Кузнецов Алексей Кириллович

Кузнецов А. К.

[(1845—1928). Автобиография написана в феврале 1926 года в гор. Чите.] — Родился в Херсоне в 1845 г., в богатой купеческой семье; первоначальное образование получил в уездном училище, по окончании его был отвезен в Московское коммерческое училище, которое окончил в 1864 г. со званием личного почетного гражданина. Затем, в начале 1865 г., поступил в Петровскую Сельскохозяйственную и Лесную академию, на сельскохозяйственное отделение, специализируясь у профессоров: Стебута — по сельскому хозяйству, у Кауфмана и Железнова — по ботанике, у Шрейбера — по практическим культурам.

По окончании коммерческого училища и в бытность мою студентом Петровской академии, в каникулярное время, я ходил в народ по Московской губернии, Дону и Волге, а по Московской губ. и гербаризировал. В академии отдавался общественной работе среди студенчества; организовал студенческую столовую, приносившую громадную пользу, и совместно с несколькими товарищами мы основали нелегальную студенческую библиотеку и устраивали в Петровском парке нелегальные сходки.

В декабре 1869 г. я работал над диссертацией по низшим вредителям в сельском хозяйстве. Во время моей исследовательской работы с микроскопом появился в моей квартире неизвестный мне молодой человек, фамилию которого я узнал только на суде: это был Сергей Геннадиевич Нечаев. Развернув передо мной картину революционного движения, охватившего в то время Россию, и осмеяв меня, предававшегося научным исследованиям, — он силой своего революционного убеждения покорил меня.

В то время ему был 21 год. Он был небольшого роста, с темными, почти черными волосами и едва пробивающимися усиками, с горящими глазами, взгляд которых мог выносить далеко не всякий; с резкими движениями, крайне нервный, возбуждаясь, он кусал себе ногти пальцев чуть не до крови. Для того чтобы, не выдавая себя, успешнее наблюдать за собеседником, Сергей Геннадиевич носил большие выпуклые синие очки. С. Г. Нечаев был известен за границей под псевдонимом "Лидер"; в Москве он называл себя "Павловым, Иваном Петровичем". Кроме этого, он имел и еще несколько псевдонимов. До суда ни один из 84-х участников процесса, кроме Успенского, не знал его настоящей фамилии. Приехав в Москву, он поселился в квартире Успенского, служившего приказчиком в книжном магазине Черкесова. Между Нечаевым и Успенским существовала полная солидарность, и предписания, исходившие от Исполнительного Комитета, фактически выпускались Нечаевым и Успенским. На всех предписаниях ставилась печать с изображением топора и надписью: "Комитет Народной Расправы, 19 февраля 1870 года.[Время, назначенное для начала восстания.] Это подтвердилось найденными при обыске в квартире Успенского бланками с указанным текстом печати, зашитыми в подушках мягкого дивана и кресла.

По приезде из-за границы С. Г. Нечаев побывал в Петровской академии. Вскоре после этого, ночью, в академии в квартире Иванова, с которым он познакомился через Успенского раньше, состоялось первое собрание, где присутствовали: Нечаев, Иванов, Рипман и Долгов. Успенский и Прыжев никогда на собраниях не бывали, а сносились с кружком: Успенский через Долгова, Прыжев через Николаева. На первом собрании Нечаев объявил себя уполномоченным Международного Общества рабочих (интернационала, основанного в Лондоне 28 сентября 1864 года), статуты которого приняты бакунинской организацией, в свою очередь, уполномочившей его на революционную работу в России. Дальше, он заявил, что вся Россия и Петербург охвачены сетью организаций, Москва же остается позади и что он является представителем Общества, которое должно развернуть свою работу в Москве. Затем, он стал знакомить нас с правилами, составленными им специально для организации кружков. Кроме этих правил, некоторым из нас впоследствии стали известны общие правила нечаевской организации, так называемый "Катехизис революционера". Потом Нечаев перешел к структуре нашего головного кружка, обязав нас создать около себя кружки второго разряда при непременном условии, чтобы образуемые нами кружки второй, третьей, четвертой и т. д. степеней не знали о кружках по восходящей линии, а могли лишь знать о кружках нижестоящих.

На таких же началах, по словам Нечаева, в Москве создается другая ветвь всемирной организации, которая имеет своего отдельного представителя Интернационала.

