ЛЕСКОВ Николай Семенович

Найдено 4 определения

Показать: [все] [проще] [сложнее]

Автор: [российский] Время: [современное]

(4.2.1831, сельцо Горохово Орловской губ. – 21.2.1895, СПб.), писатель. С мая 1857 по май 1860 служил агентом в торг. компании-фирме «Скотт и Вилькенс», проживал в с. Николо- Райское, ныне Городищ. р-на. В 1861 напечатал в № 4 ж. «Отечественные записки» «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)», определив их как «первую пробу пера», с чего, по его словам, начата лит. работа (1860). Позднее Л. во мн. произв. использовал Пенз. наблюдения и материалы – увиденное и услышанное во время разъездов и «странствования по России». В одном из первых его рассказов – «Разбойник» (1862) – упоминаются Нижний Ломов и с. Головинщино. Воспоминания и впечатления о пребывании на Пенз. земле послужили основой для рассказа «Очарованный странник» (1873), где назывались Пенза, Сура, села Мордовский Ишим, Селикса. Пенз. действительность воспроизводится в рассказах: «Железная воля» (1876), «Из мелочей архиерейской жизни» (1880), «Белый Орел» (1884), «Умершее сословие» (1888), «Загон» (1893). Одна из улиц Пензы названа его именем. Лит: РПенз. Т. 3; Храбровицкий; Савин О. «...лучшее время моей жизни» //Сов. Мордовия. 1980. 23 окт.; Савин (9, 11); Савин О. «С этого начата литературная работа»: Предисл. к статье Н. С. Лескова «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)» //Сура. 1996. № 1. О. М. Савин.

Источник: Пензенская энциклопедия.

ЛЕСКОВ Николай Семенович

4.02.1831 - 21.02.1895), русский писатель, публицист. Родился в Орловской губ. в семье статского советника, дед - сельский священник. Получив домашнее образование в доме состоятельных родственников, работает писцом в судебной палате, а в 1850 приезжает в Киев, служит в казначействе. Посещает религиозно-философский кружок. С интересом всматривается в паломников, старообрядцев, сектантов, стекавшихся в Киев со всей России. Увлекается реставрацией (София Киевская) и иконописью (в Киево-Печерской лавре).
В 1862 появляются его первые нравоописательные рассказы о русском народе ("Погасшее дело", "Разбойник", "В тарантасе").
Писатель выступает резко против попыток либерально-космополитической интеллигенции разжечь в России революционный пожар. В статье о петербургских поджигателях Лесков показывает облик революционных провокаторов, сеющих смуту в русском обществе. В романе "Некуда" (1864) писатель раскрывает образы врагов русского народа нигилистов - убогих духовно-нравственно, морально нечистоплотных, слепцов, ведущих Россию в тупик, в "некуда".
В 1860-е появляется замечательный по психологизму и социальной точности цикл о сильных женских характерах: "Житие одной бабы" (1863), "Леди Макбет Мценского уезда" (1865), "Воительница" (1866), "Котин доилец и Платонида" (1867).
Несмотря на травлю либерально-космополитической критики, Лесков продолжает вскрывать тупиковый характер русского революционного движения. Он пытается осмыслить пути пореформенного развития России, уповая гл. обр. на олицетворяющих православную этику народолюбцев из всех сословий: романы "Обойденные" (1865), "На ножах" (1872), хроника "Соборяне" (1872).
В повестях 1873 года - "Запечатленный ангел" и "Очарованный странник" - поиски положительного национального идеала выражаются у Лескова в несгибаемых в вере и щедро одаренных природой богатырских натурах.
В последующие годы писатель обращается к образам русских праведников: "У нас не переводились, да и не переведутся праведные". Убеждаясь, что в моменты "общего бедствия" сама "среда народная" выдвигает на подвиг своих героев и праведников, а потом слагает о них легенды с "человечкиной душой", - Лесков подходит к выводу о "праведности всего нашего умного и доброго народа".

