президенты коллегий и в генерал- и обер-прокуроры выбрать, что необходимая есть нужда до наступающего карнавала учинить, дабы постом исправиться в делах было мочно; в сии чины дается воля выбирать изо всяких чинов, а особливо в прокуроры, понеже дело нужно есть". По-видимому, Петру казалось невозможным ждать выборов, и 18-го января в числе вновь назначенных им президентов коллегий определен и генерал-прокурор — Я., и обер-прокурор — Скорняков-Писарев. По табели о рангах, обнародованной 24 января 1722 г., ранг генерал-прокурора отнесен к третьему классу, а обер-прокурора к четвертому. На эту высокую и ответственную должность Петр и назначил человека, хорошо известного ему своими высокими душевными качествами и личной преданностью. По мысли Петра, выраженной в обнародованной 27 апреля 1722 г. "Должности генерал-прокурора": "он помощник Царя и заменяет его в Сенате в случае не бытности. Генерал-прокурор повинен сидеть в Сенате и смотреть накрепко, дабы Сенат ту свою должность хранил и во всех делах, которые к сенаторскому рассмотрению и решению подлежат, истинно, ревностно и порядочно, без потеряния времени, по регламентам и указам отправлял". Он же должен был наблюдать за скоростью сенатского делопроизводства и за тем, чтобы в Сенате "не на столе только дела вершились, но самым действом, по указам исполнялись". Все дела должны были вноситься в книги, и генерал-прокурор должен был следить за их ходом, вписывая свои замечания о неисправностях его. Также обязан он был наблюдать и за правильностью деятельности отдельных сенаторов и всего Сената, и если замечал погрешность, должен был заявить о ней и требовать поправки, а в случае неисполнения и неповиновения должен был в тот же час "протестовать и оное дело остановить и немедленно донести нам, если весьма нужное, а о прочих в бытность нашу в Сенате докладывать". Ставя так высоко должность генерал-прокурора, Петр предоставил ей право даже законодательной инициативы и изъял его из общей подсудности: "генерал- и обер-прокурор ничьему суду не подлежат, кроме нашего", лишь в случае государственной измены, открытой в отсутствие государя, Сенат мог арестовать лиц, занимающих эти должности, и подвергнуть их розыску. По словам Петра, "сей чин, яко око наше и стряпчий о делах государственных должен во всем верно поступать". Понятно, что на такую должность Петр мог назначить только того, кому верил; с Я. он поддерживал постоянную переписку. На первых же порах, по учреждении генерал-прокуратуры, Я. пришлось доказать свою энергию и преданность. 5-го февраля 1722 г. был издан ряд указов, касающихся генерал-прокурора: о праве избрания государями наследников престола и о форме присяги императору, о днях заседания Сената, об осмотре дворян и определении их в коллегии и надворные суды и о вывешивании имен не явившихся на виселицы с барабанным боем, о пересмотре и разборе всех коллежских членов и о прибытии их в Москву. Для наблюдения за исполнением всех этих дел в Москву же был послан и Я. В письмах на имя кабинет-секретаря Макарова Я. извещал императора о ходе дел. Макаров из этих писем составил доклад царю, а на полях его вписал резолюции Петра. Я. сообщал, что присяга получена и к ней приводятся обитатели столицы. Смотр дворян происходит, но при осуществлении его встретились "несообразимые трудности". Петр, находившийся в это время на пути в Астрахань, приказал продолжать Я. его письменные сообщения и подробно указать, какие затруднения встречаются в дворянских смотрах. Я. объяснил, что вследствие неясности сенатских указов все, кому возможно, переделывают и изменяют ведомости, составленные герольдмейстером Колычевым. Я. уже распорядился тем, чтобы допрашивали воевод о причинах неисправной высылки рекрутов и "ревизию послали. Где надлежит, и штрафы будут править". Ввиду того что имена нетчиков приказано прибивать к виселице с 1-го февраля, а о причине неявок законные объяснения прибывают и позднее этого срока, Я. просит разрешения отсрочить применение этой меры до возвращения посланных им ревизоров. Петр разрешил это.

В сентябре (5-го) 1722 г. Я. уже уведомлял тайного кабинет-секретаря А. В. Макарова: "в коллегию членов, также в надворные суды судей, кроме президентов, вице-президентов, и в провинции воевод и к ним асессоров и камергеров и рентмейстеров всех, а земских и подчиненных комиссаров немного не всех выбрали и по местам отправлены". Но в то же время, замечая недостаточность надворного суда для разбора массы часто очень запутанных, дел, Я. предложил учредить еще один род суда под непосредственным надзором юстиц-коллегии. Кроме этих, до некоторой степени чрезвычайных, обязанностей, Я. по должности своей наблюдал за деятельностью Сената. Это было очень не легко, так как своекорыстие членов его и вообще лиц, имевших власть и силу, их взаимные нарекания и ссоры не имели пределов. Примирять их и вести к общей цели — благу государства, пресекая направленную к личному благополучию деятельность, было нелегко. В октябре 1722 г. Я. пришлось дважды столкнуться с фактами, в которых ясно выразились только что указанные особенности правящего круга времен Петра. Bo время пребывания Я. в Москве его заменял в присутствии Сената обер-прокурор Скорняков-Писарев. У него произошла неприличная ссора с Шафировым из-за Меншикова, причем обер-прокурор "с похлебством" отнесся к светлейшему и поддержал его вопреки справедливости. Еще ранее (5 октября) Я. получил от Петра Великого из похода поручение исследовать дело по челобитью ярославца Сутягина во многих обидах и разорениях со стороны ярославского провинциал-фискала Попцова. Оказалось, что жалоба на действия его была подана в Сенат еще в июле 1718 года, но лежала без движения. Испросив у государя решение, разбирать ли дело в конторе Сената или в личной канцелярии, находившейся у генерал-прокурора, Я. приступил к следствию и обнаружил массу злоупотреблений: отпуск рекрутов за подкуп, держание беглых, казнокрадство, взятки, вымогательства, вступление в откупа и т. п. Что же было хуже всего — это участие в преступлениях и высших должностных лиц. Попцов доказал, что о его проделках не только знал, но и соучаствовал обер-фискал Нестеров, а их яростным защитником, как намекал Я., очень небескорыстным, был тот же самый обер-прокурор Писарев, который так "похлебственно" старался в деле Меншикова и Шафирова. По требованию Я., доложившего об этом деле Сенату, Нестеров был взят под стражу. О Писареве же Я. написал Макарову с полной уверенностью, что его сообщение дойдет и до государя. Я. видел, как ему трудно управляться, окруженному "всековарными и лукавыми людьми, которые при смотрении государева интереса и партикулярные не назади оставляют", и среди борьбы партий, которые "страсти своей" не оставляли. Я. говорил: "Я совестью своей и всеми сенаторами засвидетельствуюсь, сколько в том верности и старания моего не было, однакож с превеликой трудностью при таких страстях дело держать в порядке было можно, особливо будучи безо всякого надежного вспомощника". О таком помощнике, в виде второго обер-секретаря, и ходатайствовал Я. Необходимость такового особенно выяснилась для него после дела о Скорнякове-Писареве. Прося о назначении еще одного помощника, Я. говорит: "Понеже несказаемая бездна дел к тому же не небесподозрителен один и может партии иметь, а когда другой будет, то один за другим — глаза". Неуверенность Я. в правильной работе Сената и своей возможности уследить за ним при тогдашнем составе его доходила до того, что Я. выражал Петру желание изменить его состав так, чтобы "Сенат из таких средних людей был сочинен, чтоб сильных споров и браней меньше было".