Кроме того, Нечаев познакомил нас с литературой, которую мы должны были распространять при пропаганде. К ней относились следующие издания и журналы: "Народное Дело", "Народная Расправа", "Будущность", "Колокол", "Летучий Листок", "Общее Вече", издания Огарева, стихотворение "Студент", прокламация Нечаева "Потомки Рюрика", прокламация "От сплотившихся к разрозненным", воззвание "Братья — товарищи" и многие другие.

После организационного собрания началась работа первого головного кружка, состоявшая в том, что каждый представитель должен был привлекать в кружок лиц, полезных делу революции. При вербовке членов подходили не ко всем одинаково; так, людям политически неразвитым говорили: "Государственный переворот — это дело будущего, а теперь мы находимся в периоде собирания сил"; этим людям никогда не говорили ничего о конечных целях общества (разрушение существующего строя).

Лица, проявившие себя в революционной деятельности, выделялись Нечаевым на специальные работы, как, например, Прыжев с его кружком был выделен на работу среди подонков общества, я со своим кружком должен был работать среди купечества; Николаев был во главе лиц, работавших среди крестьян, Успенский был выделен в особый кружок, но это было простой фикцией, так как Успенский и его жена, Александра Ивановна, урожденная Засулич (сестра Веры Ивановны), занимали в организации, благодаря близкому знакомству с Нечаевым, особое положение, о чем было сказано выше. Причем всякий проявивший себя положительно в революционной работе в кружках низших степеней продвигался в вышестоящий кружок, а лиц безнадежных, т. е. таких, из которых нельзя было выковать революционеров, беспощадно выбрасывали.

В кружках была введена железная дисциплина и требование беспрекословного исполнения всех распоряжений и велений центрального комитета Народной Расправы. Но далеко не всеми членами исполнялось это требование, так, например, Иванов неоднократно требовал, чтоб ему сообщили состав комитета Народной Расправы, весьма часто протестовал против беспрекословного исполнения того или иного требования центрального комитета, чем вызывал нескрываемое раздражение Нечаева.

Моя работа в организации началась с того, что я образовал возле себя кружок второй степени из близких мне с детских лет лиц, с которыми я учился восемь лет в Московском Коммерческом училище, а затем позднее мы были студентами Петровской Сельскохозяйственной академии. К этим лицам относятся: мой младший брат, Семен Кириллович Кузнецов, Климин (жив и в настоящее время, живет в Козьмодемьянске), два брата И. и В. Рязанцевы и Гавришев. Они, в свою очередь, каждый около себя основали кружки третьей степени и таким образом постепенно по нисходящей линии в течение двух месяцев в кружки было завербовано до 400 человек, арестовано 310, а судилось 84 человека. Мы, участники головного кружка, всячески выгораживали арестованных, имевших хоть какую-нибудь причастность к нашим кружкам, беря всю вину на себя.

Работа в кружках велась весьма секретно, но бдительность и контроль Нечаева были изумительны. Внезапно появляясь на заседаниях кружка, он поражал участников знанием не только всей проводившейся кружком работы, но и временем и местом заседаний. Иногда на заседания он приносил в запечатанных конвертах распоряжения центрального комитета Народной Расправы и, искушая нас, спрашивал: "Что же вам пишет центральный комитет?". Разглашать распоряжения комитета уставом воспрещалось, и требовалось обязательно по прочтении приказания или распоряжения таковое сжигать, что строго исполнялось. При посещении кружков Нечаев говорил кое-что и о себе. Так, однажды в нашем кружке он рассказывал о своем побеге из Сибири, куда он будто бы был сослан на каторгу в рудники за революционную работу и откуда, преодолевая всевозможно невероятные препятствия — бежал.

Кроме самого Нечаева, кружок посещали лица никому не известные. Так, однажды появился в кружке в военной форме Иван Лихутин (как впоследствии выяснилось, привезенный Нечаевым из Петербурга с целью мистификации). Он представил в кружке бланк с женевской печатью и сообщил, что в Петербурге имеются организованные кружки среди военных и в Москве, в некоторых частях войск, имеются такие же кружки, с которыми он вошел в связь. Появлялся в нашем кружке, с той же целью, в качестве ревизора некий Александр Васильевич (Н. Н. Николаев, старый близкий знакомый Нечаева). Николаев имел наружность крестьянина: широкое лицо, рыжеватые волосы и крестьянскую клинообразную бороду, ходил вразвалку тяжелой поступью, всегда был одет в большие сапоги и в крестьянский нагольный тулуп. Как уже упоминалось, он представительствовал в кружках как организатор среди крестьянства. Из его сообщений мы знали о недовольстве крестьян реформой 1861 года и о готовности крестьян присоединиться к восстанию.

