КИРЕЕВСКИЙ Иван Васильевич

— критик и мыслитель, род. в Москве 22 марта 1806 года, ум. 11 июня 1856 года в Петербурге. Он принадлежал к одному из самых старинных родов белевских и козельских дворян. Отец его, Василий Иванович Киреевский, служил в гвардии и вышел в отставку секунд-майором; женат он был на Авдотье Петровне Юшковой. Это был человек весьма образованный и деятельный: он знал пять языков, много читал, собрал у себя в деревне довольно большую библиотеку, занимаясь преимущественно естественными науками, физикою, химиею и медициною. Впрочем, на детей он не мог иметь влияния, так как умер, когда они были еще в младенческом возрасте. В 1812 году он устроил в Орле и орловской деревне своей, Киреевской Слободке, в трех верстах от города, приют для пострадавших от войны, заразился при уходе за больными тифом и скончался в Орле 1 ноября 1812 года. Вдова с двумя сыновьями и дочерью, переехала на жительство в село Долбино, родовое именье Киреевских, находившееся в 7 верстах от г. Белева. В Долбине прошли детские годы Киреевского и его брата. Село Долбино было далеко кругом известно своею старинною церковью и находившеюся в ней местно чтимою чудотворною иконою Успения Божией Матери, и братья Киреевские в самом раннем детстве могли видеть воочию живые проявления цельной народной веры и глубокого благочестия... Почти одновременно с Киреевскими в Долбино приехал и поселился там Жуковский, бывший в родстве с Авдотьей Петровной Киреевской, воспитанный вместе с нею и связанный с нею с детства нежною дружбою. Поэт прожил в Долбине с Киреевскими два года с лишком, и близость его не могла остаться бесследною для юного Ивана Киреевского. Для него Жуковский всегда оставался любимым поэтом, муза которого воплощала в его глазах "всю поэзию жизни, все сердце души"; "при нем, писал Иван Васильевич в одном из своих писем родным, невольно теплеешь душою, и его присутствие дает самой прозаической голове способность понимать поэзию; каждая мысль его — ландшафт с бесконечною перспективою". Жуковский с своей стороны горячо любил Киреевского, высоко ценил его способности, чистоту души и благородство стремлений и искренно сочувствовал его литературным начинаниям: "Ваня — самое чистое, доброе, умное и даже философическое творение, писал он раз матери Ивана Васильевича; его узнать покороче весело"...

Киреевский с братом оставался безвыездно в Долбине до пятнадцатилетнего возраста. В 1817 году А. П. Киреевская вышла во второй раз замуж за своего внучатного брата Алексея Андреевича Елагина. Киреевские росли и воспитывались под непосредственным и исключительным руководством матери, участвовавшей, по словам Кавелина, "в движении русской литературы и русской мысли более, чем многие писатели и ученые по ремеслу", и отчима, горячо и нежно их любившего и взаимно ими любимого. Иван Киреевский одарен был блестящими способностями. Уже в 1813 году семилетним мальчиком он обращал на себя внимание пленных французских офицеров мастерскою игрою в шахматы. Десяти — двенадцати лет он был уже довольно хорошо знаком с лучшими произведениями русской литературы, языками французским и немецким и их литературами; также рано он перечел множество исторических сочинений и выучился математике; мальчиком тринадцати — четырнадцати лет он читал Локка и Гельвеция. Елагин, бывший сначала почитателем Канта, в 1818 году познакомился с сочинениями Шеллинга и, увлекшись этим философом, занялся в долбинском затишье изучением и переводом некоторых из его сочинений на русский язык; по вечерам возникали беседы и споры философского характера, и в них светлый ум и врожденные философские способности Киреевского находили самые благоприятные условия для своего развития и обнаружения. В 1822 г., когда Елагины для дальнейшего образования детей переселились из Долбина в Москву, Киреевский явился в кругу своих сверстников уже основательно знакомым со многими положениями тогдашней немецкой философии. В Москве Киреевский стал учиться латинскому и греческому языкам и выучился им настолько, чтобы сдать так называемый комитетский экзамен; впоследствии он изучил древние языки более и основательно мог читать в подлиннике древних классиков и творения Св. Отцов. В Москве он учился еще английскому языку, брал уроки у Снегирева, Мерзлякова, Цветаева, Чумакова и других профессоров Московского университета и слушал публичные лекции по философии профессора Павлова. В 1824 году, слав