Относительно сенатских дел Я. сносился с Петром Великим или лично, путем доклада и писем, или через кабинет-секретаря Макарова. Получая от царя какие-либо предписания, он немедленно приводил их в исполнение, пользуясь указами царя очень часто лишь как подтверждением тех требований, которые и раньше предъявлял к президентам коллегий, прокурорам и т. п. чинам. Особенно трудно приходилось ему в сношениях с Сенатом, и он беспрестанно напоминал ему о делах, наблюдал за законностью приговоров и все же не раз огорчался, так как государь напоминал ему о его должности. Промахи происходили оттого, что, несмотря на большую деловую опытность Я., его таланты и рвение, он, как и сам в том признавался, был мало подготовлен к той специальной и огромной работе, которая самим ходом государственной жизни требовалась от генерал-прокурора. Этой неподготовленностью объясняются недостатки деятельности Я., но широкий взгляд на дело и незаинтересованность давали ему возможность часто стоять в своих мнениях и решениях выше Сената. Когда однажды сенаторы, по невыясненным причинам, не пожелали назначить в прокуроры надворных судов двух дворян, Я. заявил, что "не признает за ними никакого явного порока и мнит в том быть некоторой страсти", а потому и принимает в том ответ пред Его Величеством на себя". В другом случае, обвиненный по доносу фискала просил выдачу копий допроса, и Сенат, рассматривая дело как "интересное", склонился к тому, чтобы копий не выдавать, якобы во охранение выгод казны, но Я. запротестовал и прочел указ о форме суда, которым предписывается выдавать ответчикам копии с пунктов, поданных челобитчиками. Протест Я. возымел свое действие — Сенат согласился с ним. Лучше, чем с Сенатом, шли у Я. дела с коллегиями. Он был более осведомлен как с формой их устройства и деятельности, в которых принимал далее участие, так и с их личным составом, за пополнением которого своевременно и наблюдал. Большинство прокуроров было назначено с его ведома, хотя, как писал Я. Петру, "воистину трудно было людей достойных сыскивать". Набрав хороший состав служащих в прокуратуре, Я. стремился поставить ее в совершенно независимое от других властей положение. Сначала он сам оказывал могущественную поддержку своим подчиненным, обороняя их от других ведомственных нападок и выставляя перед царем как особенно усердных и честных слуг. "В коллегиях, в которые определены прокуроры, не токмо должность звания своего исправляют прилежно, но и сверх того тщатся, где что могут видеть, и исправить к интересу Вашего Императорского Величества нигде не пропущают, и Ваше Величество изволите при счастливом возврате своем в Москву сами свидетельствовать, что я сию похвалу им не ложно придаю, и господа президенты к ним респект такой имеют и только зерцало и прокуроров твердят". Однако, зная хорошо, как тяжело и опасно было положение защитников законности и честности среди того моря неправды и хищений, которыми была полна русская жизнь, и особенно пред лицом сильных персон, Я. просил царя в случаях, когда "может некоторым иногда вместо защиты обида чиниться", — "чтобы в таких случаях могли они пользоваться собственной высокой протекцией Вашего Императорского Величества". Защитником законности и порядка Я. выступал не только по отношению Сената и коллегии; таким же являлся он и при столкновении с сильными мира сего. Он не боялся отобрать у царицы Прасковьи колодника, которого она самоуправно подвергала пытке, проникнув в Тайную Канцелярию, якобы для раздачи милостыни. И на просьбу царицы отдать ей колодника — ответил: "что хорошего, государыня, что изволишь ездить ночью по приказам. Без именного указа отдать невозможно" — и приказал отвести колодника к себе в дом. Поступок Я. тем почтеннее, что, несмотря на своевременное извещение караульного офицера, ни обер-прокурор Скорняков-Писарев, ни Бутурлин не решились вмешаться и прекратить самоуправство. Петр Великий твердо поддерживал своего генерал-прокурора и не оставлял его своими милостями. Видя, что вся его деятельность поглощена службой, и на заботу о личном благосостоянии, а в частности для надзора за своими имениями, Я. времени и возможности не имеет, государь еще с 1712 г. озабочивается оказать ему помощь. 25-го октября, согласно его указа, принимают меры для размежевания земель Я., и к этому делу (указом 23 марта 1713 г.) назначается один из царедворцев. Огромные земельные владения Я., разбросанные по 12-ти уездам, требовали постоянного надзора. Разъезды самого хозяина их и болезнь жены оставляли их без присмотра и приводили к разорению, поэтому государь указом 20 января 1716 г. повелел назначить из дворян Елагина и Тыркова для надзора за домом и деревнями Я. 3-го февраля 1717 г. Я. пожаловано было в Дерптском округе огромное имение (проданное им впоследствии за 54800 pуб.), а 29-го октября 1717 г. он был произведен в генерал-майоры. Но не за одни труды на пользу государству ценил Петр Я., он знал его и как веселого собеседника, весельчака и неутомимого танцора. Ни одна ассамблея, в бытность Я. в России, не обходилась без его присутствия, и если, подвыпив, он пускался плясать, то плясал до упаду. Любя веселую, праздничную жизнь, Я. вел ее на широкую ногу, тратясь на обстановку, на слуг, выезды и т. п. Петр Великий, нуждаясь в роскошных каретах для торжественных приемов, не раз временно брал их у Я. Заведя обязательные ассамблеи, надзор за ними Петр возложил на Я., и он и в этой должности проявил то же рвение, старательность и быстроту, с которой выполнял все приказания своего государя. Коли Я. приказывал пить, то все должны были делать это, хотя бы количество тостов и обязательное за ними осушение бокалов превышало все, что можно считать вероятным. Если Я. после подобного обеда, став "шумен", приказывал плясать до упаду, то можно было быть уверенным, что все двери хорошо заперты и охранены и что гостям придется плясать до упаду. Ассамблеи при таком принудительном пьянстве и пляске делались тяжелой и даже опасной для здоровья повинностью. Многие стали избегать их, но Я. просматривал списки приглашенных, отмечал "нетчиков", и оказаться перед этим "царем всех балов" в "нетчиках" бывало так же неприятно и хлопотно, как оказаться "нетчиком" по службе государевой; поэтому в смысле ассамблейных требований Я. "никто не смеет ни в чем отказать, и уж если он чего захочет, непременно надо исполнить".

Кроме ассамблей, Я. приходилось заботиться и о других увеселениях царя. Так, в бытность его в 1720 г. в Вене он приискал для посылки в Россию труппу комедиантов, числом 12, исполнявших пьесы на немецком и богемском (чешском) языках. Игру их Я. находил забавной и достойной царского внимания.

7-го февраля 1724 г. Я. был отдан в вечное владение отписной у Петра Шафирова Мишин остров со строениями и людьми. В 1724 же году Я. получил еще один знак милости императора. В 1723 г., готовясь к коронованию императрицы, Петр возымел мысль учредить роту драбантов, или кавалергардов. Командиром ее, в чине капитан-поручика, был назначен Я. 7-го мая 1724 г., в день коронации, он был награжден орденом св. Андрея Первозванного.