Вскоре после организации мной кружка второй степени я был отозван на специальную работу. В головном кружке меня заменил Климин. Мне пришлось заняться изобретением и составлением шифра для сношений кружков и представительствовать по организационным вопросам в кружках.

19 ноября Нечаевым было созвано чрезвычайное собрание из следующих лиц: меня, Прыжева, Николаева, Долгова, на котором Нечаев прочитал сообщение центрального комитета Народной Расправы, указывавшее на то, что комитету стало известно не только недовольство Иванова деятельностью организации, но и его намерение донести жандармскому управлению о существовании организации. Нечаев заявил нам, что в комитете имеются веские доказательства, но ввиду строгой конспирации он не имеет права их огласить. На заседании горячо и долго дебатировался вопрос: что же делать? Погубить ли так быстро и успешно развивающееся общество, или же ради сохранения общества пожертвовать жизнью Иванова. Единогласно постановили последнее, что и приведено было в исполнение ночью 21 ноября в гроте Петровско-Разумовской академии.

Через день после ужасного акта мы с Нечаевым отправились в Петербург. Я вез кучу писем к различным общественным деятелям: Некрасову, Михайловскому, Демерту (заведовавшему внутренним отделом "Отечественных Записок"), Лихутину, Негрескул, Старцеву и многим др.

В Петербурге, где Нечаев вел совершенно отдельную от меня работу, он во время одной из встреч посвятил меня в план цареубийства, который он обдумывал в те дни. По его словам, осуществить этот план не представляло больших трудностей. Нужно было иметь 40—50 преданных организации лиц, ворвавшись с которыми во дворец и обезоружив стражу возможно было покончить с царем и его семьей. Дворцовая стража в этот период была крайне распущенна, часть царских лакеев и прислуги неглижировала своими обязанностями, и при таких условиях, по уверениям Нечаева, возможно было совершить переворот, и тогда можно было думать, что такой план осуществим.

Получив известие, что в Москве, в ночь с 25 на 26 ноября, арестован Успенский, Нечаев уехал в Москву, а оттуда быстро, при помощи Черкесова пробрался за границу. Я же оставался в Петербурге для организации кружков, на таких же началах, как и московские. Вскоре я заметил, что за мной следят, и вынужден был начать уничтожать оставшиеся нерозданными письма, но надеясь, что все может обойтись благополучно, не успел уничтожить все. При обыске у меня было взято 14 писем, записная книжка и телеграмма от Нечаева из Москвы.

В ночь на 3 января 1870 г. я был арестован, посажен в Петропавловскую крепость, затем 1 июля 1871 г. был судим Петербургской судебной палатой совместно с Успенским, Прыжевым, Николаевым и др. лицами, составлявшими первый головной кружок нечаевской организации; по статьям 249 и 250 Улож. о наказ. приговорен к заключению в крепости на 10 лет.

Невольно перед нами встает вопрос: чем, какими способами Нечаев порабощал, приковывал к себе людей, как молодых, так и пожилых (Прыжеву было 42 года), и притом часто людей, более, чем он, всесторонне образованных? Ответ может быть один — своей колоссальной энергией, своей прямолинейностью, силой своей воли, своей бескорыстной преданностью принципу. Его постоянными словами были: "Нужно работать только для блага обездоленного народа; нужно организовывать восстание".

Привычно он, ночуя у нас, спал на голых досках, довольствовался куском хлеба и стаканом молока, отдавая работе все свое время. Такие мелочи на нас, живших в хороших условиях, производили неотразимое впечатление и вызывали удивление. Но главный секрет его огромного влияния на нас, студентов академии, заключался в том, что почва для его проповедей была подготовлена.