комитетский экзамен, Киреевский поступил на службу в Московский Главный Архив Иностранной Коллегии, но ненадолго. Товарищами его по службе в архиве были братья Веневитиновы (Д. В. и А. В.), Шевырев, Кошелев и др. К ним примкнули Баратынский, Языков, Погодин, Максимович. Все это были молодые люди, одушевленные живыми литературными интересами и большею частию увлекавшиеся современною немецкою философиею. В исходе 1826 года с этим кружком чрез Веневитинова сблизился и приехавший в Москву тогда Пушкин. Киреевский готовился посвятить себя литературе с живою верою в свое призвание. "Я не бесполезно провел свою молодость, писал он Кошелеву в 1827 г., и уже теперь могу с пользою делиться своими сведениями. Но целую жизнь имея главною целью образовываться, могу ли я не иметь веса в литературе? Я буду иметь его, и дам литературе свое направление... Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога"... Первый литературный опыт Киреевского относится в началу 1827 года: это был небольшой беллетристический очерк романтического характера "Царицынская ночь", написанный им по настоянию кн. Вяземского для прочтения на одном из литературных вечеров у кн. З. А. Волконской. Очерк этот впрочем был напечатан впервые только в 1861 г. в вышедшем тогда "Полном собрании сочинений" автора. В этом произведении ярко отразилось идеально-поэтическое настроение и заветные мечты автора в данный момент.

Весною 1828 г. московские литераторы провожали ужином уезжавшего в Петербург Мицкевича, и Киреевский при этом приветствовал польского поэта стихами; стихи эти напечатаны в "Русском Архиве" 1874 г. В том же году он напечатал в журнале Погодина "Московский Вестник" свою первую статью "Нечто о характере поэзии Пушкина". Статья однако была напечатана без подписи, вместо которой были поставлены цифры 9. 11. В этой статье Киреевский рассматривает появившиеся тогда в печати поэмы Пушкина, главы из романа "Евгений Онегин" и сцену Пимена с Григорием: являясь в "Руслане и Людмиле" "чисто творцом — поэтом, передающим верно и чисто внушения своей фантазии", Пушкин в "Кавказском пленнике", "Бахчисарайском фонтане," "Цыганах" и отчасти "Евгении Онегине" представляется критику "поэтом философом", в самой поэзии стремящимся выразить сомнения своего разума, сообщающим всему краски своего особенного воззрения; обнаруживая сначала в большей или меньшей степени зависимость от гения Байрона, он постепенно все более и более вырастает в самобытного поэта-живописца. Многие мысли, высказанные Киреевским в этой статье, стали впоследствии общим достоянием, но в свое время они имели весь интерес оригинальности и новизны; эта первая статья Киреевского свидетельствовала и о блестящем его литературно-критическом даровании. В 1829 году Максимович предпринял издание альманаха. "Денница" на 1830 год, и Киреевский, по его просьбе, написал для этого издания "Обозрение русской словесности за 1829 год", вторую свою статью для печати, на этот раз уже подписанную его именем. В начале статьи он отмечает в развитии русской литературы девятнадцатого столетия три эпохи, указывая представителем первой Карамзина, второй — Жуковского и третьей Пушкина: по мнению Киреевского, французский филантропизм Карамзина и немецкий идеализм Жуковского, совпадая в стремлении к лучшей действительности, нашли естественное развитие в художественном реализме Пушкина. Киреевский в этой статье впервые, по замечанию Тихонравова, указал на важное значение деятельности Новикова, с которым ставил в связь такой важный факт, как зарождение в России общественного мнения, "чего так давно желают все люди благомыслящие, чего до сих пор, однако же, мы еще не имеем, и что, быв результатом, служить вместе и условием народной образованности, а следовательно и народного благосостояния". В обозрении литературных явлений данного времени говоря о Д. В. Веневитинове, что "отличительным характером его духа было созвучие ума и сердца, и самая фантазия его была более музыкою мыслей и чувств, нежели игрою воображения", и заключая отсюда, "что он был рожден еще более для· философии, нежели для поэзии", Киреевский высказывает между прочим несколько мыслей о философии вообще, замечательных для данного момента, как зародыши позднейшего капитального труда его жизни по этому предмету. "Нам необходима философия, говорит он здесь: все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенчествующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности. Конечно, первый шаг наш к ней должен быть присвоением умственных богатств той страны, которая в умозрении опередила все другие народы. Но чужие мысли полезны только для развития собственных. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего частного быта". Характерною чертою рассматриваемой статьи Киреевского представляются между прочим его сопоставления явлений русской литературы с аналогичными, по его мнению, явлениями литературы европейской: литература русская и западноевропейская являются в сознании критика как бы величинами однородными — точка зрения, которую оспаривал, прочитав статью, в разговоре с автором ее Жуковский. Впрочем, окончательный вывод статьи тот, что за исключением Истории Карамзина, нескольких произведений Державина, Жуковского, Пушкина, Крылова и нескольких сцен из Фонвизина и Грибоедова, у нас нет произведений достоинства европейского: "у нас еще нет полного отражения умственной жизни народа, у нас еще нет литературы". Но за то, в то время как современная Европа представляет, по мнению Киреевского, вид какого-то оцепенения и усыпления, внутренней жизни, Россия цветет надеждою, судьба ее зависит от ее одной и заключается в ее просвещении.... В примечании к своей статье Киреевский говорит об одновременном с нею приготовлении им в печати особого разбора стихотворений Жуковского; но работа эта осталась неоконченною и не была напечатана. Вообще литературная работа у него в это время не особенно спорилась. "Не знаю отчего, — писал он около этого времени Кошелеву, — мне даже некогда и читать то, что хочется, а некогда оттого, вероятно, что я ничего не делаю. Правда, я прочел комедий 200 после твоего отъезда; одну сыграл, одну перевел, но мои прожекты о Жуковском, о критике, о философии в России, — до сих пор все еще прожекты. На днях намерен приняться за исполнение. Между тем много еще других сочинений — кандидатов, которые просятся в комплект, но которых я до сих пор оставляю при особенных поручениях, а между тем ты понимаешь, что они друг другу мешают, перебивают друг у друга места и пр.". В августе 1829 года Киреевский сделал предложение Наталье Петровне Арбеневой, которую полюбил со всею присущею ему горячностью и глубиною чувства; впоследствии она стала его женою, но теперь почему-то предложение его не было принято. Отказ так сильно потряс Киреевского нравственно и физически, что здоровье его, и без того слабое, очень расстроилось. Стали опасаться развития чахотки и, по совету врачей, для рассеяния и поправления здоровья он предпринял поездку за границу. "Одна деятельность, живая, беспрестанная, утомительная, может спасти меня от душевного упадка, писал Киреевский брату в Мюнхен. Вот почему я думаю ехать в чужие краи и учиться, утонуть в ученьи, — возвратившись, опьяниться деятельностью... Если нет счастья, есть долг"... В январе 1830 года Киреевский уехал из Москвы. Десять дней он пробыл в Петербурге у Жуковского и повидался здесь с Пушкиным и своими петербургскими друзьями: Кошелевым, Титовым, кн. Одоевским. Приехав в Берлин в начале февраля, Киреевский прожил здесь до 1 апреля, до окончания лекции в университете. Он слушал здесь Риттера, Гегеля, Шлейермахера и др. и познакомился лично с Гегелем. Особенно благоприятное впечатление произвели на него лекции Риттера по всеобщей географии: "каждое слово его дельно, писал он домой, каждое соображение ново и вместе твердо, каждая мысль всемирна; малейший факт умеет он связать с бытием земного шара; все обыкновенное, проходя через кубик его огромных сведений, приносит характер гениального". Сначала Киреевский предпочел даже Риттера Гегелю, читавшему историю философии в один час с первым: Гегель на его взгляд в своих лекциях мало прибавлял к своим сочинениям и при этом плохо говорил, кашляя и проглатывая звуки; однако, потом он все-таки стал слушать его, вместо Риттера, рассудив, что он стар, скоро умрет, и тогда уже не будет возможности узнать, что он думал о каждом из новейших философов. Шлейермахера Киреевский слышал в церкви и в университете. Проповедь, сказанная Шлейермахером над телом страстно им любимого единственного сына, обнаруживала, по мнению Киреевского, в знаменитом богослове-философе истинное глубоко христианское сердечное расположение, но университетская лекция его о воскресении оставила по себе в нем чувство неудовлетворительности. "Ему также мало можно отказать, писал Киреевский, в