Смерть Петра была тяжелым ударом для Я. не только в том смысле, что он терял государя, которого любил, но и в том, что Я. остался без покровителя против врагов, ополчившихся на него, и из среды старой родовой знати, отбитой преобразователем из первых мест в управлении государством, и из рядов "Птенцов Петровых", привыкших видеть в Я. обличителя и врага всех тех личных и своекорыстных стремлений, которые были так сильно присущи им. Я. предстояло или совсем сойти с поприща государственной деятельности, или образовать самостоятельную партию, или, наконец, примкнуть к одной из существующих и борющихся за власть. После некоторых колебаний Я. решился на последнее и стал в ряды людей, поднятых на верхи государственного управления реформой Петра Великого. Сообразно этому, он примкнул к участникам возведения на престол Екатерины I. С одним из них, Бассевичем, ему пришлось встречаться в Вене и вести дела по поводу бракосочетания герцога голштинского с царевной Анной Петровной. По свидетельству Бассевича, впрочем часто неправдивому, Я. сыграл большую роль в деле провозглашения Екатерины императрицей. По его словам, Я. узнал о замышлении сторонников вел. князя Петра Алексеевича возвести его на престол, заточив Екатерину с дочерьми в монастырь. Желая предотвратить гибель императрицы и семейства ее, Я. явился к Бассевичу, который предупредил якобы императрицу и явился посредником между ней и Меншиковым. На следующий день после кончины Петра Великого, 25-го января 1725 г., Бассевич протеснился в толпе придворных к стоявшему впереди Я. и сказал ему вполголоса: "Примите награду за предостережение, сделанное вами вчера вечером. Уведомляю вас, что казна, крепость, гвардия, Синод и множество бояр находятся в распоряжении императрицы и что даже здесь друзей ее более, чем вы думаете. Передайте это тем, в ком вы принимаете участие, и посоветуйте им сообразоваться с обстоятельствами, если они дорожат своими головами". Если взять во внимание положение Я., как генерал-прокурора, среди тогдашних чинов, в гвардии — в качестве начальника кавалергардов, особенно близких к императрице, и при дворе, где он слыл за фаворита покойного государя и доверенного самой Екатерины, надо думать, что участие Я. в деле было значительнее того, о котором пишет Бассевич. Падение кредита Я., о котором писал через два дня после смерти Петра саксонский посланник Лефорт, могло объясняться и тем, что в первые дни правления Екатерины вообще трудно было разобраться в сложных комбинациях придворных партий, а отчасти могло соответствовать действительности. Первыми людьми при дворе были: Меншиков и герцог голштинский. Первый вообще не любил Я., сделавшись же временщиком — особенно не желал видеть вблизи престола беспокойного, честного и не сдержанного на язык генерал-прокурора, способного под горячую руку рассказать императрице о всех предприятиях светлейшего и помешать его горделивым затеям. К тому же и сам Я. ничуть не скрывал несочувственного отношения к тому направлению хода дел, которое они приняли с первых же дней нового правительства. Меншиков искал союза с Англией и Францией — Я. был старый доброжелатель Венского двора и Датского короля, от которых даже получал пенсию. Враждебные Австрии и Дании дипломаты старались как могли очернить личность и поведение Я. для того, чтобы удалить его из России. Во главе добивавшихся этого стоял второй после Меншикова сильный человек — герцог голштинский, искавший всего, что могло так или иначе ослабить влияние Дании на Россию. Сообразно этому пошли слухи о назначении Я. представителем России в Мадрид, Вену, Стокгольм и даже Париж на том основании, что "при дворе, на дружбу которого императрица могла вполне положиться, Я. не будет в состоянии ничем ей вредить". Слухи эти подтверждались и тем приемом, который оказывали Я. при дворе. По-видимому, уже тогда его собирались сплавить так, как это и было позднее устроено.

Единовременно с падением кредита шло и умаление служебного значения Я. В качестве генерал-прокурора, пользующегося полным доверием государя, он привык "во все вмешиваться и быть всемогущим". Со смертью Петра такое положение дел кончилось. Лицам, не любившим контроля, постоянный надзор Я. казался невыносимым, и они добились указа Сенату и коллегиям руководствоваться впредь законами и волей императрицы, а не желаниями генерал-прокурора. Власть и значение Я. проистекали всецело из того доверия, которое ему оказывала верховная власть. Одним указом они были сведены к нулю, потому что всем, кто понимал указы, было ясно, что именно понималось под волей императрицы. Я., оскорбленный в лучших чувствах, стал в оппозицию и, по свойствам характера, проявлял свое настроение в формах, очень резких и демонстративных. Поссорившись с Меншиковым по вопросам внешней политики, Я. не сдержался, вышел из себя и в горячности высказал все, что думал по поводу Меншикова и его участия в государственных делах, причем наговорил массу оскорбительных вещей и генерал-адмиралу Апраксину. Меншиков, в свою очередь, распалился гневом и хотел арестовать Я. Вышел большой скандал. Я. вынес его на общий суд. 31-го марта он явился ко всенощной в Петропавловский собор. Став близ правого клироса и указывая на гроб Петра Великого, Я. сказал: "Мог бы я пожаловаться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу, чего я над собою от роду никогда не видал". Впечатление получилось огромное, императрица была страшно разгневана и грозила не остановиться даже перед казнью так дерзко поступающего генерал-прокурора. На этот раз его спасло заступничество (быть может, ловко подстроенное) герцога голштинского. По его требованию Я. просил прощения у Меншикова и у генерал-адмирала; дело было прекращено, но, конечно, положение Я. от этого не улучшилось. Иностранным дипломатам, особенно из враждебного Я. лагеря, поведение его казалось столь необузданным, грубым и безумным, что он должен был "или попасть под суд, или в припадке отчаяния наложить на себя руки". Они оказались плохими предсказателями, очевидно мало понимавшими то, что происходило при дворе в 1725—26 гг. Вместо окончательного падения Я. стал вновь приобретать фавор и значение. Открытые столкновения с Меншиковым естественно толкали его к людям, которые и явно, и тайно искали способов свалить всесильного временщика. Я. сблизился с Толстым и Остерманом и через их посредничество вошел в интимный кружок императрицы и пришелся очень кстати. Как раз в это время при дворе стали устраиваться празднества и увеселения, часто имевшие характер попоек. Опытность, приобретенная Я. при устройстве ассамблей, и свойство его характера здесь очень пригодились. Я. по-прежнему быстро стал любимцем государыни и был при ней неотлучно. Последовали и награждения: 30 августа 1725 г. Я. получил знаки Александра Невского. Сенат вновь расширил свою деятельность, и авторитет генерал-прокурора его поднялся. В июне Я. уже не боится Меншикова и из-за власти устраивал ему "ссоры в присутствии всего Сената". К этому периоду деятельности Я. относится одна замечательная составленная им записка. В феврале 1725 г. он подал ее императрице, в связи с вопросом о понижении подушной подати. В ней он указывает, что все государство стоит на двух "подпорах: то есть от земли и коммерции", но и та, и другая в России в слабом состоянии. В государстве он указывает две опасности: одна внутренняя, другая внешняя. Внутренняя: неурожаи, неправильная повинность, убыль населения. Их можно избежать мудрыми правительственными мерами — сокращением военных расходов, ревизиями, упорядочением центрального управления. Особенное внимание обращено Я. на торговлю, которая в руках Сената, а в нем "люди купечества так искусны, как я в кузнечном деле". Указывал он и на неудобства нового тарифа, и на обиды от него для купечества. Вторая группа опасности — внешняя — разобрана им более кратко, чем первая, которая являлась для Я. более знакомой и близкой.

Светлейший видел новое возвышение своего старого соперника и решил сделать его торжество недолговременным. По мнению современника, саксонского посланника Лефорта, Верховный Тайный Совет был использован Меншиковым "в особенности в тех целях, чтобы лишить Я. всякой власти и значения". 8-го февраля 1726 г. на имя генерал-прокурора Я. последовал именной указ об учреждении для внешних и внутренних дел Верховного Тайного Совета с назначением в оный пяти сенаторов. Я. в него не вошел и, сохраняя титул генерал-прокурора, оказался не у дел. Прусский посланник в Петербурге утверждает, что "царица положительно не хотела назначить Я. в Совет, ибо считала его нерасположенным к себе, что следовало приписать его неукротимой ненависти против князя Меншикова". Упразднение значения должности генерал-прокурора и учреждение В. Т. Совета показывало стремление правительства установить связь между Сенатом и верховной властью не в виде одного лица, облеченного доверием государя, а в виде многоголового учреждения. Так понял это дело и Я.; он перестал ездить в Сенат, и хотя его, как бы в утешение, назначили обер-шталмейстером, являлся ко двору лишь в случаях крайней необходимости, по делам службы, и сторонился от членов В. Т. Совета, даже от своего тестя, великого канцлера Головкина. Но и в таком состоянии Я. представлялся его врагам опасным. К нему могла вновь вернуться милость государыни, как это уже было однажды, и тогда он мог круче поступить и устранить своих врагов от власти. Нужно было придумать средство не только удалить Я. из Петербурга, но сделать это не без вреда для Меншикова. Таким именно удовлетворяющим обоим условиям оказывалось назначение Я. полномочным министром со стороны России на польский сейм в Гродно, на котором должен был разбираться вопрос о Курляндском престолонаследии. С одной стороны, этим распоряжением удалялся из Петербурга беспокойный человек, неудобный для существовавшего правительства, с другой стороны, Меншиков получал большую неприятность, так как щекотливое дело о наследии Курляндского престола, о котором так старался светлейший, поручалось его врагу — Я. Вдобавок Я. поручалось настаивать на русских кандидатах в герцоги, за исключением именно Меншикова. Я., помимо общих стараний об интересах России, предписывалось противодействовать замышленному в Польше разделу Курляндии на воеводства, утверждению на престоле ее Морица Саксонского, уже выбранного курляндскими чинами, устранении кандидатуры Гессен-Кассельского, а в случае невозможности достижения этого — стараться "сейм разорвать". 9-го августа 1726 года по указу В. Т. Совета Сенат приказал отпустить в коллегию иностранных дел 73483 руб. на отправление послами в Швецию — кн. В. Л. Долгорукого, а в Польшу — генерал-лейтенанта Я. 4-го сентября Я. был уже в Гродно, куда он доехал по случаю осенней распутицы "с большими трудностями". К тому же, несмотря на свои 43 года, он страдал довольно сильной подагрой, следствие, как надо думать, неумеренного пользования благами жизни. И на сейме, наряду с борьбой дипломатической и политической, давались баталии Ивашке Хмельницкому, и не один Я. приносил ему "сакрифисы": "король — по его словам — почти все с похмелья; и аудиенции получить нельзя". В таких условиях острые приступы подагры были вполне понятны и легко объяснимы. Дела на этом "шумном" съезде шли не быстро и не толково, но Я. старался, "сколько силы и смыслу имел", чтобы отстаивать русские интересы. По его старанию положение православных обсуждалось на сейме, и Я. дана была декларация в том, что дело их будет окончательно решено на конференциях. Менее успешно шли переговоры о Курляндии. Король Август II кассировал выборы Морица, но для устройства курляндских дел была назначена особая польская комиссия, и когда Я. заводил речь об этой мере, то получал от поляков "один жестокий ответ, что русские в их домашние дела не имеют права мешаться".