Источник: Святая Русь: энциклопедический словарь. 2000

Николай Семенович Лесков

1831–1895) Николай Лесков как писатель имеет репутацию сложную и причудливую, как сложна и причудлива была его душа. Одни ставят его произведения в ряд с вершинами русской прозы, другие считают, что он окарикатуривал русского человека «типажностью». «Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров… — писал Горький в статье, посвященной Лескову, — а широтою охвата явлений жизни, глубиною понимания бытовых загадок ее, тонким знанием великорусского языка он нередко превышает названных предшественников и соратников своих». Достоевский в «Дневнике писателя» (1873) полемизировал с Лесковым в статье «Ряженый»: «Современный „писатель-художник“, дающий типы и отмежевывающий себе какую-нибудь в литературе специальность (ну, выставлять купцов, мужиков и проч.), обыкновенно ходит всю жизнь с карандашом и с тетрадкой, подслушивает и записывает характерные словечки… Читатели хохочут и хвалят, и, уж кажется бы, верно: дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи, именно потому, что купец или солдат в романе говорят эссенциями, то есть как никогда ни один купец и ни один солдат не говорит…» Категорично. Но не будем забывать, что Россия — страна литературная, и слово о жизни (то есть литература) в ней часто важнее самой жизни, как говорил герой того же Достоевского («Сон смешного человека»), потому и литературные дебаты носят подчас более мировоззренческий, нежели эстетический характер. Может быть, вернее всего объясняют и направление, и стиль писателя та случайность или неслучайность, которые привели его к литературному поприщу, и то, как ответила жизнь на его литературный вызов. Николай Семенович Лесков родился 4 (16) февраля 1831 года. Отец его происходил из духовенства и сам окончил духовную семинарию, но, прервав семейную традицию, стал чиновником и дослужился до потомственного дворянства. В матери его соединились дворянство и купечество. Таким образом, в будущем писателе слились четыре сословия, которые были ведомы ему, как говорится, на генетическом уровне. Детство его прошло в Орле. С малых лет Николай Лесков был страстным читателем и впоследствии слыл одним из самых образованных писателей своего времени, хотя, проучившись в орловской гимназии пять лет, получил свидетельство об окончании лишь двух классов. Все остальное дали ему жизнь, талант и воля к творчеству. В шестнадцатилетнем возрасте, благодаря связям отца, Николай Лесков поступил на службу в Орловскую палату уголовного суда канцелярским служителем 2-го разряда, но через год отец умер от холеры, и вскоре юноша переехал в Киев, где жил брат его матери — врач, профессор Киевского университета С. П. Алферьев. Николая Лескова определили на службу в Киевскую казенную палату, через короткое время деятельный характер позволил ему дослужиться до начальника по «рекрутскому столу». Киев пришелся по душе будущему писателю, и он задержался в нем на 8 лет. Здесь он обзавелся довольно большим и пестрым кругом знакомств. По службе он общался с чиновничьим миром и разными слоями народа, как племянник известного профессора был вхож в высшие круги киевской интеллигенции, время от времени посещал лекции в университете, завел дружбу со студентами. Смерть Николая I сняла многие запреты в общественно-политической жизни, и Лесков горячо участвовал в студенческих спорах о будущем России. Как отмечали современники, знавшие Лескова, он всегда отличался тяжелым нравом — деспотичный, мнительный до маниакальности, вспыльчивый и гневливый, в теории строгий морализатор, а в реальности далеко не пуританин, он с удивительной последовательностью наживал себе врагов. Возможно, это и явилось причиной того, что, несмотря на большую привязанность к Украине (которая отразится потом во многих его произведениях), в 1857 году он переезжает в село Райское Пензенской губернии, поступив на работу в коммерческое предприятие «Шкотт и Вилькенс», основанное мужем его тетки англичанином Шкоттом. Предприятие это занималось и земледелием, и производством сахара, спирта, селитры, досок, паркета… По словам Лескова, там «хотели эксплуатировать все, к чему край представлял какие-либо удобства». За три года коммерческой службы он изъездил по делам всю Россию и в преклонном возрасте с благодарностью вспоминал «это самое лучшее время моей жизни, когда я много видел и жил легко». Но такова уж была планида у Лескова, что «жить легко» ему почти не приходилось — в 1860 году предприятие лопнуло и он вернулся в Киев. Однако за время коммерческих странствий у него появилась тяга к публицистике, что он начал осуществлять в Киеве, а вскоре, наметив более широкое поле деятельности, переехал в Петербург. Лесков стал постоянным сотрудником газеты «Северная пчела», его статьи, очерки сразу были замечены, но, как отмечал один из рецензентов: «Там тратится напрасно сила, не только не высказавшаяся и не исчерпавшая себя, а, может быть, еще и не нашедшая своего настоящего пути». Однако бесполезной работы не бывает — о разнообразии приобретенного Лесковым опыта можно судить по названиям его столичных публикаций: «О винокуренной промышленности», «О рабочем классе», «О влиянии различных видов частной собственности на народное хозяйство», «Вопрос об искоренении пьянства в рабочем классе», «Сводные браки в России», «Русские люди, состоящие „не у дел“», «О переселенных крестьянах», «Русские женщины и эмансипация» и т. д. Как видим, писатель имел все основания высказаться о своей художественной манере так: «Мои священники говорят по-духовному, нигилисты — по-нигилистически, мужики — по-мужицки, выскочки из них и скоморохи — с выкрутасами и т. д. …Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош… Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету, в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и в монастырях…» Вообще случай Николая Лескова в русской словесности редчайший — в большую литературу он, можно сказать, оказался втянутым случайно и в довольно позднем возрасте — после тридцати лет. Первые его шаги в ней начались с грандиозного скандала, отзвуки которого сопровождали всю его и творческую, и личную жизнь. Здесь необходимо вставить несколько слов о его общественно-политических воззрениях. В отличие от революционных демократов, чей звездный час уже приближался, Лесков не верил в крестьянскую революцию, равно как и в новые социально-теоретические идеи, занесенные с Запада. Как практик, будущее России он видел в развитии отечественной промышленности и торговли, а улучшение жизни народа — в уничтожении остатков крепостничества, просвещении и религиозной гуманности. В мае 1862 года в Петербурге возникли большие пожары. Охранительная печать связала их с появлением подпольной прокламации «Молодая Россия» и обвинила в поджогах революционно настроенную молодежь, или, как тогда говорили, — нигилистов. В «Северной пчеле» по этому поводу появилась передовица, написанная Лесковым. Он требовал немедленного установления виновных и их наказания, что было вполне справедливо. Однако «прогрессивная» печать усмотрела в этом провокацию, объявив, что Лесков призывает власти к принятию строгих мер против демократов. Разгневанный автор решил ответить на это романом и вывести нигилистов на чистую воду. В 1864 году в журнале «Библиотека для чтения» под именем