сердечной преданности к религии, как и в философском самодержавии ума. Но сердечные убеждения образовались в нем отдельно от умственных и, между тем как первые развились под влиянием жизни, классического чтения, изучения св. Отцов и Евангелия, вторые росли и костенели в борьбе с господствующим материализмом XVIII века. Вот отчего он верит сердцем и старается верить умом. Его система похожа на языческий храм, обращенный в христианскую церковь, где все внешнее, каждый камень, каждое украшение, напоминают об идолопоклонстве, между тем, как внутри раздаются песни Иисусу и Богородице". Таким образом в Киреевском уже в эту пору жило хотя и невысказанное прямо требование цельности воззрения и сознание бесплодности рассудочной раздвоенности. — Из Берлина, с остановкою на три дня в Дрездене, Киреевский проехал в Мюнхен, где в то время жил, занимаясь в университете, брат его Петр Васильевич. Здесь первое время по приезде вниманием его овладела картинная галерея: "иногда мне кажется, писал он домой, что я рожден быть живописцем, если только наслаждение искусством значит иметь к нему способность". В университете он слушал Шеллинга, Окена, читавшего натуральную историю и физиологию, и Шорна, читавшего историю новейшего искусства. "День мой довольно занят, писал домой Киреевский, потому что, кроме субботы и воскресенья, я четыре часа в сутки провожу на университетских лавках; в остальное время записываю лекции". Круг знакомых Киреевского в Мюнхене составляли Тютчевы, Шеллинг и Окен. В Мюнхене Киреевский стал учиться итальянскому языку и вскоре мог читать итальянских классиков. Особенно восхищался он Ариостом: "мир его фантазии, писал он, — это теплая, светлая комната, где может отдохнуть и отогреться, кого мороз и ночь застали на пути... Для большей части людей его вымыслы должны казаться вздором, в котором нет ни тени правды. Но мне они именно потому и нравятся, что они вздор, и что в них нет ни тени правды"... Из Мюнхена Киреевский думал было отправиться в Италию, в Рим, где был в то время Шевырев и жил Мицкевич. Но беспокоясь за родных, вследствие тревожных известий о холере в России, Киреевский в ноябре 1830 г. из Мюнхена вернулся в Москву. "Германией уже мы сыты по горло", писал он родным из Мюнхена еще в поле; насколько он уважал и высоко ценил немецкую науку и ученых, хотя и критически относился к ним, это видно из сделанного им признания в одном письме из Берлина, что какое-то особенное неведомое раньше расположение духа насильно, как чародейство, овладевает им при мысли: "я окружен первоклассными умами Европы"; но народ и немецкое общество в своих будничных, житейских отношениях мало внушали ему расположения к себе: "нет, на всем земном шаре нет народа площе, бездушнее, тупее и досаднее немцев", писал он в одном из последних своих писем перед отъездом в Россию. — Таковы были общие впечатления, вынесенные Киреевским из годового почти пребывания в Германии. В одном письме из Мюнхена слышится даже как будто разочарование в самом строе жизни европейской, в самых основах ее образованности в данный момент: "только побывавши в чужих краях, писал он, можно выучиться чувствовать все достоинство наших, первоклассных, потому что... но я не хочу теперь дорываться до причины этого, которая лежит на дне всего века. Вообще все русское имеет то общее со всем огромным, что его осмотреть можно только издали"... По возвращении из-за границы, Киреевский в конце того же 1830 года написал сказку "Опал", основная мысль которой в заключительных словах ее: "обман все прекрасное, а чем прекраснее, тем обманчивее; ибо лучшее, что есть в мире это мечта". Сочинение это, по-видимому, предназначалось автором для будущего его журнала. В продолжение следующего 1831 года он написал несколько водевилей и комедий, которые были разыграны на домашнем театре, и вместе с Языковым сочинил драматический фарс в прозе, под заглавием "Вавилонская Принцесса". В 1831 году в "Деннице" Максимовича было напечатано также его стихотворение: "Хор из трагедии Андромаха", по содержанию представляющее сжатый очерк Троянской войны; оно было подписано псевдонимом — ва. Осенью 1831 года Киреевский приступил к осуществлению давнишней своей мечты: к изданию с января 1832 года своего журнала под названием "Европеец". Название журнала характеризуете образ мыслей его издателя в данный момент. "Я назвал его так, — писал Киреевский Пушкину, — не оттого, разумеется, чтобы