Академия имела при своем основании устав, отличавшийся такими свободами, каких не имело ни одно высшее учебное заведение. Мы имели, кроме официальной библиотеки, свою нелегальную (заведовал И. Рязанцев), кроме дозволенной кассы — свою нелегальную; мы получали почти все подпольные и заграничные издания. Каждое лето, во время каникул, по уставу академии, мы разъезжались на практику в образцовые имения разных губерний, принадлежащие богатым землевладельцам, которые еще недавно были крепостниками. Здесь мы знакомились с рабочими, с их положением; знакомились и с крестьянами соседних деревень. Осенью, по приезде в академию, мы собирались, и каждый делал сообщение о своих наблюдениях. Всегда положение рабочих и крестьян рисовалось в самых мрачных красках, и выявлялось недовольство крестьян реформой 1861 года. Часто шли беседы, как помочь выйти народу из ужасного положения, и никогда мы не додумывались дальше фаланстеров Фурье и полумер Сен-Симона. Наш дружеский кружок даже наметил около академии участок земли, на котором мы мечтали работать на коммунистических началах, думая, что он будет служить примером для других студентов академии. Наконец, надо помнить, что до нас был произведен каракозовский выстрел, который сделал большую брешь в нашей психологии. Он был тем же толчком, способствовавшим косвенным путем созданию нечаевского общества, как затем нечаевский публичный процесс создал у многих молодых людей новое миросозерцание в области политических вопросов. Почва была подготовлена. Мы, восторженные молодые люди, искавшие выхода из окружающих Россию ужасных условий, охотно склонялись на предложения Нечаева, умело высмеивавшего наши мечты, наши научные работы, причем он указывал на революцию как на единственный путь для достижения народного блага. Если мы поддавались влиянию Нечаева, благодаря тому что были малоопытны или мало развиты политически, то как надо расценивать такие факты, как его влияние на Герцена и возможность получения от него капитала на революцию или на Огарева, от которого он получил вторую часть капитала, оставленного Бахметьевым на революционные нужды в России. Известна также и его близость к Бакунину, с которым он, после бегства из России в 1870 году, участвовал в издании "Колокола". Бакунин и порвал с Нечаевым лишь тогда, когда убедился, что последний ведет свою линию, совершенно не считаясь с мнением других заинтересованных в издании "Колокола" лиц.

Я разделяю определение Нечаева, сделанное Бакуниным после их идейного расхождения, писавшего Н. П. Огареву: "Нечаев один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал; когда надо служить тому, что он называет делом, он не колеблется и не останавливается ни перед чем и бывает так же беспощаден к себе, как и ко всем другим. Вот главное качество, которое привлекло меня и долго побуждало меня искать сообщества с ним. Есть люди, утверждающие, что это — просто авантюрист; это — неправда, он фанатик, преданный одному и только одному делу — делу революции. Он не эгоист в банальном смысле слова, потому что он страшно рискует и ведет мученическую жизнь лишений и неслыханного труда... Нечаев — сила, потому что это огромная энергия. Я с большим сожалением разошелся с ним, так как служение нашему делу требует много энергии, и редко встречаешь ее так развитою, как у него".

После выдачи Нечаева швейцарским правительством России Бакунин писал Огареву: "Итак, старый друг, неслыханное совершилось... Впрочем, какой-то внутренний голос мне говорит, что Нечаев, который погиб для России безвозвратно, на этот раз вызовет из глубины своего запутавшегося существа всю свою доблесть. Он погибнет героем и на этот раз никому и ничему не изменит. Такова моя вера. Никто не сделал мне, и сделал намеренно, столько зла, как он, а все-таки мне его бесконечно жаль... Он был человеком редкой энергии и, когда мы с тобой встретили его, в нем горело яркое пламя любви к нашему бедному, забитому народу, в нем была настоящая боль по нашей исторической народной беде".

Внутренний голос не обманул Бакунина, и предсказание его относительно Нечаева сбылось. Известно, как Нечаев держал себя на суде. И даже заточенный в Алексеевский равелин, он проявил силу своей необычайной воли своей борьбой с тюремщиками вплоть до самой последней минуты своей жизни.

Итак, влияние Нечаева было огромно. Лишь на суде я понял, что управление обществом создано было Нечаевым на лжи. Идя в партии в Сибирь на каторгу с Прыжевым, Николаевым, я из интимных разговоров о Нечаеве пришел к твердому убеждению, что для совершения террористического акта над Ивановым не было никаких серьезных оснований, что этот акт нужен был Нечаеву для того, чтоб крепче спаять нас кровью.

Решая вопрос о личности Нечаева в полном объеме, нужно принять во внимание, что мы, вступившие в нечаевскую организацию, были шестидесятники с большим уклоном в область социалистических мечтаний, альтруистических побуждений и с беззаветной верой в честность учащейся молодежи. И несмотря на то что Нечаевым было поругано и затоптано то, чему я поклонялся, несмотря на то что он своей тактикой причинял огромные нравственные страдания — я все же искренно преклоняюсь перед Нечаевым как революционером.