М. Стебницкого он опубликовал роман «Некуда». В нем были показаны нигилисты, выдающие себя за революционеров и прикрывающиеся «идеями» лишь затем, чтобы бездельничать, жить на чужой счет и растлевать молодых женщин. Собственно, нигилисты тогда были «модной» темой, отразившейся в таких произведениях, как «Отцы и дети» Тургенева, «Обрыв» Гончарова, «Взбаламученное море» Писемского и др., однако в лесковском романе слишком явно угадывались реальные лица из среды демократической интеллигенции, а также известная «Знаменская коммуна», где молодые люди вписывали в жизнь идеи романа Чернышевского «Что делать?». Посягнувший на разночинные святыни Лесков огульно был зачислен молвой в агенты Третьего отделения. «Найдется ли теперь в России… хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера г. Стебницкого и подписанное его фамилией?» — грозно спрашивал Писарев в статье «Прогулка по садам российской словесности». Журналы, разумеется, нашлись, но на писательской репутации Лескова появилось несводимое пятно. В этом романе отразилась и семейная история Лескова, тоже имевшая довольно драматические последствия. Лесков не раз говорил о себе: «Я выдумываю тяжело и трудно… У меня есть наблюдательность, но мало фантазии». Это свойство его таланта сказалось в образах романа, написанного к тому же спешно и еще неокрепшей писательской рукой. В жене главного героя доктора Розанова (alter ego автора) без труда можно было узнать жену писателя Ольгу Васильевну, дочь богатого киевского домовладельца, на которой Лесков женился еще в 22 года. В пору создания романа брак их терпел крушение — у Лескова появилась другая женщина, что он не скрывал, и опостылевшая жена, само собой, была выведена «дьяволицей во плоти», чего не заметить она не могла. О ней в романе мелькнула фраза: «Она совсем сошла с ума», которая через четверть века материализовалась — Ольга Васильевна была помещена в больницу для душевнобольных и провела там последние тридцать лет жизни. (Лесков навещал ее до конца своих дней, но когда, уже после его смерти, у нее спросили, помнит ли она человека по имени Лесков, прозвучал ответ: «Вижу… вижу… Он черный…»). Кстати, во второй части «Некуда» появляется «ангел во плоти» Полинька Калистратова, списанная с возлюбленной писателя Катерины Бубновой. С этим «ангелом» Лесков прожил в гражданском браке лет двенадцать, но и он распался. С писателем остался их одиннадцатилетний сын Андрей. Мальчик взял на себя все хозяйство и заботу об отце. Он оказался единственным привязанным к Лескову человеком и первым его биографом, оставив многостраничный труд «Жизнь Николая Лескова». На малоудачном в художественном смысле романе «Никогда» пришлось задержаться, поскольку в жизни писателя он сыграл роковую роль. «Двадцать лет кряду… гнусное оклеветание нес я, и оно мне испортило немногое — только одну жизнь…» — вспоминал он. Лесков начинал, помимо злополучного романа, такими яркими произведениями, как «Леди Макбет Мценского уезда», «Овцебык», «Житие одной бабы», но к нему, увы, не приехали ночью Некрасов с Григоровичем, как в случае с молодым Достоевским, чтобы поздравить его и русскую литературу с рождением нового таланта. Демонизированный демократической печатью, много лет он публиковался во второстепенных газетах и журналах за сущие гроши. И каждое новое произведение попадало под прицельный огонь газетно-журнальных полемистов: зачем в «Запечатленном ангеле» раскольники признают превосходство господствующей церкви? — это неправдоподобно и слишком законопослушно; почему Левша, попав в Англию, был там оценен как гениальный мастер и мог бы преуспевать, а вернувшись на родину, погибает? — это клевета на Россию… Да потому, как сказал Василий Розанов, что мы не можем вырваться из-под власти национального рока. И еще до Розанова, пережившего революцию и написавшего свой «Апокалипсис», предчувствие этого Апокалипсиса выразил Лесков. Самые известные произведения Николая Лескова — «Воительница», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник», «Левша», «Тупейный художник» и другие — написаны в той художественной манере, которую мы сегодня называем лесковским сказом. Сказ — это своеобычная речь персонажа, от имени которого ведется рассказ. Еще с древнейших времен сказителями на Руси были люди с поэтическим мировосприятием, потому и сказ близок к поэзии. У лесковских рассказчиков яркость метафор, напевность, фольклорные «оглядки», напряженная психологичность речи делают ее и поэтичной, и очень личностной. Вот как в «Запечатленном ангеле» рассказчик изъясняет преимущества «настоящей чисто русской женской породы» перед новомодной «змиевидностью»: «…у наших носики не горбылем, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице вид открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно напрасно». Поэма! К слову сказать, лесковские произведения населены весьма колоритными женщинами из разных сословий: крестьянками, купчихами, мещанками, интеллигентками, но, как правило, все их судьбы трагичны. Это могло бы показаться мрачной лесковской чрезмерностью, если бы не грустное наблюдение «веселого» Пушкина, высказанное в одном из писем, — о том, что русский человек в семейственной жизни несчастлив; это, по мнению поэта, подтверждают и русские народные песни. Несмотря на склонность Лескова как художника к каламбурам, анекдотам, иронии, он выслушал немало упреков в мрачном отражении жизни. Формальные причины для этого были — почти все его сюжеты с драматическими или трагическими финалами. Разве что Шерамур, герой одноименной новеллы, кончил хорошо. Странный русский, неизвестно по каким причинам (с комическими намеками на какую-то «политику») попавший за границу и сделавшийся «политбомжем», в конце концов успокаивается там в добротных семейных объятиях. В 1880-х годах Лесков создает — в поисках «положительных начал жизни» — цикл рассказов о русских праведниках. Наиболее известный из них — «Несмертельный Голован». Однако Голован, как все лесковские праведники, «сумнителен в вере», и все чудо его «несмертельности» во время ухаживания за умирающими во время чумы писатель объясняет «естественными причинами». К тому времени и сам Лесков стал «сумнителен в вере», сблизившись с Львом Толстым и его новой религией, расходящейся с официальной (что, как известно, завершится отлучением Толстого от Церкви). Лесков, как это ни парадоксально на фоне его прежних воззрений, находит вдруг рациональное зерно в теориях Белинского, Чернышевского и… Карлейля. В конце жизни чутье художника уведет Лескова от этих позитивистских учений, подменяющих веру филантропией. Его земная биография завершалась, несмотря на все пережитые им искусы, по-христиански. За два года до смерти, уже тяжело больной, Лесков писал Льву Толстому: «На дух мой болезнь имела благое влияние — я увидал еще всю черноту и, к ужасу, заметил, как много я занимался опрятностью других людей, вместо того чтобы себя смотреть строже». После кончины Лескова в его столе нашли письмо, где есть такие слова: «Прошу затем прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен». Лев Толстой как-то сказал: «Лесков — писатель будущего». И это, похоже, так. Современность уже ответила на его литературный вызов — сегодняшняя жизнь с ее предательствами и братоубийственными войнами оказалась даже более жестокой, чем его «жестокая проза». Любовь Калюжная