надеялся сделать его европейским по достоинству, но потому, что предполагаю наполнять его статьями, относящимися больше до Европы вообще, чем до России". Первая книжка журнала открывалась статьею Киреевского "Девятнадцатый век". Сущность современного господствующего направления "европеизма" Киреевский стремится определить в своей статье исторически" В конце осьмнадцатого века господствующее направление умов было безусловно разрушительное, выражаясь в стремлении ниспровергнуть старое в жизни, науке, общественном строе, литературе, искусстве; самая мысль о новом не являлась иначе как отрицательно: под свободою разумелось отсутствие прежних стеснений, под человечеством — большинство в противоположность господствовавшему прежде меньшинству, под разумом — отсутствие прежних предрассудков; неверие в замен прежних злоупотреблений верою в области религиозного сознания, исключительный рационализм в науке, подражание внешней неодушевленной природе взамен подражания классическим образцам, в искусстве, необразованная естественность, вместо прежней изысканной искусственности, в общественных отношениях, грубый, чувственный материализм в философии — черты, характеризующие это направление, а французская революция может служить ясным и кровавым зеркалом его. Направление разрушительное народило, как реакцию себе, направление насильственно-соединяющее, которое сказалось в торжестве систематических умозрений над опытом в науке, распространении мистицизма среди людей чуждых увлечения неверием, в стремлении к блеску внешнего великолепия и пышности, в сентиментальности и мечтательности в искусстве, в развитии чисто-духовных систем в философии. Но эти оба направления согласовались в борьбе с прежним веком; из этой борьбы родилась потребность успокоительного равновесия, и отсюда возникло третье изменение духа века: стремление к мирному соглашению враждующих начал в одной искусственно-отысканной середине: характерные черты этого нового направления — в области веры терпимость с уважением к религии, вместо ханжества, неверия и таинственной мечтательности, в философии примирение идеализма с материализмом в системе тожества, в жизни общества изящество образованной простоты, в поэзии замена подражания видимой действительности и мечтательности историческим направлением, "где свободная мечта проникнута неизменяемою действительностью, а красота однозначительна с правдою", наконец живой интерес к средневековью в литературе и науке. Киреевский видит это направление продолжающимся и в свое время, хотя, уже значительно измененным. Но в данный момент, по мнению его, оно уже проходит. Чтобы определить характер новой поэзии, Киреевский указывает отличительные качества тех произведений, которые в его время имели наибольший, хотя и не заслуженный, успех: в них, по его словам, замечается "больше восторженности, чем чувствительности; жажда сильных потрясений, без уважения к их стройности; воображение, наполненное одною действительностью во всей наготе ее". "Без сомнения, качества сии, продолжает Киреевский, предполагают холодность, прозаизм, положительность и вообще исключительные стремления к прозаической действительности. Из того, что жизнь вытесняет поэзию должны мы заключить, что стремления к жизни и к поэзии сошлись, и что, следовательно, час для поэта жизни наступил". Диккенс и Гоголь, по замечанию K. H. Бестужева-Рюмина, оправдали это предсказание Киреевского. То же изменение в направлении Киреевский видит и в современной ему философии, в области которой в учении Шеллинга также предъявляется требование исторической существенности и положительности, и в области религиозного сознания, где замечается то же стремление к сближению с действительностью жизни: для полного развития религии, говорит Киреевский, "необходимо единомыслие народа, освященное яркими воспоминаниями, развитое в преданиях односмысленных, сопроникнутое с устройством государственным, олицетворенное в обрядах однозначительных и общенародных, сведенное к одному началу, положительное и ощутительное во всех гражданских и семейственных отношениях"... В последних словах Киреевского, по справедливому замечанию K. H. Бестужева-Рюмина, можно видеть ключ "к тому процессу, концом которого было признание православия основной чертой русской народности", хотя автор в данный момент был еще очень далек от того, что принято называть славянофильством. Обобщая свои наблюдения, Киреевский