КЛЮЕВ Николай Алексеевич

[1887—] — поэт. Родился в крестьянской семье; литературную деятельность начал в 1912. К. является одним из виднейших представителей кулацкого стиля в русской литературе, оформившегося перед войной 1914 на основе форсированного выделения "хозяйственных мужичков" (столыпинские отруба и хутора). Поэтические черты этого стиля — стремление отрицать классовую борьбу в деревне, представив ее как патриархально-идиллическое единство; резкая вражда к городу, разрушающему эту идиллию, рисуемую в религиозно-мистических и фантастических тонах, и стремление конфликтом города и деревни (взятых вне их социального расслоения) подменить те классовые конфликты, которые развертываются в подлинной деревне (это и ведет к отрыву от реальности и фантастико-мистическому изображению несуществующей деревни); наконец заостренно-враждебное отношение к социалистической революции и социальной перестройке, к-рое она с собой принесла. В ряде стихотворений К. с особенным пафосом развертывает идиллические сусальные картины своей деревни, поэтизируя каждую мелочь в ней и превращая ее в совершенно особый мир: "В селе Красный Волок пригожий народ,/ Лебедушки-девки, а парни, как мед./ В моленных рубахах, в беленых портах,/ С малиновой речью на крепких губах".

Эта "Избяная Индия" и является единственной носительницей творческого начала для К.: "Осеняет словесное дерево,/ Избяную дремучую Русь". В ней для К. заключается все подлинное, ценное:

"Олений гусак сладкозвучнее Глинки,

Стерляжьи молоки Верлена нежней,

А бабкина пряжа, печные тропинки

Лучистее славы и неба святей".

Понятно, что изменение этого уклада, те новые моменты в жизни деревни, которые связаны в деревне с процессами, протекающими в городе, вызывают у К. резкую вражду: город он трактует как носителя бесовского начала в противовес божественному началу деревни; город для К. — "ад электрический". "Книги-трупы, сердца папиросные, ненавистный творцу фимиам", "Город-дьявол копытами бил, устрашая нас каменным зевом".

Характерно, что в дни империалистической войны К. мотивировал патриотизм своих оборонческих стихов тем, что в лице Германии на Русь ополчился мир машинной техники и городской культуры.

Вся эта система отношений к действительности, четко намечающаяся еще до Октября, это прославление богатой, сытой, "божеской", деревни естественно определяет и его отношение к революции. Первоначально, поскольку окончательная ликвидация дворянства совпадала с интересами кулачества, К. приемлет революцию, но уже здесь у К. выступает совершенно специфическое ее понимание:

"Обожимся же, братья, на яростной свадьбе

Всенародного сердца с Октябрьской грозой,

Пусть на полке Тургенев грустит об усадьбе,

Исходя потихоньку бумажной слезой".

Революция с самого начала трактуется К. в тех же религиозных и даже монархических тонах ("Боже, свободу храни, Красного государя коммуны"), понимается только как революция мужицкая: "Пробудился народ-Святогор", "ставьте свечи мужицкому спасу" и т. д.

Даже образ Ленина дается в религиозно-народнических тонах ("Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах").

Пролетарская революция и ее вождь гримируются под кулака, происходит сусально-националистическое и византийски-церковное искажение лица революции, выраженное в максимально-реакционной форме. Это своеобразное кулацкое "приятие" буржуазно-демократических завоеваний революции органически связано еще со стихами Клюева о революции 1905, резко враждебными помещичьему строю, но расплывчатыми и религиозными, стилизованными под старинку.

Однако по мере развития революции К. резко начинает от нее отталкиваться, снова развивая мотивы той же "особой" деревни, идущей по своим, "высшими силами" начертанным путям. Революция идентифицируется с тем же дьявольским городом, она разрушает клюевскую сусальную деревню:

"Древо песни бурею разбито,

Не триодь, а Каутский в углу".

"Облетел цветок купальской веры,

Китеж-град — ужалил лютый гад". И К. остается только обращаться с мольбой к "Егорью" — "страстотерпец, вызволь, цветик маков". Революция разрушает старый уклад и поэтому яростно "разоблачается":

"Вы обещали нам сады

В краю улыбчиво далеком.

На зов пошли — чума, увечье,

Убийство, голод и разврат...

За ними следом страх тлетворный

С дырявой бедностью пошли, —

И облетел ваш сад узорный,

Ручьи отравой потекли".

"Не глухим бездушным словом

Мир связать в снопы овинные".

"И цвести над Русью новою

Будут гречневые гении".

Эта враждебность к пролетарской революции, постепенно разрушающей базу кулачества в деревне и наконец ликвидирующей его как класс, и является доминантой послеоктябрьского творчества К., она же и вызывает весь тот культ старой, красочной, патриархальной деревни, которую он дает в своих исключительно изощренных в изобразительном отношении стихах. Эту свою установку на "старину" он демонстративно подчеркивает напр. в своем предисловии к сб. "Изба в поле" [1928], заявляя, что "знак истинной поэзии — бирюза. Чем старее она, тем глубже ее зелено-голубые омуты..."

Поэмы "Деревня" и "Плач по Есенину" [1927] — совершенно откровенные антисоветские декларации озверелого кулака. К. открыто проклинает революцию за разоблачение мощей и т. д. и предрекает, что "мужик сметет бородою" новое татарское иго. Так развертывается социальная сущность клюевской "старорусской" эстетики.

Мироощущение вымирающего кулачества, цепляющегося за прошлое и отталкивающегося от революции, и выражено в творчестве К. как одного из наиболее ярких представителей кулацкого стиля, среди которых следует назвать Клычкова, Орешина, раннего Есенина и др. — см. "Кулацкая литература".