Источник: 100 великих писателей. 2004

Лесков, Николай Семенович

— выдающийся писатель, в начале своей литературной деятельности известный под псевдонимом М. Стебницкий. Род. 4 февраля 1831 г. в Орловской губернии, в небогатой полудуховной, полудворянской семье. Отец его был сын священника и лишь по службе своей дворянским заседателем Орловской палаты уголовного суда получил дворянство. Мать принадлежала к дворянскому роду Алферьевых. В богатом доме одного из своих дядей с материнской стороны Л. вырос и получил первоначальное образование. Затем он учился в орловской гимн., но смерть отца и страшные орловские пожары 40-х гг., во время которых погибло все небольшое достояние Л-ых, не дали ему возможности кончить курс; 17 лет от роду он поступил канцелярским служителем в Орловскую уголовную палату. Перейдя на службу в Киевскую казенную палату, он под руководством дяди, проф. Алферьева, и некоторых других профессоров пополнял недостатки своего образования и много читал. В качестве секретаря рекрутского присутствия он часто уезжал в уезды, и это положило основание тому знанию народного быта, которое ставит его вместе с Мельниковым-Печерским во главе наших писателей-этнографов. В 1857 г. перешел на частную службу к своему родственнику, англичанину Шкотту, управлявшему имениями Нарышкина и гр. Перовского. По их делам Л. постоянно разъезжал по Волге, Новороссии и другим местам. Эти годы странствий дали ему огромный запас наблюдений, образов, типов, рассказов, метких слов и оборотов, из которого он черпал в течение всей остальной жизни. Поместив в 1860 г. несколько бойких статеек в "Современной медицине", "Экономич. указателе", "С.-Петербургских ведомостях", Л. бросает коммерческую деятельность, переселяется в Петербург (1861) и всецело отдается литературе. Ближайшими друзьями его были в то время два пламенных политических агитатора — герценовский "эмиссар" журналист Артур Бенни и умерший в Петропавловской крепости чиновник Ничипоренко. Л. тесно примкнул к преобразованной "Северной пчеле", которой в то время заведовал кружок Артура Бенни, и начал приобретать известность в качестве горячего поборника прогресса. Летом 1862 г. произошли знаменитые петербургские пожары, вызвавшие страшное возбуждение в народе. Кое-где пронеслись слухи, что виновники пожаров — студенты. Л. написал в "Северной пчеле" статью, в которой категорически требовал, чтобы полиция или официально представила доказательства того, что поджигают студенты, или официально же опровергла нелепые слухи. Самую статью мало кто прочитал, но быстро распространилась молва, что Л. связывает петербургские пожары с революционными стремлениями студентов. Напрасно Л. и устно, и печатно боролся с совершенно неверным толкованием своей статьи: легенда создалась прочно, и имя Л. стало предметом самых оскорбительных подозрений. Эта незаслуженная обида произвела потрясающее впечатление на Л. и заставила его круто повернуть в другую сторону, тем более определенность направления, как он это и сам неоднократно заявлял, никогда не принадлежала к числу свойств его скептической натуры. Уехав на довольно продолжительное время в Прагу, затем в Париж, он замыслил роман, в котором движение 60-х годов в значительной его части должно было отразиться не с выгодной стороны. В январе 1864 г. в "Библиотеке для чтения" появилось начало его романа "Некуда", создавшего автору огромную, но далеко не лестную известность. Л. был провозглашен злейшим из реакционеров; в романе усмотрели уже не просто нападение на новые идеи, а прямой донос. Писарев поставил относительно Л. такие вопросы: "найдется ли теперь в России, кроме "Русского вестника", хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера Стебницкого и подписанное его фамилией? и найдется ли в России хоть один честный писатель, который будет настолько неосторожен и равнодушен к своей репутации, что согласится работать в журнале, украшающем себя повестями и романами Стебницкого?" В этом жестоком отношении к роману было много решительно несправедливого. Действительная вина Л. заключалась лишь в том, что в 3-й части "Некуда" он, поддавшись озлоблению против крайних кружков, игравших наиболее деятельную роль в его истории с петербургскими пожарами, выставил в извращенном виде весьма скромную попытку известного писателя В. А. Слепцова устроить общую квартиру нескольких литературных тружеников и тружениц. Квартиру в шутку прозвали "Знаменской коммуной", а Л. сделал из нее какой-то фаланстер, причем некоторые из примыкающих к нему "социалистов" под знаменем проповеди женской самостоятельности проделывают разные гнусности с неопытными девушками. Слепцов под именем Белоярцева был выведен так прозрачно, все вообще "внешнее", как печатно оправдывался Л., сходство было так велико, что не узнать его и некот. друг. не было никакой возможности. И тем не менее, сравнивая "Некуда" с позднейшими противонигилистическими романами как самого же Л., так и других писателей, современному читателю трудно понять размеры негодования, вызванного им. В общем "Некуда" — произведение не исключительно "ретроградное". Один из главных героев — Райнер, открыто называющий себя социалистом, ведущий политическую агитацию и погибающий в качестве начальника польского повстанского отряда, — не только не подвергается авторскому порицанию, но прямо окружен ореолом величайшего благородства. В его лице Л. изобразил Бенни. Тем же ореолом "истинного" стремления к новым основам жизни в отличие от напускного демократизма Белоярцевых и Ко окружена и героиня романа — Лиза Бахарева. В лице другого излюбленного героя своего, доктора Розанова, Л. выводит нечто вроде либерального здравомысла, ненавидящего только крайности, но стоящего за все что есть хорошего в новых требованиях, до гражданского брака включительно. Наконец, общим смыслом и заглавием романа автор выразил мысль очень пессимистическую и, конечно, малоблагоприятную движению 60-х годов, но вместе с тем и вполне отрицательную по отношению к старому строю жизни: и старое, и новое негодно, люди вроде Райнера и Лизы Бахаревой должны погибнуть, им деваться некуда. Неумолимо суровый и в столь значительной степени несправедливый суд, произнесенный над Л. за его попытку отнестись отрицательно к некоторым сторонам движения 60-х годов, вызвал и в нем полное ожесточение и окончательно лишил его художественного спокойствия. То, что он теперь стал писать про "нигилистов" и про "комическое время на Руси", гораздо более вредило его собственной репутации как художника, чем тем, против которых он неистовствовал. Своего апогея этот антихудожественный шарж достиг в огромном романе "На ножах", самом обширном и, бесспорно, самом плохом произведении Л., написанном, к тому же, в бульварно-мелодраматическом стиле, с невероятнейшей интригой. Впоследствии сам Л., с удовольствием всегда заводя разговор о "Некуда", избегал говорить об "На ножах", где представителями "нигилистического" движения являются: поджигатель Кишенский, соединяющий в одном лице радикального журналиста, ростовщика и шпиона; убийца, грабитель и отравитель Гордонов, между делом соблазняющий девушек; убийца и вор Висленьев, расслабленный маньяк, тем не менее пишущий в радикальных изданиях статьи, имеющие большой успех. Около этих главных персонажей группируется ряд второстепенных деятелей и деятельниц "нигилизма", невежественных и наглых, промышляющих распутством, доносом и шантажом. "На ножах" ("Русский вестник", 1870—1871) — своего рода кризис, которым