приходит к заключительному выводу, что современное ему просвещение в Европе характеризуется направлением практическим и деятельно-положительным, а основанием господствующего характера времени является вера в просвещение общего мнения, служащая связью между деятельностью практическою и стремлением к просвещению вообще. "Как же относится русское просвещение к европейскому"? спрашивает далее Киреевский... Из трех начал, из которых развилось европейское просвещение: христианства, духа варварских народов и остатков древнего классического мира, развитию образованности в России недоставало последнего, и этот недостаток влияния классического мира роковым образом отразился на всем историческом ходе русской жизни. Устройство древнего мира действовало на весь гражданский быт и на просвещение народов Европы; влияние его, может быть сильнее, нежели где-либо, сказалось на образовании римской церкви, в которой гражданская власть духовенства была прямым наследием древнеримского устройства. Двойное отношение христианства к новому и древнему миру сделало его средоточием всех элементов европейского развития, основою и феодализма, и священной Римской империи, и рыцарства, и духовного единения Европы в крестовых походах и отпора мусульманскому нашествию. "В России, говорит Киреевский, христианская религия была еще чище и святее. Но недостаток классического мира был причиною тому, что влияние нашей церкви, во времена необразованные, не было ни так решительно, ни так всемогуще, как влияние церкви римской", и Россия, раздробленная на уделы, не связанная духовно, на несколько веков подпала владычеству татар. "Не имея довольно просвещения для того, чтобы соединиться против них духовно, мы могли избавиться от них, продолжает Киреевский, единственно физическим материальным соединением, до которого достигнуть могли мы только в течение столетий"; это единение, по своему характеру, должно было неизбежно надолго остановить Россию в тяжелом закоснении и оцепенении духовной деятельности, вследствие перевеса силы материальной над силою нравственной образованности. Между тем с эпохи Возрождения постепенно "государства, причастные образованности европейской, внутри самих себя, говорит Киреевский, совместили все элементы просвещения всемирного, сопроникнутого с самою национальностью их". В силу этих соображений Киреевский естественно является убежденным защитником реформы Петра. Противники преобразований Петра, продолжает Киреевский, "говорят нам о просвещении национальном, самобытном; не велят заимствовать, бранят нововведения и хотят возвратить нас к коренному и старинному-русскому". В том или другом народе западно-европейском такое стремление, по его мнению, может иметь свой смысл: "там просвещение и национальность одно, ибо первое развилось из последнего"; "но у нас, говорит Киреевский, искать национального значит искать необразованного; развивать его на счет европейских нововведений, значит, изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, если не из Европы"? Русский народ, начинающий образовываться, может, минуя старое просвещение европейское до половины ХVIII в., как неразрывно связанное с прежнею жизнью Европы, прямо заимствовать самобытное новое, непосредственно применяя его к своему настоящему быту. Таково в сжатом виде было содержание замечательной статьи, открывавшей первую книжку журнала Киреевского: она была как бы исповеданием веры ее автора в данный момент, существенно отличным от того, с каким он выступил впоследствии. Кроме этой статьи, в первых двух книжках журнала самим Киреевским было напечатано еще несколько других статей: "Обозрение русской словесности за 1831 год, "О слоге Вильменя", "Горе от ума на московском театре" и "Русские альманахи на 1832 год". В своем "Обозрении" литературных явлений за предыдущий год Киреевский останавливается на разборе трагедии Пушкина "Борис Годунов" и поэмы Баратынского "Наложница". При этом Киреевский высказывает несколько ценных замечаний о современной ему русской критике, сохранивших свое значение и для настоящего времени. По его мнению, у нас еще нет критики: "нет ни одного критического сочинения, которое бы не обнаруживало пристрастие автора к той или другой иностранной словесности"... Между тем "не чужие уроки, но собственная жизнь, собственные опыты должны научить нас мыслить и судить. Покуда мы довольствуемся общими истинами, не примененными к особенности нашего