После суда я просидел несколько месяцев в Виленской крепости при самых тяжких условиях. Затем, в конце 1871 г., совместо с товарищами по процессу, Николаевым и Прыжевым, отправлен (при уголовной партии) как гражданский преступник в Кару. Правительство, сославшее нечаевцев как гражданских преступников, надеялось добиться при такой постановке вопроса выдачи Нечаева, бежавшего из России и проживавшего в Швейцарии.

На Кару хотя я и следовал с уголовной партией, но был на положении гражданского преступника, что давало мне возможность ботанизировать по пути следования, а прибыв в Нерчинск и живя в нем некоторое время, я мог ботанизировать и в окрестностях его. Результатом этой работы, вместе с собранными растениями вблизи Кары, был гербарий, вложенный в созданный мною Нерчинский музей. Живя в Нерчинске, я познакомился со всеми ссыльными поляками и местными учителями, что дало мне возможность впоследствии использовать эти знакомства для политических целей. По прибытии в Кару, ввиду того что относительно меня не было никаких предписаний, я считался "малосрочным", а таковых (в патриархальные времена) освобождали в так называемую "вольную команду". Как гражданский преступник я стал "урочником", вносил плату за дрова в кассу смотрителя среднекарийского промысла (золотые промыслы Кабинета), где я проживал.

Будучи на положении гражданского преступника, пользовался относительной свободой, и при начальниках каторги — Ванникове, Скоробогаче и Кононовиче в устроенном мною приюте для детей ссыльных-каторжан организовал мастерские, в которых квалифицированные мастера из каторжан обучали детей мастерствам. Результаты достижений поражали всех осматривающих мастерские и выставки, на которых были представлены работы учеников; мастерские давали большой доход. Кроме этого, при приюте мною созданы: сад с оранжереей и цветниками, огород с парниками и теплицами и опытное поле. Все это оживлялось проведенным мною водопроводом из ближайшего ключа. Дети, воспитываясь в приюте, обучались в мастерских, а лично под моим руководством работали и в саду, и в цветниках, и в огороде, и в поле. В то же время мною была открыта школа для обучения детей частных лиц. Совместно с доктором В. Я. Кокосовым нами впервые на каторге устраивались спектакли в лазарете для всех взрослых каторжан и в приюте для детей.

После выдачи швейцарским правительством Нечаева и суда над ним 8 января 1873 г., приговорившего его к 20-летней каторге (он был заключен в Петропавловскую крепость, где нашел свою голгофу и смерть), из Петербурга, из 3-го Отделения, в Нерчинскую каторгу было дано предписание считать нас, нечаевцев, государственными преступниками и ежемесячно доносить о нашем поведении.

Отбыв шестилетнюю ссылку на Каре в 1878 г., по приглашению гражданина Бутина я переехал в гор. Нерчинск, где мне было предложено устроить сельскохозяйственную ферму в предместье Зыряниха. В то же время мною из ключа Зыряниха был проведен в город, через городской сад в сад братьев Бутиных, водопровод на протяжении полуверсты (в настоящее время водопровод разрушен). В 1881 г. в гор. Нерчинске на ферме была устроена сельскохозяйственная выставка, имевшая большой успех. В Нерчинске мною основано Общество попечения о начальном образовании. Председателем его я состоял несколько лет, а 29 января 1914 г. мне был поднесен диплом со званием почетного члена. 14 апреля 1891 г. мною внесено в вышеназванное Общество письменное мотивированное предложение, а в Нерчинскую городскую думу доклад об открытии близ Нерчинска сельскохозяйственной школы с ремесленными классами. В течение 25 лет производились денежные сборы, и наконец в 1916 г. школа была открыта, и я избран ее почетным членом. Из распавшейся музыкальной школы бр. Бутиных мною был организован кружок любителей музыки и литературы, затем первый на Дальнем Востоке музей, библиотека, частная школа для детей горожан, любительская фотография. Все эти учреждения поддерживались на средства, добываемые кружком музыки и литературы от доходов со спектаклей, концертов, устройства праздников и увеселений. После восстановления в правах, что было сделано без всякого с моей стороны ходатайства, я состоял гласным Нерчинской городской думы.