разрешился период деятельности Л., посвященный сведению счетов с движением 60-х гг. В последовавшей за этим печальным продуктом озлобления "старгородской хронике" из быта духовенства — "Соборяне" (1872) нигилисты, правда, все еще фигурируют в крайне непривлекательном виде, но все-таки не в таком уже ужасном, как в "На ножах". А затем уже нигилисты исчезают из произведений Л. Наступает вторая, лучшая половина деятельности Л., почти свободная от злобы дня. Крупный успех, выпавший на долю "Соборян", влил успокоение в наболевшую душу писателя и раскрыл ему глаза на настоящее его призвание — необыкновенное уменье находить яркую колоритность в сфере самых серых, на первый взгляд, положений и слоев русского быта. Один за одним появляются превосходные рассказы: "Запечатленный ангел" (1873), "Очарованный странник" (1873), "На краю света" (1876), "Не смертельный голован" (1880) и другие, составившие в "Собрании сочинений" Л. особый том (II) под общим заглавием "Праведники". Отношение к имени Л. в конце 70-х годов настолько изменилось, что "либеральная" газета "Новости" напечатала его "Мелочи архиерейской жизни" (1878), написанные с значительной долей лукавства и имевшие шумный успех, но возбудившие крайнее неудовольствие в среде духовенства. С начала 80-х годов Л. совершенно оставляет "Русский вестник" и больше всего пишет в нейтральном "Историч. вестнике", с середины 80-х гг. становится усердным сотрудником "Рус. мысли" и "Недели", а в 90-х гг. появляется на страницах "Вестн. Европы" с рассказом "Полунощники", высмеивающим узкоклерикальное святошество. Соответственно такому примирению с "либералами" существенно изменились и отношения Л. к "консерваторам", и это даже отразилось на служебной его карьере. В 1874 г. он был назначен членом учебного отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения. В 1877 г. покойная имп. Мария Александровна, прочитав "Соборян", отозвалась о них с большой похвалой в разговоре с гр. П. А. Валуевым, тогда министром государственных имуществ; в тот же самый день Валуев назначил Л. членом учебного отдела своего министерства. На этом служебные успехи Л. и закончились. В 1880 г. Л. был вынужден оставить министерство государственных имущ., а в 1883 г. он был уволен без прошения из министерства народного просвещения. Л. не стоило бы особенного труда отвратить столь странное завершение своей карьеры; но он с радостью принял отставку, видя в ней подтверждение своей уверенности, что он человек вполне независимый, ни к какой "партии" не примыкающий и по тому самому осужденный во всех партиях возбуждать неудовольствие и оставаться одиноким, без друзей и покровителей. Независимость особенно была дорога ему теперь, когда он, отчасти под влиянием Льва Толстого, почти исключительно отдался интересам и вопросам религиозно-нравственным и изучению источников христианства. Около религиозных интересов Л., в сущности, ходил всю жизнь. Он и "людей древнего благочестия" изображал, и "великосветскому расколу" 70-х гг. с лордом Редстоком во главе посвятил ряд статей и рассказов, а в "Соборянах" дал самое замечательное в русской литературе изображение горя и радостей русского духовенства. Но это была разработка бытовая, отчасти идеализирующая ("Соборяне"), отчасти лукавая и насмешливая ("Мелочи из архиерейской жизни"); в 80-х же годах Л. оставляет духовный быт и переходит к свободной обработке повестей из эпохи первых веков христианства. Часть этих работ — переложения "Пролога" — совсем не увидела света; появились в печати "Скоморох Памфалон", "Аскалонский злодей", "Гора" и др. Написанные в стиле легенд Флобера, эти рассказы блещут реализмом, столь необычным у нас в произведениях такого рода. Недоброжелатели Л. усмотрели в этом реализме явное проявление неискренности авторского благочестия и утверждали, что религиозный сюжет тут — не более как предлог рисовать картины восточной распущенности. Конечно, во всем объеме этот упрек был несправедлив, но в рассказах действительно нет той простой, бесхитростной веры, которая придает такое очарование легендам, разработанным вполне искренно. Чувствуется какая-то недоговоренность, какой-то внутренний скептицизм. И такая двойственность есть основная черта всей второй половины литературной деятельности Л. Она была ему присуща и в начале его писательства: злой и трезвый ум, чуждый мистицизма и экстаза, при всей страстности и порывистости его натуры никогда не давал ему увлечься всецело и показывал ему недочеты во всем. Вот почему, между прочим, и в "Некуда" в одно и то же время он и разрушает, и созидает. Но в эпоху борьбы с нигилизмом ему сообщала известную цельность самая тактика борьбы. Теперь, после примирения с прежними врагами, он свободно отдавался своей способности усматривать во всем противоположности. Конечно, задавайся Л. только тем, чтобы верно отражать жизнь, такое качество было бы драгоценным; но Л. всегда шаржировал, всегда клонил в какую-нибудь сторону — и вот теперь трудно было точно определить, в какую именно. Сообразно с этим двойственно было и литературное положение Л. в последние 12—15 лет его жизни. Старые друзья относились к нему подозрительно и недоверчиво, новые — с осторожностью. Несмотря на крупное имя, он был одинок, не составлял литературного центра, водил дружбу больше всего с писателями незначительными и начинающими. Критика мало им занималась; только успех в публике полного собрания его сочинений скрасил это не соответствовавшее размерам его художественного дарования положение. Само по себе дарование Л. очень велико, подходя некоторыми своими сторонами к Островскому, Писемскому и Достоевскому. Больше всего поражает в Л. то, что Тургенев назвал "выдумкою". Ни у одного русского писателя нет такого неисчерпаемого богатства фабулы. У Л. есть повести, занимающие всего 5—6 листов, но которых по обилию содержания хватило бы на многие томы. Таков в особенности "Очарованный странник", где буквально на каждой странице новый сюжет, новое интересное положение и новые краски. Он в этом отношении напоминает сборники легенд, содержание которых накоплялось целыми поколениями. В тесной связи с богатством фабулы находится сконцентрированность беллетристической манеры Л.; за исключением больших романов — "Некуда" и "На ножах", — наименее удачных в ряду произведений Л. в чисто художественном отношении, он всегда писал замечательно сжато, почти совершенно устраняя всякого рода балласт. Замечателен, наконец, колоритный и оригинальный язык Л., впрочем, не лишенный искусственности. Главный недостаток Л. — отсутствие чувства меры, вследствие чего колоритность его часто переходит в вычурность, а в очень многих произведениях он является не столько серьезным художником, сколько превосходным и занимательным анекдотистом. Л. умер 21 февр. 1895 г. и был скромно похоронен на Волковом кладбище. Из статей, вызванных его смертью, наиболее ценны воспоминания А. Фаресова в "Историч. вестн." (1895, № 4) и "Неделе" (1886, № 3). Критика занималась Л. лишь мимоходом; из более крупных статей можно указать только статью М. А. Протопопова "Больной талант" (в "Русской мысли") и А. М. Скабичевского (в "Северн. вестнике"). Обстоятельный библиографический перечень произведений Л. дал в особой брошюре П. В. Быков (СПб., 1889). Произведения Л. много раз выходили отдельными изданиями; полное собрание его сочин. изд. недавно в 10 т., из которых 6-й, заключающий в себе, между прочим, "Мелочи архиерейской жизни", до сих пор не может появиться в свет.