просвещения, не извлеченными из коренных потребностей нашего быта, до тех пор, мы еще не имеем своего мнения, либо имеем ошибочное, не ценим хорошего-приличного, потому что ищем невозможного совершенного, либо слишком ценим недостаточное, потому что смотрим на него из дали общей мысли, и вообще меряем себя на чужой аршин и твердим чужие правила, не понимая их местных и временных отношений". Критика Киреевского отличается независимостью и самостоятельностью мыслей. В то время как большая часть трагедий, особенно новейших, имеет предметом дело совершающееся или долженствующее совершиться, "трагедия Пушкина, по мнению Киреевского, развивает последствия дела уже совершенного, и преступление Бориса является не как действие, но как сила, как мысль, которая обнаруживается мало-помалу, то в шепоте царедворца, то в тихих воспоминаниях отшельника, то в одиноких мечтах Григория, то в силе и успехах Самозванца, то в ропоте придворном, то в волнениях народа, то, наконец, в громком ниспровержении неправедно царствующего дома. Это постепенное возрастание коренной мысли в событиях разнородных, не связанных между собою одним источником, дает ей характер сильно трагический, и таким образом позволяет ей заступить место господствующего лица, или страсти, или поступка". Поэма "Наложница" дает повод Киреевскому высказать свой взгляд на характер поэзии Баратынского вообще: Баратынский, больше чем кто-либо из наших поэтов, по его мнению, мог бы создать поэтическую комедию "из верного и вместе поэтического представления жизни действительной, как она отражается в ясном зеркале поэтической души, как она представляется наблюдательности тонкой и проницательной, перед судом вкуса разборчивого, нежного и счастливо образованного"... Из остальных статей Киреевского, напечатанных в "Европейце", особенное внимание обращает на себя статья его о представлении комедии Грибоедова на Московской сцене. В комедии этой изображены пустота и невежество Московского общества "сильно, живо и с прелестью поразительной истины". Но при своем тогдашнем взгляде на отношение русского просвещения к европейскому Киреевский не мог, конечно, оставить без возражения известных рассуждений Чацкого о любви к иностранному: по мнению критика, "нам нечего бояться утратить свою национальность, но до сих пор национальность наша была национальность необразованная, грубая, китайски-неподвижная: просветить ее, возвысить, дать ей жизнь и силу развития может только влияние чужеземное"... Но любовь к иностранному, оговаривается в заключение Киреевский, не должно смешивать с пристрастием к иностранцам, особенно к тем из них, которые, проживая в России, подчас отличаются от русских только незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий: так ребенок смешивает учителя с наукою. — Ближайшими сотрудниками журнала являлись в Москве Баратынский, Языков, Хомяков, в Петербурге Жуковский, князь Вяземский, А. И. Тургенев, кн. Одоевский; Пушкин через Языкова выражал также свое живое сочувствие изданию Киреевского и обещал свое содействие и сотрудничество; вообще журналу Киреевского предстояла, по-видимому, прекрасная будущность. Но на второй книжке "Европеец" был запрещен. Поводом к тому явились статьи Киреевского "Девятнадцатый век" и "Горе от ума на московском театре". Распоряжение о запрещении было, по выражению Погодина, своего рода "исторической бумагой". В ней было сказано, что, вопреки заявлению Киреевского в его первой статье, что он говорит не о политике, "сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное: под словом просвещение он понимает свободу, деятельность разума означает у него революцию, а искусно-отысканная середина не что иное, как конституция; статья сия не долженствовала быть дозволена в журнале литературном, в каковом запрещается помещать что-либо о политике, и вся статья, невзирая на ее нелепость, писана в духе самом неблагонамеренном". Статья о комедии Грибоедова была признана непристойной выходкою против живущих в России иностранцев. Цензор, пропустивший первую книжку журнала, С. Т. Аксаков был подвергнут служебному взысканию и вскоре отставлен от должности, Киреевский официально признан человеком неблагомыслящим и неблагонадежным; ему угрожало удаление из столицы, и он спасен был только горячим и энергическим заступничеством В. А. Жуковского. Между Государем и Жуковским, по свидетельству А. П. Елагиной, произошла сцена, после которой поэт