Я. не знал, что делать: он был знаком с характером поляков и понимал, что решительным вмешательством он их разъярит — уступками заставит пуще возгордиться. Положение его было тем тягостнее, что отовсюду он видел вражду, козни и подкопы. Меншиков старался "поперек въезжать, зная и не зная состояние дел". Девиер из Курляндии доносил в Петербург на бездеятельность и слабость наших министров в Польше. Немало вредили достижению Я. успеха в главном курляндском деле разные посторонние влияния, вроде вечных слезных писем герцогини Анны Иоанновны, умолявшей Я. не допустить польских комиссаров проверять ее имения. Придворные герцогини, видя, что Я. не до их государыни, приобретали о нем плохое мнение и писали неблагосклонные отзывы в Петербург. Не находя поддержки в Петербурге и в среде окружающих его деятелей, Я. искал подкупами повлиять на придворных короля. Он обещал сановникам ордена, раздавал вельможам и влиятельным польским дамам из отпущенной ему (по указу 14 августа 1726 г.) сибирской мягкой рухляди "завесы китайские, обои персидские и меха". Несмотря на все это, удачи не было, и Я. находился в самом тягостном настроении. Он пишет Макарову длинные письма с жалобами и ходатайствами; скорбит, что навлек на себя гнев императрицы, говорит о крайней денежной нужде, выпрашивает обещанный ему при отъезде, но не выданный портрет государыни. В то же время, стороной, до Петербурга доходят слухи, что Я. вечно нетрезв, чрезмерно болтлив и во хмелю непристойно отзывается о России, грозит перейти на службу в Польшу и т. д. М. Бестужев сурово отозвался о Я.: "просто ветреница, что ни говорит — слушать нечего".

Девиер же доносил императрице, будто Я. "под рукой полякам говорил, чтоб они никакого опасения не имели, потому что Ваше Императорское Величество в курляндском деле никакого им помешательства делать не соизволите, и хотя я во всем им не верю, однако бешенство его что-нибудь сделать может". В Польше сообразно этому распространились слухи о недовольстве против Я. в русском правительственном кругу, об отозвании его и ссылке в деревню. 12-го апреля 1727 г. Я. уведомлял Макарова о близком отъезде короля, об окончании его, Я., миссии и желании уехать на родину. 20-го апреля Я. имел прощальную аудиенцию у короля и отбыл в Россию, везя с собой жалобу короля на Девиера, "возбуждавшего в Курляндии обитателей к бунту". Я. прибыл в Петербург, когда Девиер уже был осужден в ссылку, а императрица лежала при смерти. 6-го мая она скончалась, и фактический правитель государства — Меншиков постарался сплавить Я. из столицы. Место для него выбирали самое отдаленное: говорили о Персии, Астрахани, наконец выбрали назначение в украинскую армию. Мольбы тестя Я. — Головкина — перед императором не помогли, но от ссылки в Украйну Я. избавило падение "прегордого Голеафа" — Меншикова. В самый день его ареста вдогонку за Я., выехавшим 14-го августа к месту службы, был послан курьер. 16-го сентября последовал указ В. Т. Совета о немедленном прибытии в С.-Петербург генерал-лейтенанта Я. 8-го октября он прибыл, а 24-го был произведен в генералы и капитан-поручики гвардии, т. е. занял в гвардии место Меншикова. На Я. же было возложено наблюдение за приготовлениями к коронации и вместе с тем за обмундированием к ней кавалергардов, по примеру 1724 г.

1-го ноября 1727 г. указом от В. Т. Совета ему поручалось расходовать из доходов приписной к конюшенному двору Киненской мызы деньги, необходимые на экипажи, конюхов и дворню в Москве и вообще для приготовления всего необходимого к прибытию императора в Москву. 10-го ноября ему был пожалован в Москве, на Знаменке, дом, прежде принадлежавший кн. Прозоровскому. Все эти милости указывали на благорасположение молодого императора к Я. Сообразно этому, и в придворных сферах возрастало его влияние. Он сблизился с фаворитом кн. И. Долгоруким, и даже поговаривали о его женитьбе на дочери Я. — Наталье. Но рядом с таким высоким положением в обществе значение Я. на ход государственных дел было ничтожно. Во внутренние он почти не вмешивался, во внешние, несмотря на близость к дипломатическому корпусу, входил лишь по таким вопросам, как получение для императора ордена Золотого Руна и выписка испанских мулов и лошадей для царской конюшни.

Смерть Петра II и вопрос о престолонаследии явились причиной нового выступления Я. в качестве политического деятеля. Вначале, в ночь с 18-го на 19-е января 1730 г., он примкнул к замыслу верховников и, говоря о выборе государя и необходимости ограничить самодержавие, заявил: "Долго ли нам терпеть, что нам головы секут, теперь время, чтобы самодержавию не быть". После провозглашения Анны императрицей Я. обратился к Долгорукому с просьбой прибавить как можно больше воли. Но после уклончивых ответов Долгорукого, после неопределенного поведения кн. Голицына, а главное недопущения Я. в палату, в которой верховники вырабатывали пункты, "чтобы самодержавию не быть", Я. убедился, что ему ничего доброго от верховников не добиться, и 20-го января утром послал в Митаву к вновь избранной императрице голштинского камер-юнкера П. С. Сумарокова с неподписанным письмом и устным наставлением. Он уведомлял государыню, что идея ограничения ее власти принадлежит небольшой и, в сущности, не влиятельной кучке людей; наставлял ее, как поступать с посланцами от В. Т. Совета и убеждал отложить решительные меры до прибытия в Москву. Хотя Сумароков и был арестован, но случилось это после того, как он побывал в Митаве и передал Анне Иоанновне все, что ему поручил Я. 2-го февраля в совместном собрании В. Т. Совета, Синода и генералитета, среди заседания, Я. был арестован и посажен в Кремлевский каземат. У него были отобраны ордена, письма, ножницы, карандаш. Бумаги его были рассмотрены верховниками и запечатаны. 2-го и 3-го февраля с Я. были сняты допросы. Арест, конечно, вызвал массу шума и толков. В Москве с барабанным боем было объявлено, что Я. арестован за письмо к императрице, содержание которого противно благу отечества и истинному интересу Ее Величества.

Говорили, что Я. будет осужден через несколько дней, что приговор конфирмуется императрицей в пути и будет приведен, в исполнение до ее прибытия в Москву. Конечно, под приговором подразумевалась смертная казнь. Другие утверждали, что верховники боятся Я. и предлагали ему свободу, но он отказался, требуя суда и возвращения по нему доброго имени. По восстановлении самодержавия Я. был освобожден из тюрьмы.