С. Венгеров.

{Брокгауз}

Лесков, Николай Семенович

— известный русский писатель (1831—95). Обыкновенное деление литературной деятельности Л. на периоды не может быть принято без оговорок; в особенности оно едва ли верно по отношению к его взглядам на еврейство. Из детства, проведенного в духовной и дворянской среде Орловской губ., он вынес, с одной стороны, превосходное знакомство с Библией, пополненное впоследствии изучением отцов церкви, а также богословской литературы, Корана и вообще религиозной литературы разных народов, давшее ему глубокое уважение к религиозной мысли евр. народа и превосходное понимание идейной связи между иудаизмом и христианством (Л. всю жизнь был верующим христианином); но, с другой стороны, он тоже в домашней обстановке детства воспринял резкое антисемитское чувство — и эти два чувства своеобразно переплетались в нем, являясь основой для литературных произведений довольно противоречивого характера. Его антисемит. чувство сказывается в очень многих его произведениях, где выступают евреи, почти всегда изображаемые в крайне отталкивающем виде с обычными аксессуарами шаблонной антисемитской литературы. Наиболее ярко это чувство сказалось в одном из его "Святочных рассказов", именно в "Жидовской кувырколлегии" (1882). Здесь старый офицер вспоминает о тех временах при Николае Павловиче, когда евреев стали впервые брать в рекруты; евреи уклонялись от рекрутчины, калечили себя; зачисленные в армию евреи в строю учились хорошо, но ни за что не соглашались стрелять и при команде "пли" — падали наземь. Евреев, конечно, нещадно били, но ничто не помогало. Наконец один хитрый солдатик надоумил офицера: он положил кладку через речку, поставил на нее евреев и заставил их стрелять с этой кладки. Евреи выпалили и, разумеется, не упали. "Что же вы не падаете?" — иронически спрашивает офицер. А они отвечают: "Мозе ту глибоко". Весь рассказ, не исключая и сцен битья евреев палками по спине и животу, ведется в тоне издевательства над евреями, которые падают от выстрела, дрыгают ногами, говорят в оправдание явный вздор и т. д. Для усиления соли рассказа вводятся эпизоды, как некоего Лазаря, которого сдавать в рекруты не следовало, сдали сами же евреи и как этот Лазарь в ответ на замечание офицера, что "это бессовестно", отвечает: "какая же у наших жидов совесть". Только несколько фраз о том, как набирали рекрут при помощи шаек присяжных лжесвидетелей, под присягой определявших законный будто бы возраст еврея для отбывания повинности, только эти несколько фраз почти против воли автора дают читателю некоторый намек на то, что евреи имели, по крайней мере, известное нравственное право считать себя особенно обиженными системой отбывания рекрутчины. К несколько более раннему времени (1877) относится "Быль из недавних воспоминаний" под заглавием "Владычный суд", посвященная той же теме, т. е. еврейской рекрутчине эпохи Николая I, но разработанной с другой точки зрения. Рассказ состоит в описании случая, когда вполне правильно с точки зрения закона и практики того времени, но совершенно вопреки элементарной правде и справедливости был забран в рекруты сын одного переплетчика-еврея; даже чиновники были возмущены явной несправедливостью и сочувствовали горю несчастного отца, но поделать ничего не могли, пока дело не дошло до киевского митрополита Филарета Амфитеатрова, который в него вмешался и спас мальчика и отца. Рассказ ведется, по существу, в том же тоне, что и "Жидовская кувырколлегия"; точно так же евреи изображены в общем и целом исключительно с отрицательной, преимущественно смешной стороны, как они обыкновенно изображаются в шаблонной антисемитской литературе. Весь рассказ написан едва ли не более всего для характеристики Филарета Амфитеатрова, которого Л. ставил очень высоко. Но, вместе с тем, он очень ярко изображает вопиющую несправедливость системы рекрутского набора по отношению к евреям, а горе отца изображено такими сильными и яркими чертами, что за ними совершенно теряются и его курьезно-жалкая наружность, и его заплетающийся язык и т. д. Рассказ производит сильное впечатление и притом безусловно в пользу евреев, как рассказ о грубом издевательстве над целой народностью; но производит его едва ли не вопреки автору, который в несчастном переплетчике и его сыне видит не столько жертву государственного строя, создавшего нелепую систему рекрутчины, сколько жертву еврейского кагала, создавшего шайки присяжников и другие формы насилия и угнетения своих. "И все мне становилось жальче и жальче этого бедного жида, в просьбе которого... чувствовалась целая старая история, которая