В 1889 г. переехал в Читу, чтоб дать образование в гимназиях своим детям. В Чите мной была открыта фотография-передвижка, с которой я ездил по Забайкалью, снимая все достойное внимания. За несколько лет мной было выпущено одиннадцать фотографических альбомов (среди них драгоценнейший альбом снимков всего, что связано с пребыванием декабристов в Забайкалье). На средства, доставляемые мне фотографией, ежегодно предпринимал экскурсии в разные места для исследования Забайкальской области и собирания коллекций для музея. Участвовал с геологом А. П. Герасимовым в экспедиции в низовья Ингоды и Онона, из которых вывез ценные геологические и археологические коллекции. К тому же времени относится мое участие в работах Статистического и Кустарного комитетов, в последнем я был председателем.

16 июля 1894 года по инициативе моей и доктора Н. В. Кириллова организовано Отделение Приамурского Географического Общества, а 16 апреля 1895 г. открыт организованный мною музей, первым директором которого был избран я. В 1895 г. при Отделе начало функционировать Общество народных чтений, положено основание книжному складу и открыта книжная лавка. В 1895 г. была основана библиотека, которая числилась при Обществе до 1908 г.

В 1896 г. по поручению Общества мною была составлена записка с указанием на местность по среднему течению Витима как пригодную для заселения; на основании доклада Обществу и вышеупомянутой записки Обществом было вынесено постановление о снаряжении экспедиции на Витим, но экспедиция эта не состоялась.

В 1896 г. Нерчинский музей принимает участие в выставке по этнографии в Нижнем Новгороде, в 1897 г. — на выставке центрального Общества Правильной Охоты в Москве и в 1900 г. — на всемирной выставке в Париже, где Обществу присуждена серебряная медаль и выдан диплом. 10 марта 1899 г. на общем собрании членов Забайкальского Отдела Р. Г. Общества состоялось единогласное постановление: избрать меня в почетные члены Отдела "за продолжительную полезную деятельность в Забайкальском Отделе и Нерчинском музее". В 1898 г. среди членов Заб. Отд. Р. Г. Общества возникла мысль об устройстве областной выставки в Чите, что и было осуществлено в 1899 г. Устроителем и распорядителем выставки был избран я. По окончании выставки мною, как распорядителем ее, были переданы в музей ценнейшие экспонаты, благодаря которым музей значительно обогатился. За выставку, как устроитель ее, я получил три медали: золотую — "за деятельность по рациональному пчеловодству, огородничеству, садоводству и ботаническому отделению сада"; большую серебряную — "за художественно исполненные фотографические работы"; бронзовую — от Охотничьего Общества "за исследование по изюбреводству в Забайкалье". В 1894 г., за пять лет до открытия сельскохозяйственной выставки, на заброшенной площади, отведенной Географическому Обществу, мерой около 6 десятин, служившей местом свалки нечистот, был при больших материальных затратах мною устроен сад, который служит лучшим уголком отдыха и до настоящего времени. Насаждение сада поддерживалось проведенным мною водопроводом из Кайдаловки.

В 1900 г. был устроен при Отделе склад сельскохозяйственных орудий, в котором я был распорядителем. В 1902 г. советом министров было предложено Географическому Обществу высказаться по вопросу государственного благоустройства Забайкальской области. На этот предмет мной по поручению Общества была составлена записка, вошедшая в доклад совету министров. В этом же 1902 г. мне присуждена центральным Географическим Обществом малая золотая медаль, за труды по Читинскому Отделу Р. Г. Общества.

В 1902 г. я вынужден был, ввиду неприязненного отношения ко мне вновь назначенного губернатора Надарова, по политическим мотивам оставить обязанности директора музея и до 1904 г. стоял в стороне от деятельности Географического Общества. В этот период времени губернатором Надаровым при участии члена Географического Общества А. Ф. Гелера был произведен разгром музея и всех учреждений Общества. Коллекции музея были выброшены из занимаемого им помещения и свалены в сарай (без потолка и пола). Ценнейшие коллекции музея погибали. Географическое Общество почти прекратило свою деятельность. Так продолжалось до 8 февраля 1904 г., когда мною губернатору Надарову был представлен доклад о положении дел Отдела и его музея с просьбой назначить комиссию для приведения в известность имущества Отдела и разбора еще не окончательно погибших коллекций. Комиссия установила порчу предметов музейных коллекций в размере 2/3.