Совершилось оно в торжественной обстановке. Когда же Я. явился во дворец, то в дверях дворцовой передней Я. встретил фельдмаршал кн. В. В. Долгорукий и возвратил ему шпагу и знаки ордена св. Андрея. Но и это возвращение, как предыдущее в 1727 г., для служебного положения Я. и в смысле наград было почти безрезультатно. При коронации он получил (18-го апреля 1730 г.) дом за рекой Яузой, а жена его была сделана статс-дамой. При восстановлении же вместо "Высокого" Правительствующего Сената, манифестом 4-го марта, он был зачислен для присутствования в нем, но не сохранил титула генерал-прокурора, должность которого, впрочем, не была никем замещена. При новом царствовании Я. уже усваивает правило держаться крепко за правящую партию. Выбирая между Остерманом и Бироном, он верно угадал, что сила на стороне последнего, и не только с ним сблизился, но даже попал в его "закадычные друзья".

Сблизившись с Бироном, Я. окончательно стал во враждебные отношения с Остерманом и не мирился уже с ним до самой смерти. Вражда его была до такой степени сильна, что во имя ее он даже изменил свои политические взгляды и отвратился от системы союза России с Австрией, которой держался Остерман. Из сторонника ее он превратился во врага и старался разлучить Петербургский двор от Венского. Когда имперский посол, граф Вратислав, искал содействия Я. для сближения своего двора с русским, то Я., заочно над ним издеваясь, говорил: "Они считают нас дураками: очень нам нужно вмешиваться в отдаленные распри, тогда как мы можем у себя наслаждаться покоем". Я. вскоре наглядно убедился в правильности своей тактики. Его влияние на ход внешних дел, при которых он не состоял ни в какой должности, было настолько велико, что его ходатайства искал имперский посол; его значение во внутреннем управлений России, в качестве сенатора, было настолько велико, что многим напоминало время его генерал-прокурорства. Конечно, Сенат времен Анны был иной, чем петровский, и его значение в стране было совсем не то, что при Петре. Кроме неуловимого, но важного для дел влияния, Я. приобрел и нечто реальное, 30-го августа 1730 г. последовала высочайшая резолюция на прошение генерала Я. о пожаловании ему в потомственное владение дворцового села Павловского с деревнями в Московском уезде. При нем числилось 1159 душ крестьян. 2-го октября именным указом было подтверждено то, что уже наметилось жизнью — рост значения Я. во внутренней жизни страны, — были возобновлены должности генерал-прокурора в Сенате, помощника его — обер-прокурора и прокуроров во всех коллегиях и судебных местах. Генерал-прокурором назначался временно сенатский член Я., а 21 того же октября им представлены к утверждению прокуроры в главнейшие коллегии. Помимо усиления авторитета, это приносило ему значительную прибавку жалованья, сбавленного при устранении его от должности в 1727 г. 20-го декабря по докладу Сената возобновлен в Москве сибирский приказ в заведовании Я., с подчинением этому приказу всех сибирских городов и с выдачей Я. жалованья по штату, и в тот же день утвержден доклад Я. о назначении имеющихся в разных местах в сборе 195044 руб. для вновь учрежденного лейб-гвардии конного полка на покупку лошадей, мундиров и амуниции. 31-го декабря Я. был назначен подполковником во вновь учрежденный из лейб-регимента лейб-гвардии конный полк. 19-го января 1731 г. Я. с потомством был возведен в графское Российской империи достоинство. Так щедро награждало его правительство за службу, но новое царствование было богато не только милостями, но и актами: "то мало продуманными, то безрезультатными, издававшимися, по-видимому, без всякого соображения о том, насколько будет удобно самому новому правительству с сильным и многочисленным Сенатом, а равно и с деятельным и энергичным генерал-прокурором". И то и другое оказались очень неподходящими, пришлось ослаблять Сенат, удалять особенно влиятельных членов его, а потом дошла очередь и до генерал-прокурора. В эту эпоху очень сильно проявилась тенденция, свойственная всему XVIII в. в России. Властолюбивые люди, пользуясь доверенностью государскою, чтобы им, а не местам властвовать, старались усиливать личное могущество, упраздняя влиятельные учреждения и должности. Уже по одному этому место генерал-прокурора, как идущее вразрез с тенденцией века, подлежало упразднению; когда же его занимало такое видное лицо, каким был Я., тогда это было угрозой для другого, и таким другим являлся Остерман. Он ясно видел нескрываемую враждебность Я., но, пока тот был "закадычным другом" Бирона, его трогать было невозможно. Еще менее это удалось бы тогда, когда Я. сблизился и с Левенвольде. Остерману пришлось вынести грубую брань Я., которой тот осыпал его в день празднования получения им графского титула, и не менее обидно для самолюбивого Остермана было узнать, что за пьяную выходку в ее присутствии императрица сделала новоявленному графу лишь легкий выговор. Остерман терпеливо выжидал времени, когда несдержанный и горячий соперник сам подставит спину под его удары. Ждать пришлось недолго. Между закадычными друзьями началось охлаждение. Я. стал сближаться с врагом всех немцев вообще, кн. В. В. Долгоруким. Он снова, как до своего удаления в Польшу в 1727 г., чувствовал, что вокруг него неблагополучно. В действительности так и было. Остерман, сумевший расположить к себе императрицу, уже фактически сорганизовал тот Кабинет, который должен был надолго упразднить и самого генерал-прокурора, и его должность. Еще в марте 1730 года в Петербурге носились темные слухи о формировании какого-то Кабинета министров, в мае эти слухи как бы подтверждались, но говорили, что Кабинет заменит отчасти Сенат: в новое учреждение будут представляться все секретные дела. Говорили и о том, что изобретателем нового учреждения является Остерман, который и немедленно организовал бы Кабинет, но, не желая вводить в него Я., ждет, пока можно будет отправить ненавистного генерал-прокурора послом в Польшу. Такие слухи очень волновали Я., выводили его из себя и заставляли тратить всю свою энергию и ловкость не на правительственную деятельность, а на борьбу за положение у власти, на придворные происки и интриги. Этим отчасти даже объясняется ничтожное значение генерал-прокуратуры Я. в царствование Анны.

Кабинет был детищем Остермана — в нем не могло быть места для Я., хотя сам он был такого мнения, что "никто больше него не имел права заседать в новом учреждении". Когда же 18 октября появился первый указ об учреждении Кабинета и в числе министров не был упомянут Я., его огорчению не было пределов. Самое установление Кабинета он понял как меру обуздания генерал-прокурора, а устранение его, Я., от министерства — принял за личное оскорбление и отозвался на них так же, как в 1727 г. на учреждение В. Т. Совета. Повторились старые сцены: неприличные выходки, ссора, брань. Вновь подвергся бурным сценам Головкин. Я. всюду где мог ругательски ругал немцев и, наконец, не только побранился и поссорился с Бироном, но и обнажил против него шпагу. Бирон еще менее, чем Меншиков, склонен был переносить дикие выходки Я. Все считали его погибшим человеком и предполагали ссылку в Сибирь самым снисходительным наказанием, которого он может ожидать. Но императрица, по-видимому, для этого случая берегла ту милость, которую в недостаточной степени проявила в отношении Я., благодаря его за услуги при вступлении ее на престол. Вместо ссылки в Сибирь она послала Я. послом в Берлин. Указом 18-го ноября этому назначению придавался даже характер важного дипломатического поручения. В инструкции говорилось, что назначение Я. последовало именно потому, что императрица решила "иметь при дворе королевского величества Прусского ради лучшего предостережения высоких своих интересов знатную персону". На подъем Я. было выдано 20000 pуб. Однако в 1732 г. его лишили должности обер-шталмейстера.

В дальнейшем пребывание Я. в Берлине носило характер скорее почетной ссылки, чем делового поручения. Все значительные и важные переговоры шли не через него; на нем лежало только представительство и донесения о текущих делах двора, при котором он был аккредитован. Подобного рода содержания полны и все депеши его за это время: он сообщает о пребывании в Берлине разных высокопоставленных лиц, о браках принцев и принцесс, о придворных происшествиях и т. п. Одновременно с ним в Берлине пребывал знаменитый маркиз Шетарди, и в донесениях Я. не раз встречается его имя в связи с разными событиями прусского двора. В эту же эпоху жизни Я. он сближается с Бестужевыми, за одного из которых впоследствии вышла замуж его вдова. Примирившись в письмах с Бироном, он даже неоднократно и настойчиво хлопочет за Бестужевых, выпрашивая им повышение по службе и награды.