вечно нова в жестоковыйном еврействе", — говорит Л. В том же тоне дешевого антисемитизма написан рассказ "Ракушанский меламед" из жизни евреев на русско-австрийской границе. Как большинство антисемитов, Л. не может, однако, не признавать, что "свои", т. е. русские, весьма нередко бывают "жида ядовитее" (рассказ "Умершее сословие"). Однако у него есть один рассказ, относящийся к последнему периоду (1886 г.) его деятельности, написанный в совершенно противоположном тоне; это "Сказание о Федоре христианине и о друге его Абраме жидовине" — из эпохи первых времен христианства, именно из Константинопольской жизни 4 в. Федор христианин и Абрам жидовин, оба оставаясь в своей вере, но не видя в ней никаких оснований для взаимной ненависти, были друзьями с раннего детства; учились они сперва вместе в школе греческого философа Панфила, который на коварный допрос христианина, како верует, отвечал (подобно Натану Лессинга) такими словами, выражающими основную мысль всего рассказа: "Произволением Творца людям неодинаково явлено, во что верить, и у нас между всех есть много разных вер, и не в этом зло, а зло в том, что каждый из людей почитает одну свою веру за самую лучшую и за самую истинную, а другие без хорошего рассуждения порочит. А как я сам всех вер не знаю, то об истине их во всей полноте судить не могу, и я потому ни одной веры против другой не унижаю и ни одну не превозношу, так как это для меня совсем некасающее". — Зачем же, возражает христианин, "ты этак лукаво умствуешь? Это так нельзя... Мы знаем истину и должны ее всем оказать... Надо, чтобы между людьми было по их верам разделение". — "Для этого, — отвечает Панфил, — у всякого в своей вере есть наставники, которые всех разделить стараются, а я только о том забочусь, чтоб у детей... больше крепли любовь и согласие". — "Это у тебя нехорошо от ученых рассуждений развилось; надо так, чтобы всякий отрок от молодых ногтей особо себя понимал и жил всяк по своей вере", — отвечает христианин. Школу Панфила, как безбожную, закрыли, Федор и Абрам были разведены по разным вероисповедным школам, которые и сумели внушить им дух нетерпимости и на время сделать врагами. Но когда Федор-христианин однажды увидел, как христиане грабят и бьют Абрама, то он заступился за него; тогда с новой силой воскресла их детская дружба, с тех пор перенесшая целый ряд очень тяжелых испытаний; свои, конечно, ославили каждого из друзей отщепенцем, тайным врагом своей религии и своих единоверцев. Федор объяснял свое самопожертвование в пользу друга исполнением заповедей Иисуса Христа, а Абрам следованием закону Моисея; в один момент проявления их нежной дружбы они заметили: "мы ведь вместе одной молитвой Богу помолились". В заключение друзья основывают приют для "всех бедных детей всех вер без различия, чтобы они с детства друг с другом свыкались, а не разделялись". Рассказ ведется действительно в тоне полного беспристрастия и заключается следующими словами: "Повесть эта не есть баснословие, измышленное досугом писателя. Это есть истинная история, в древние годы действительно бывшая и в давние же годы писаная рукой современного богочтителя и человеколюбца. Ныне она от старых записей взята и в новом изложении подается для возможного удовольствия друзей мира и человеколюбия, оскорбляемых нестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения". Таким образом, к концу жизни Л. его антисемитское чувство все же побледнело перед его действенным христианством, и в изучении религиозных верований разных народов он почерпнул религиозную терпимость, которая сказалась и в его отношении к евреям. В связи с этим особенного внимания заслуживает книга Л. "Евреи в России, несколько замечаний по еврейскому вопросу", выпущенная в 1884 г. анонимно, в количестве 50 экземпляров для представления Высшей комиссии для пересмотра законов о евреях (так называемой Паленской комиссии) и некоторым сановникам; в этой книжке Л. доказывал бесполезность ограничительных законов о евреях, причем он высказал свой взгляд больше на основании житейских наблюдений, чем крупных фактов общественной жизни; содержание книги изложено в передовых статьях "Недельной хроники "Восхода"" за 1884 г., №№ 5, 6; кроме того, Л. написал в тоне вполне добросовестного беспристрастия несколько очерков (Иом-Кипур, новозав. евр. и др.), касающихся религиозной жизни евреев; очерки эти, помещенные в "Новостях" и др. изд. 80-х годов, не вошли в собрание сочинений. — Ср.: "Недельная хроника "Восхода"", 1895, № 5; С. Дубнов, "Антиеврейское движение в России в 1881—82 гг.", "Еврейская старина", 1909, вып. I.

В. Водовозов.