С отъездом губернатора Надарова на фронт я был вновь избран директором музея и начал работать по восстановлению его. Летом 1904 г. мне было поручено приспособить сарай-барак под музей, что и было исполнено к осени, и 31 октября 1904 г. состоялось открытие в новом помещении Географ. Общества и отмечено 10-летие существования его.

С началом общественно-политического движения в России в 1904—05 гг. около меня образовалась группа из членов Географ. Общества и лиц революционно настроенных. Первоначально работа кружков совместно с рабочими и военными происходила в помещении музея Географ. Общества. Собрания велись подпольным порядком, здесь же скрывались лица, бежавшие из Акатуя, как тов. Браиловский, и прибывшие с приисков административные, как тов. Костюшко-Валюжанич. Вести революционную работу в Географическом Обществе было возможно потому, что покровителем его являлся генерал-губернатор и, таким образом, Общество не было объектом бдительного наблюдения жандармов и полиции.

18 октября 1905 г. мне первому в Чите была прислана из центра телеграмма с манифестом 17 октября. Немедленно я поехал в театр, где шел спектакль. Предложил прекратить спектакль, а устроить митинг. Предложение было встречено восторженно. О решении граждан я по телефону сообщил рабочим в Читу 1-ю. Вскоре со знаменами в театр явились и рабочие. Начался митинг. Был зачитан манифест. Мною было отмечено, что свободы не даются, а берутся... благодаря чему было установлено правильное отношение к манифесту. После этого была произнесена горячая, блестящая речь Браиловским.

23 ноября состоялся организованный мной народный митинг, на котором было более 5 тысяч человек. Митинг этот послужил толчком для группировок по партиям. Среди наметившихся группировок по всем кардинальным вопросам вначале была согласованность и полное единодушие. По организации партии социалистов-революционеров я вошел в нее; был избран председалем митингов, а в ноябре на Забайкальском областном съезде социалистов-революционеров был избран почетным членом Забайкальского област. комитета партии. 14-го декабря военной организацией был устроен юбилей, посвященный 80-летию восстания декабристов, на котором я был избран председателем собрания. Юбилей этот прошел с большим подъемом.

Нашу деятельность по работе среди рабочих, крестьян и армии ликвидировали с двух концов: с запада — ген. Меллер-Закомельский, с востока — ген. Ренненкампф. По пути следования оба генерала-усмирителя расстреливали, секли и наводили ужас на население. Все, кто имел возможность, бежали или скрывались в лесах.

В начале февраля 1906 г. меня, болевшего тифом, арестовали, завернули в одеяла и перевезли в тюремную больницу. В конце февраля я был судим временным военным судом при карательной экспедиции Ренненкампфа и по приговору 1 марта по 3 части ст. 101 Угол. Улож. был лишен всех прав состояния и приговорен к смертной казни через повешение. По ходатайству Академии Наук и центр. Географического Общества смертная казнь мне была заменена 10-летней каторгой.

Каторгу отбывал в Акатуе. Принимал участие во всех партийных работах; был в организации побегов для политссыльных, нес обязанности казначея, заведовал лавкой и проч. 14 июня 1908 г. я был отправлен на поселение в Якутскую область. По распоряжению иркутского генерал-губернатора Селиванова я был сослан в Намский улус, в 110 верстах на север от Якутска, и должен был быть поселен в богадельне для ссыльных каторжных, но благодаря брату Д. А. Клеменца, заведовавшего богадельней, это было устранено. Я был поселен в Намском улусе и пользовался полной свободой.

Живя в Намском улусе, я устроил парники, развел огород и открыл для обучения детей якутов бесплатную школу. Об этом стало известно якутской полиции, оштрафовавшей меня на 7 руб. 50 коп. за открытие школы без разрешения начальства.

С отъездом из Иркутска генерал-губернатора Селиванова мне было предложено переехать в Якутск и заняться достройкой здания под музей и библиотеку, что я и сделал, а затем устроил музей и библиотеку, положив в основание разрушенные коллекции, собранные когда-то народовольцами.

10 декабря 1911 г. сгорело здание, в котором помещался Читинский музей; часть коллекций погибла и большая часть была уничтожена. Деятельность музея и Географ. Общества совершенно прекратилась. В это время уже кончилась моя ссылка, и я добровольно оставался в Якутске, работая в музее. После пожара музея Читинское Географ. Общество было бессильно само заняться устройством музея и, употребив все свое влияние, добилось разрешения у генерал-губернатора Князева на мое возвращение в Читу, куда я и прибыл в конце августа 1913 г.