Скучая по России и возвращаясь к ней мысленно, Я. занимался в это время выяснением значения для России восточного вопроса и указывал правительству на вред Прутского трактата 1711 г. и на необходимость его изменения. В 1734 году Я. начинает усиленно хлопотать о возвращении в Россию, опять главным образом опираясь на расположение Бирона. 19-го ноября 1734 г. он наконец получил разрешение вернуться, а 17-го декабря ему было вручено, за собственноручной подписью императрицы, предписание отбыть в Россию, даже не ожидая своего заместителя на дипломатическом посту. 1-го февраля 1735 года Я. прибыл в Данциг, а в марте был уже в Петербурге. Такая поспешность в его возвращении была вызвана необходимостью для Бирона иметь в числе Кабинет-министров хотя бы одного такого, который мог бы противодействовать всесильному "оракулу" Остерману. Прежняя деятельность Я. давала право Бирону рассчитывать, что в его лице канцлер найдет достойного соперника, а то обстоятельство, что Я. своим возвращением и повышением был обязан исключительно Бирону, до некоторой степени было для него гарантией преданности Я. 28-го апреля 1735 г. последовал именной указ о назначении графа Я. в Кабинет-министры с жалованьем в 6000 руб. (указ 23 октября 1735 г.). Одновременно ему возвратили должность обер-шталмейстера; началась новая, последняя эра благополучия Я. Бирон был в восторге от нового министра и верил ему во всем. Кабинеты иноземных государей предписывали своим министрам при нашем дворе искать милостей Я. Дружбой с ним гордились послы, а князь Радзивилл искал руки дочери Я. Конечно, был человек, который от всего этого находился "в неизреченном прискорбии", — это был Остерман. Он видел торжество врага, которого было устранил, но от которого не ждал милосердия. Да и Я. открыто заявлял, что "не может ни забыть, ни простить оскорблений, нанесенных ему вице-канцлером". Я. ставил дело так, что или сломит Остермана, или сам пропадет. Он уже забирал в руки свою былую власть. Его приговоров и решений особенно боялись высшие чиновники государства, потому что они, при безукоризненной справедливости, всегда были очень строги и быстро приводились в исполнение.

Современники с вниманием и интересом следили за ростом могущества Я. и ждали, когда начнется между ним и Остерманом схватка за власть. Смерть Я. положила конец этой борьбе. Здоровье Я. было уже давно расшатано не столько той напряженной жизнью и непомерной работой, которую он нес без отдыха много лет, сколько кутежами и всякими излишествами. При его 52-х годах и подагре ему следовало бы вести более скромный образ жизни. Но Я. не унимался. По-прежнему посещал балы и пирушки, где пил не отставая от других. В январе 1736 г. Я. заболел лихорадкой, которая осложнилась приступами подагры. К марту болезнь приняла угрожающий характер, и 6-го апреля Я. не стало.

Семейная жизнь Я. сложилась вначале очень неблагоприятно. В первом браке с Анной Федоровной Хитрово он был несчастлив. Жена его оказалась особой очень неуравновешенного характера, а позднее проявляла такие припадки умоисступления, которые дают повод подозревать у нее душевную болезнь. Во время частых отлучек мужа она стала страдать "меленколией", которая выражалась не только в тоске, но и в буйствах. При отъезде Я. в 1720 г. к цесарскому двору они приняли такой характер, что домашние решили необходимым довести до сведения хозяина. Вернувшись из посольства и застав свою жену в крайне непотребном виде, Я., имея в виду свою прошлую десятилетнюю брачную жизнь и трех детей, решил не разлучаться с женой, но нести крест, посланный судьбой, надеясь, быть может, что в его присутствии беззаконные поступки жены прекратятся. Но, вопреки его ожиданиям, буйства жены возобновились. Слухи о поступках ее достигли до императора и императрицы, и, как говорят, по настоянию Петра Я. согласился начать бракоразводное дело с женой. 22 сентября 1722 года он подал в Синод прошение, в котором указывал на многие "закону христианскому противные поступки и иные мерзости" своей жены, на невозможность жизни с нею и необходимость разлучения, "дабы мне более в таком бедственном и противном житии не продолжиться, наипаче же бы бедные мои малые дети от такой непотребной матери вовсе не пропали". При прошении были приложены показания свидетелей поведения Ягужинской. В них говорилось, что она "чинила такие мерзости и скаредства, какие не точию словом произносить, но и писать зело гнусно и мерзко, яко зело непотребные и приклада неимеющия". Оказалось, что Я. убегала из дому и ночевала Бог знает где, раз, между прочим, в избе своего же садовника, вела знакомство со многими дамами непотребными и подозрительными, бродила вне дома раздетая, скакала "сорокой", ворвалась в церковь, оскорбляла священнослужителя и метала на пол св. предметы. Синод, не постановляя приговора, послал к Ягужинской для увещания духовника ее. Я. призналась во многих возводимых на нее обвинениях, но заявила, что "оные-де непотребства чинила она в беспамятстве своем и меланхолии, которая-де случилась в Петербурге в 1721 г., и в скорби да печали от разлучения с сожителем и детьми своими, от скуки и одиночества". Я. было запрещено выезжать из дому без ведома мужа, она подверглась допросу и увещанию духовника, но поведения своего не изменила. Она отлучалась в гости к магистратскому канцеляристу Волкову, ворвалась к служителю Я., совершала у него в избе "без зазрения мерзости", бесчинствовала и буянила. Следствие подтвердило все эти факты. Кроме того, Я. заявила следователям, что за нею есть "слово и дело" государево. Ее взяли в Преображенское, во дворец. Это случилось в отсутствие мужа из столицы. Возвратившись и узнав об аресте жены, он навел о ней справки и получил в ответ, что никакого "слова и дела" за ней не обнаружено, но что и во дворце она совершает поступки "паче скотского": ездила в избе на людях и иные мерзости чинила. Я. взял жену домой, "дал ей волю во всяком довольстве жить и ездить, гулять по ее собственной воле; но она не токмо чтобы в доме чинно жить, одну нощь токмо в доме ночевала". Ввиду такого поведения жены Я. вновь просил Синод "разрешить" ее от него. Синод 21 августа 1723 г. признал вины Я. доказанными и дающими право мужу развестись с женой. Кроме того, о совершенных ею поступках повели особое дело. Ягужинская сначала была послана в монастырь в Александровой слободе, причем содержалась все время на средства мужа, а 23 сентября по указу императрицы послана в Федоровский монастырь в Переяславле Залесском, причем вновь содержание ее отнесено на счет мужа. Этот "крепкожительный монастырь назначался для заключения Я. как усиление наказания за вины ее, в числе которых, кроме провинностей против мужа, указано еще: учинение церковного мятежа, нанесение церковнику оскорбления и метание креста с мощами и иконы".

24-го сентября Ягужинский обратился в Синод с просьбой разрешить ему вступить в новый брак и согласие на эту просьбу получил. 25-го мая 1724 г. в Синоде опять слушалось прошение Я. Его бывшая жена, заключенная в монастырь, жаловалась на мужа и выдавала себя за невинно пострадавшую и, во всяком случае, не прелюбодейную жену. Для опровержения ее слов Ягужинский представил несколько писем, обличающих связь ее жены с каким-то человеком. Этот неизвестный оказался Иоганном Гергардтом Левенвольде. Получив их, Синод постановил послать особого чиновника в Переяславль Залесский с письмами и приказал, "собрав всех того монастыря монахинь и служителей монастырских и церковных на собор", сказать Ягужинской, что она напрасно порицает произнесенный над нею суд, что сослана она в монастырь "на неисходное до смерти житие" не безвинно и не за одну болезнь, а за ее прелюбодеяние. "A так как теперь она решением св. Синода явилась недовольна, то и определенно собственноручное ее письмо к Левенвольде и его к ней, содержащие блуднические речи, прочесть при ней на всем соборе вслух, дабы и она знала, что тот ее порок всем ведом и монастырь бы оный весь ведал, что она — порочная жена и не без вины, а правильно от мужа отлучена". Я. после этого дважды убегала из монастыря, но оба раза была поймана. За это 7-го апреля 1725 г. ее перевели в обретающийся в Белозерском уезде, близ Кирилло-Белозерского монастыря, девич монастырь, зовомый "в горах", "что на Шексне реке". Дальнейшая участь Ягужинской неизвестна. Сын Ягужинского от этого брака, мальчик лет 8—9, был послан отцом в 1723 г. в Германию, где должен был жить и воспитываться в семье приятеля Я. — Бассевича. Он умер в Германии 9-го августа 1724 г. Дочери же жили при отце и, достигнув совершеннолетия, вышли замуж: Наталия за графа Ф. И. Головина, Екатерина — за В. А. Лопухина и Прасковья — за князя C. В. Гагарина.