приостановил даже на две недели занятия с Наследником Цесаревичем, думая вовсе удалиться от двора; вмешательство Государыни положило конец размолвке. Киреевский по поводу запрещения своего журнала подал записку гр. Бенкендорфу с просьбою довести ее содержание до сведения Государя (записка эта была написана, по просьбе Киреевского, другом его, Чаадаевым, знавшим близко гр. Бенкендорфа, но мысли, в ней изложенные, разумеется принадлежали Киреевскому). В этой записке, Киреевский признавался, что некогда действительно разделял идеи своего поколения о преобразованиях для блага родины государственного управления в России, наподобие европейских, т. е. о конституциях и т. п., хотя не искал преступным путем их осуществления, но теперь он пришел к убеждению, что, ввиду различия исторических условий запада и России, европейские политические теории не отвечают потребностям русского народа: теперь он желает для своей родины прежде всего распространения серьезного и здравого классического образования, затем освобождения крестьян, как "необходимого условия всякого последующего развития для нас, и особенно развития нравственного", и наконец пробуждения религиозного чувства, не понимая иной цивилизации, кроме христианской. "Считаю, говорит Киреевский, развивая в частности свою мысль о крепостном праве, что в настоящее время всякие изменения в законах, какие бы правительство ни предпринимало, останутся бесплодными до тех пор, пока мы будем находиться под влиянием впечатлений, оставляемых в наших умах зрелищем рабства, нас с детства окружающего: лишь его постепенное уничтожение может сделать нас способными воспользоваться другими преобразованиями, которые наши государи в своей мудрости найдут удобными сделать. Полагаю, что исполнение законов, как бы мудры они ни были, не может никогда быть соответственным намерению законодателя, если оно будет поручено людям, с молоком кормилицы впитавшим всевозможные мысли неравенства, если все ветви администрации будут вручены подданным, с колыбели своей освоенным со всякого рода несправедливостью". Что касается до своего журнала, Киреевский заявлял, что издание его должно было быть всецело-литературным: издатель желал бы привить у нас вкус к философской литературе, установить связь не с политической, а с мыслящей Европой, показать, что "для нас нет иной политики, кроме науки", прояснить сознание о нашем общественном отношении к Европе. В заключение записки автор выражает надежду, что "его не будут считать среди суетных и бурных умов" и что ему дозволено будет продолжать свое скромное дело. Неизвестно, была ли доложена записка Киреевского Государю, но пятно неблагонадежности тяготело над ним довольно долго и впоследствии. Литературу Киреевский считал своим призванием, в литературной деятельности видел святое служение на благо своего отечества, и вдруг был сурово остановлен в самом начале избранного дела жизни. Он почти совсем перестал писать. В течение одиннадцати лет после запрещения "Европейца" им, кроме отрывков из двух неоконченных повестей: "Две жизни" и "Остров", была написана лишь в конце 1833 г., по просьбе А. П. Зонтаг, в виде письма в ней, небольшая статья "О русских писательницах" для альманаха, изданного кружком одесских дам с благотворительною целью, и статья "О стихотворениях Языкова", напечатанная в "Телескопе" без имени автора и в такой тайне, что даже ближайшим друзьям его, не исключая и самого Языкова, не было известно, кем она была написана. Герцен сказал, что жизнь Киреевского за это время напоминает зыбь моря над затонувшим кораблем... Но в душе Киреевского все это время несомненно совершалась живая, хотя и скрытая работа, внутренняя трудная борьба, подобная, может быть, той, какую пережил Герцен... Киреевский все это время много работал мыслию и сердцем в тяжелых сомнениях относительно самых заветных жизненных своих убеждений, в горьком сознании, что "светила прежния бледнеют догорая и звезды лучшие срываются с небес", и когда через одиннадцать лет опять выступил на литературное поприще, образ мыслей его оказался существенно изменившимся. Большое влияние на него в этой внутренней работе сознания имел прежде всего его брат, Петр Васильевич, с самых ранних лет усвоивший себе глубокое непоколебимое убеждение в самобытности основ русской жизни и русского просвещения. С детства оба брата были связаны друг с другом самою горячею дружбою. Старший брат чуть не молился на мл