В сентябре я был восстановлен в звании директора музея и принялся за работу по восстановлению музея, который приходилось создавать вновь. 1914 г. прошел в усиленной работе по созданию в 3-й раз коллекций музея. В то же время под моим наблюдением шла работа по достройке собственного каменного здания для музея. 9 ноября 1914 г. музей был открыт. Все присутствовавшие констатировали, что никогда прежде музей не был так полно представлен и прекрасно оборудован, как в данное время. Вечером того же дня состоялось торжественное заседание Географического Общества, посвященное 20-летней деятельности. На нем вынесено постановление о возбуждении ходатайства перед центральным Географическим Обществом о награждении меня большой золотой медалью за научные труды, за создание Нерчинского, Читинского и Якутского музеев и за новое воссоздание Читинского музея. Кроме того, постановлено вывесить в зале заседаний Общества мой портрет. В новом помещении шла кипучая деятельность как по Географ. Обществу, так и по музею.

Период 10-летия с 1914 по 1924 год можно выявить так. Первый период (по ноябрь 1920 г.) постепенного упадка и полного прекращения работ Отдела вследствие империалистической, а затем и гражданской войны, не дававших возможности заниматься научными работами. Все силы были направлены на то, чтоб хоть как-нибудь сохранить музей и Отдел. Мне пришлось в этот период быть и председателем Географ. Общества, и директором музея, и правителем дел, и исполнять обязанности прочих должностных лиц, и только такая напряженная работа дала возможность спасти музей и Отдел.

Вскоре после утверждения власти Дальневосточной Республики министром просвещения М. П. Малышевым было предложено музею организоваться для новой деятельности, составить устав Географ. Общества, представить на утверждение министерства штаты музея и смету расходов, что и было сделано. 27 декабря 1920 г. состоялось постановление совета министров Д. В. Р. об объявлении всех музеев на Дальнем Востоке государственным достоянием с передачей их в ведение министерства народного просвещения и с наименованием здешнего музея "Читинским Краевым Музеем". 6 марта 1921 г. я был избран директором Читинского Краевого Музея. С весны 1922 г. в течение 3 лет при музее функционировали организованные мной инструкторские курсы для учителей. 24 августа 1921 г. в номере 6 "Дальневосточного Телеграфа" было опубликовано постановление правительства Д. В. Республики о наименовании музея Читинского Отделения Р. Г. О. музеем А. К. Кузнецова и назначении мне пожизненной пенсии в размере 600 руб. в год.

В течение 2-х последних лет я принимал близкое участие в работе Дальневосточного выставочного комитета по устройству в Москве осенью 1923 г. Всероссийской сельскохозяйственной выставки, наградившей меня 20 октября 1923 г. дипломом признательности за научное руководство и собранные этнографические коллекции (характеризующие быт народностей Восточной Сибири). В марте 1923 г. принимал участие в Историко-Революционной выставке, устроенной Истпартом Дальбюро ЦК РКП.

8 февраля торжественно праздновались 30-летие Географ. Общества и 80-летие моего рождения. Академия Наук вместе с приветствиями извещала о своем намерении поставить на пленуме Академии Наук вопрос о награждении меня большой золотой медалью. Центральное Русское Географическое Общество присудило мне большую золотую медаль за труды по этнографии. Забайкальский отдел Р. Г. О. избрал меня почетным председателем Общества. Высший местный орган советской власти — губисполком отметил мои труды в постановлении своего чрезвычайного заседания.

К осени 1925 г. музей обогатился разного рода коллекциями (до 6 тысяч номеров). Художественная галерея пополнена картинами (свыше 40), керамикой и дорогими итальянскими мраморами, вывезенными мною из бывшего Бутинского дворца в гор. Нерчинске. В связи с юбилеем революции 1905 г. исключительно мною, как бывшим политкаторжанином и почетным старостой Забайкальского Отдела, создан Музей Революции, торжественно открытый 20 декабря 1925 г. В настоящее время в Музее Революции имеется: портретов, картин, плакатов, разного рода графических материалов, архивных документов, писем и объяснительных текстов ко всем этапам революции — до 6000 номеров.

Научные работы: "Археологич. изыскания в Ю.В. части Забайкалья летом 1892 г.", "