В октябре 1723 г. Я. стал готовиться ко вступлению во второй брак. 3-го был совершен сговор с дочерью великого канцлера графа Г. И. Головина, Анной Гавриловной. В деле принимали участие и император, и императрица; 10-го ноября с огромной пышностью была совершена свадьба. Невеста была бы миловидна, если бы лицо ее не было испорчено оспой. Этот недостаток очень искупался живостью, грациозностью, стройностью стана, а еще больше ее душевными качествами. Она была весела, образована, хорошо говорила по-французски и по-немецки, танцевала, словом, очень подходила по характеру к самому Я. и действительно дала ему то счастье, которого он не имел при первой жене. Анна Гавриловна стала не только постоянной спутницей Я. как в жизни, так и в путешествиях, но и помощницей в делах. Особенно много услуг оказала она ему в ту пору, когда изменились условия государственной жизни России. Петр требовал от своих слуг дела и способностей, и Я. отдавался весь на служение родине; когда же при новых господах положения потребовались придворные интриги, происки, связи, искания, то этой роли Я. исполнять не мог и представлял бы совсем жалкое зрелище, если бы ему не помогала жена. Она явилась и участницей в деле уничтожения замыслов верховников, служа посредницей в сношениях мужа с Анной Иоанновной. От брака с ней у Я. были три дочери: Анастасия, Мария, вышедшая впоследствии за графа А. М. Ефимовского, и Анна — за графа П. Ф. Апраксина, и сын Сергей.

В 1743 г. вдова Я. вступила во второй брак с М. П. Бестужевым-Рюминым. Его родные не хотели этого брака, так как знали про близость Анны Гавриловны к семье царя Иоанна, а еще более про ее беспокойный нрав и болтливость. В июле того же 1743 г. разразилось дело "о заговоре маркиза Ботты" или иначе "Лопухинское дело", и причастной к нему оказалась гр. А. Г. Бестужева. 26-го июля арестовали ее и дочь ее, Анастасию Ягужинскую, со страху наболтавшую все, что хотели внушить ей следователи. Ответы самой Бестужевой были сдержанны и уклончивы. Она вела себя, как ни в чем не виновная, и следователи при допросе, вопреки обыкновению, говорили ей вы, а не ты. Но в тот же день вечером Бестужева была отослана под караулом в крепость, а дочь ее, под караулом же, на дом. Главная цель тех, кто затевал Лопухинское дело, состояла именно в том, чтобы "свалить" Бестужевых, и поэтому приложены были все старания, чтобы запутать в замыслы мнимых заговорщиков не только Анну Гавриловну, но и ее мужа, а если можно, то и его брата. 27-го июля с Бестужевой был снят второй допрос о замыслах Ботты, но она твердо стояла на том, что от маркиза ничего не слыхала, а о замыслах Лопухиных ничего не знает. 17-го августа ее, ввиду явного запирательства, подняли на дыбу, "но не дополнили прежних показаний новыми: палачи слышали только хруст суставов да истерические вопли истязуемых". 19-го августа 1743 г. бывшую статс-даму императрицы приговорили к урезанию языка и колесованию. ее обвиняли в том, что она, вменяя ни во что все милости, оказанные ей императрицей, по злобе на государыню за брата Михаила, отправленного в ссылку, таила к ней ненависть; что вместе с Лопухиной жалела принцессу и с Боттой и с Лопухиными устраивала совещания относительно того, как бы вернуть престол Брауншвейгской династии, "мнимой перемены нетерпеливо ожидала, и радовалась, и в той надежде Е. И. В. высочайшую персону словами оскорбляла".

28-го августа приговор был конфирмован самой Елизаветой, но в видоизмененном виде. "Анну Бестужеву, — говорилось в нем, — высечь кнутом и, урезав язык, послать в ссылку". 31-го августа у здания двенадцати коллегий приговор был приведен в исполнение. Рассказывают, что и здесь Бестужева нашла способ смягчить свою участь. В то время как палач снимал с нее верхнее платье, она успела передать ему свой золотой, усыпанный бриллиантами крест. Зато удары кнута, наносимые им Бестужевой, были гораздо легче, чем другим, и при урезании языка он отхватил небольшой его кончик. Затем ее сослали в Якутск, куда она и прибыла после тяжелого путешествия и массы лишений в начале января 1744 г. Там и прожила она под крепким караулом, полуголодная, в разваливавшемся от ветхости и сырости доме до 1760 г. Я. как в течение всего дела, так и при наказании и в ссылке проявила необычайную стойкость, твердость и величие души. Могилу ее отыскал в 1828 г. А. А. Бестужев и посвятил памяти ее несколько прочувствованных строк.

Единственный сын Ягужинского от его второго брака — Сергей родился 14 апреля 1731 г., начал службу военным в 1740 г. и дослужился в 1764 г. до генерал-поручика. Это был бездарный, распутный и расточительный человек. Легкомысленно истратив состояние свое и своих жен (он был в браке дважды), Я. впал в крайнюю нужду и был взят в опеку. Он умер 10 февраля 1806 года, не оставив после себя мужского потомства. С ним пресекся род графов Ягужинских.

Я. принадлежал к числу выдающихся сотрудников Петра I. Он выдвинулся из массы служащих людей того времени не знатностью рода, не потомственной близостью ко двору, а лишь благодаря дарованиям и способностью к труду. Все знавшие Я. свидетельствуют о его быстром уме, о его способности схватывать самую сущность дела, и поэтому он в своих суждениях умел стоять выше даже такого собрания вельмож, как Петровский Сенат. Петр Великий особенно ценил в Я. другое свойство его ума — сразу охватывать все дело, которое подлежало его осмотру, не оставляя никаких пропусков. Он не раз говаривал: "Если что-нибудь осмотрит Павел, то я знаю это так верно, как будто бы я сам видел".

Надо полагать, что самое назначение Я. генерал-прокурором, на должность более всего наблюдательного характера, произошло оттого, что он обладал этой необычайной зоркостью. При всей яркости и точности, ум Я. не был неподвижен. Скорее характер его был живой и быстрый. Он интересовался всем, что встречал в жизни, не любил сухих доктринерских рассуждений, логических доказательств, отвлеченностей. Письма Я. и рассуждения его полны образности, язык силен и красочен: видно, что он полон впечатлений от непосредственно воспринятой действительности и живет ими. Энергия Я. достойна того великого государя, на службу которого она отдавалась. Без перерывов и отдыха Я. нес одну службу за другой, меняя поприще дипломата на генерал-прокурорское, придворное, военное и снова дипломатическое и т. д. Трудоспособность его была так велика, что говорили, будто его дневную работу едва ли выполнить обыкновенному человеку в неделю. Петр Великий, сам обладавший необыкновенной способностью выполнять столько дел в день, что диву даешься, очень ценил Я. за это его свойство, которое ему приходилось обнаруживать еще в качестве денщика при царе. Кроме указанных крупных достоинств, дающих уже Я. право занимать видное положение среди современников, он обладал еще и такими, которые были совсем редки в окружающей его среде: он был очень честен и прямодушен. Честность ставила его в неуязвимое со стороны врагов положение, тем более что проявлялась она не только в его деловых отношениях, но в тех случаях, когда ему приходилось выражать свое мнение перед государем как частному лицу. Благодаря ей он смело в глаза высказывал и Петру І, и его вельможам свои мысли, порой в форме очень рискованной. Рассказывают, что государь, заслушав в Сенате ряд дел о непрекращающемся казнокрадстве, в гневе приказал Я.: "Сей час написать от моего имени указ во все государство такого содержания, что если кто и на столько украдет, что можно купить веревку, тот, без дальнейшего следствия, повешен будет". Я. попробовал возразить; когда же Петр снова приказал писать, то Я., помедлив, с улыбкой сказал: "Всемилостивейший Государь! неужели ты хочешь остаться императором один, без служителей и подданных? Все мы воруем, с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой". Подобное признание могло иметь силу только в устах человека, к которому Петр чувствовал полное доверие и в честности которого ничуть не колебался. Очевидно, что рассказ этот передан истории современником именно с той целью, чтобы показать, что даже прославленный своей честностью Я. считал это зло — воровства — общераспространенным, но со свойственной прямотой сказал это в лицо царю. С такой же честностью поступал Я. и относительно лиц, искавших его покровительства. Если он мог быть полезным и желал этого, он обещал свою помощь и даже сам указывал мотивы, почему соглашался на это. И, раз пообещав, уже ни за что не отступался. Но если не хотел пособить, то напрямки отказывал. Сообразно этому, он был верным и надежным другом, не оставлявшим приятелей и тогда, когда их постигала беда, хотя бы это участие угрожало неприятностями и самому Я. Так, например, поступил он в отношении семейства Монс. Сблизившись с ним во время фавора, он не покинул его и тогда, когда Петр охладел к своей любимице. Дружбы его, впрочем, добиться было нелегко, и удостаивались ее только такие лица, которых Я. считал действительно хорошими. Поэтому ему не приходилось кривить душой и во имя дружбы. Всегда и всюду он свободно без лести выражал свои мысли, и если, с его точки зрения, первый сановник Империи поступал несправедливо, то он выражал ему порицание с такой же прямотой и откровенностью, как и мелкому чиновнику. Таковы были крупные качества Я., равнявшие его в некотором отношении с лучшими вельможами Петра. По талантливости он уступал разве только Меншикову, превосходя его честностью. Но кроме этих качеств, Я. обладал еще некоторыми другими, особенно ценными в общежитии. Я. был отличный рассказчик, балагур несравненный, занимательнейший собеседник, неутомимый плясун, изобретательный дирижер танцев, веселый собутыльник, способный проводить за пирушкой всю ночь напролет. И эти свойства ценил в Я. Петр, хотя для самого обладателя их они сослужили плохую службу. Втянувшись в ту разгульную жизнь, которая подточила силы необычно здорового Петра, Я. еще менее, чем государь, мог сберечь свое здоровье и телесное, и душевное. Им овладел порок пьянства; в пьяном виде он бывал и беспокоен, и болтлив, и навязчив. Вспыльчивый даже в обыкновенное время, подгуляв, он способен был на безобразную сцену; откровенный и прямой трезвым, подвыпив, он делался грубым и дерзким; всегда разговорчивый под влиянием хмеля, он делался не в меру болтливым и выдавал подчас даже государственные тайны. В деятельности Я. очень отличны две эпохи: время его службы при Петре и после его смерти. В первой Я. показал себя редким слугой, во второй — это не всегда ловкий и постоянно интригующий делец, думающий не столько о своем труде, сколько о сохранении влияния и мест. Причины этой разницы очень сложны и подробно объяснить их в краткой статье невозможно. Вероятнее всего, что Я. мог всецело отдаваться своей деятельности лишь в тех условиях, в которые его ставил Петр. При нем Я. чувствовал себя не только неуязвимым в смысле оговора или клеветы, но и в случае действительной вины мог рассчитывать на оправдание. Личное расположение к нему государя он видел не только при частных сношениях с ним, но и в публичных актах. В 1722 г. при полном присутствии Сената, представляя ему вновь назначенного Я., Петр сказал: "Вот мое око, коим я буду все видеть: он знает мои намерения и желания, что он заблагорассудит, то вы делайте, и хотя бы вам показалось, что он поступает противно моим и государственным выгодам, вы, однако ж, то исполняйте и, уведомив меня о том, ожидайте моего повеления". Таким образом, во всем и всегда Я. чувствовал за собой твердую руку Петра и мог, среди океана хищений и борьбы частных выгод, оберегать правду и пользу государственную. После смерти Петра он попробовал продолжать свое дело, но сразу же натолкнулся на интересы Меншикова. Опоры в этой борьбе он не сумел или не смог сразу найти: Петра не было. Он обратился с жалобой к царю, лежавшему во гробе, и разыгралась сцена в Петропавловском соборе, за которую Я. едва не поплатился головой. Я., правда, мог бы уйти навсегда от государственной деятельности, сделаться частным человеком, перейти на службу другого государства, о чем он, по словам врагов, и говорил под хмелем, но все это легче сказать, чем сделать, и, раз решив бороться за власть, Я. должен был употреблять те же средства, что и его враги, и спуститься на степень придворного дельца и интригана. Но при этом временами он проявлял те таланты, которые так ярко сверкнули в царствование Петра.

Соловьев, "История России". — Иванов П., "Опыт биографий генерал-прокуроров и министров юстиции" ("Журнал Министерства Юстиции", т. 18, 1863 г.). — Гоздаво-Голомбиевский А. А., "Сборник биографий кавалергардов"", СПб., 1902. — "История Сената за двести лет (1711—1911)", т. I, СПб., 1911 г. — Гельбиг, "Случайные люди в России" ("Русский Архив", 1866 г.). — "Записка графа Бассевича" ("Русский Архив", 1865). — Баранов, "Опись Сенат. архива". — Письма Леди Рондо, изд. 1874 г. — Бантыш-Каменский, "Деяния полководцев и министров Петра Великого". — M. Семевский, "Царица Прасковья". — Петровский С., "Сенат в царствование Петра". — "Сборники Императорского Русского Исторического Общества", тт. III, V, LXXVI и passim по указателям. — Корсаков, "Воцарение Анны Иоанновны". — Барсов Н., "Анна Федоровна Ягужинская" ("Русская Старина", 1877 г., т. 18). — Семевский М., "Наталья Федоровна Лопухина" ("Русская Старина", 1874 г., т. II). — Фон Гец, "Герцог Карл-Леопольд" ("Русская Старина", 1876 г., т. 12). — "Записка П. И. Ягужинского о состоянии России" ("Чтение М. Общ. Истории и Древн. России", 1860, IV. — "Материалы для Истории Русского флота", тт. I, II, IV. — Павлов-Сильванский Н., "Очерки по русской истории XVIII—XIX вв.", СПб., 1910 г. — Бартенев, "Осмьнадцатый век". — Записки дюка де Лириа. — Записки Манштейна. — Записки Бергхольца и проч. — "Русские портреты XVIII и XIX ст." (изд. вел. кн. Николая Михайловича).

В. Фурсенко.

{Половцов}

Ягужинский, граф Павел Иванович

(1683—1736) — один из сотрудников Петра Великого, незнатного происхождения; неоднократно исполнял различные дипломатические поручения. В начале 1722 г., при учреждении должности генерал-прокурора при сенате, Я. был назначен на этот пост, который сохранил и при Екатерине I, несмотря на очень враждебное отношение к нему Меншикова. В 1726 г., по поводу кандидатуры Морица Саксонского на курляндский престол, Я. был отправлен в Польшу, на гродненский сейм, с поручением не допускать осуществления названной кандидатуры, а также проектированного полного присоединения Курляндии к Польше. По воцарении Петра II, Меншиков решил удалить Я., и ему велено было отправиться в украинскую армию. После падения Меншикова Я. был немедленно возвращен и пожалован в генералы от кавалерии и в капитан-лейтенанты от кавалергардии; при императрице Анне ему было поручено временное исполнение восстановленной должности генерал-прокурора; в 1731 г. он поссорился с Остерманом, вследствие чего был удален от двора и назначен посланником в Берлин (1732—1735); по возвращении в отечество пожалован в кабинет-министры. В 1725 г. возведен в графское Российской империи достоинство. См. "Русский Архив" (1860, № 3).

{Брокгауз}

Ягужинский, граф Павел Иванович

ген.-аншеф, ген.-прокурор Сената, обер-шталмейстер, кабин.-министр; р. 1683 г., † 6 апр. 1736 г.

{Половцов}