{Евр. энц.}

Лесков, Николай Семенович

[1831—1895] — русский писатель. Род. в селе Горохове Орловской губ. в семье выслужившего дворянское звание выходца из духовенства. В 1847, после смерти отца и гибели от пожара всего небольшого имущества, бросает гимназию и поступает на службу канцеляристом в Орловскую палату уголовного суда. В 1849 переводится помощником столоначальника рекрутского присутствия в Киев, где много занимается самообразованием. После Крымской кампании в 1857 поступает на частную службу, сначала в Русское общество пароходства и торговли, а затем агентом по управлению имениями Нарышкина и Перовского. Служба эта, связанная с разъездами по России, обогащает Лескова запасом наблюдений. Печататься Лесков начинает на 30-м году жизни, в 1860 (статья в "СПб ведомостях", № 135, "Почему в Киеве дороги книги?" — о продаже Евангелия по повышенным ценам — и ряд статей в киевской "Современной медицине" и "Указателе экономическом" на публицистические темы: "о рабочем классе", о "полицейских врачах", об "ищущих коммерческих мест в России", о "распивочной продаже хлебного вина" и пр.). В 1861 Лесков переезжает в Петербург и начинает сотрудничать в ряде журналов: "Отечественных записках", обновленной "Северной пчеле", "Времени", "Русской речи" и др. В этот период Л. держится относительно либеральных воззрений, сотрудничает наряду с Г. З. Елисеевым, А. П. Щаповым и. Н. А. Серно-Соловьевичем в журнале "Век" [1862] и пр. В 1866 в делах канцелярии СПб полицеймейстера в записке "О литераторах и журналистах" читаем: "Елисеев, Слепцов, Лесков. Крайние социалисты. Сочувствуют всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах" (Щукинский сборник, V). В действительности Л. относился отрицательно к крайним политическим, демократическим течениям, всецело стоя на почве буржуазных реформ. 60-х гг. и причисляя себя к "постепеновцам". Лесков не видел никаких общественных сил, на которые могла бы опираться революция. "Социально-демократическая революция в России быть не может по полному отсутствию в русском народе социалистических понятий и по неудобству волновать народ против того, кого он считает своим другом, защитником и освободителем" ("Северная пчела", 1863, № 166). Идее революции и радикального переустройства социального строя Лесков противопоставлял идею личного совершенствования, развития культурных навыков в народе, проповедь "малых дел", "нравственного манчестерства". Относясь не без сочувствия к идеям нигилизма, Лесков делит нигилистов на "настоящих", "постепеновцев" и "фразерствующих беспочвенных Рудиных", "пустых ничтожных людишек", исказивших здоровый тип Базарова и "опрофанирующих идеи нигилизма" ("Сев. пчела", 1863, № 142, "О Чернышевском и его романе "Что делать?´´"). Во время петербургских пожаров в 1862 Лесков выступил в "Северной пчеле" со статьей, муссировавшей слухи о том, что в пожарах виновны студенты, и требовал от полиции или категорического опровержения этих слухов или наказания виновных. Статья вызвала бурю негодования и обвинений Л. в науськивании полиции на студентов. Л. напрасно старался оправдаться и разъяснить истинный смысл статьи; имя Стебницкого (псевдоним Л.) стало бранным словом. Ожесточенный бойкотом либеральной печати, порвав с демократическими увлечениями юности, Л. в течение всех 60-х гг. уже ведет упорную борьбу с "нигилизмом", т. е. с революционной демократией того времени. В 1864 он выступает в "Биб-ке для чтения" с романами "Некуда" и затем "На ножах" [1871], занимающими видное место в ряду реакционных романов 60—70-х годов ("Марево" Клюшникова, "Взбаламученное море" Писемского, "Панургово стадо" Bc. Крестовского, "Бесы" Достоевского и др.). "Новых людей" Л. изображает морально несостоятельными и беспочвенными. Памфлетно-карикатурное изображение деятелей 60-х гг. (в образе Белоярцева выведен писатель Слепцов, в маркизе де Лаваль — писательница Евгения Тур) сделало Л. мишенью самых яростных нападок со стороны так наз. разночинской критики. "Найдется ли теперь в России, — спрашивал Писарев в "Прогулке по садам российской словесности", — кроме "Русского вестника" хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера Стебницкого и подписанное его фамилией".

Издеваясь над движением 60-х гг., Лесков окончательно порвал связь с революционно-демократическими кругами, от некоторого влияния которых он не свободен был в первый период своей деятельности. Разоряемое кризисом крепостного хозяйства мелкое дворянство, теряя под ногами социальную почву и недостаточно четко определив себя политически, в середине и конце 50-х гг. нередко выступало против старой, дореформенной системы попутчиком нигилистов — "разночинского" революционно-демократического движения. Но уже к 1861—1862, в годы развертывающихся буржуазных реформ, в процессе все обострявшейся социальной дифференциации и растущих классовых противоречий, часть этих мелкопоместных слоев дворянства в основном выступает в защиту "прусского пути" развития, означавшего для нее процесс буржуазного перерождения. Тем самым они противопоставляют себя защитникам интересов освобожденного от земли крестьянства, сторонникам "американского пути" развития русского капитализма, последовательным революционерам-демократам, "нигилистам" и примыкают к правительственному дворянско-буржуазному блоку. В этой сложной социально-политической обстановке 60-х годов становятся понятными как резко-антинигилистическая позиция Л., изживавшего свою деклассацию в переходе на позиции средних слоев буржуазии, так и последующий разрыв его с правыми кругами в период крутой реакции 80-х гг. Эта эволюция Л. нашла свое полное отражение в его творчестве. В нем сказались настроения именно этих средних слоев пореформенной буржуазии, враждебно настроенных к последовательному революционно-демократическому движению шестидесятых и семидесятых годов, которое угрожало не только устоям крепостного хозяйства, но и всему их жизненному укладу и патриархальной морали этих социальных группировок.

Характерная для Лескова антинигилистического периода героиня — это Женни Гловацкая, стоящая в стороне от политического оживления шестидесятых годов. Женни Гловацкая создала в бедном домике своего отца, уездного смотрителя училищ, крепкий мещанский уют. "Ее пленяли и Гретхен, и Пушкинская Татьяна, и мать Гракхов, и та женщина, кормящая своею грудью отца, для которой она могла служить едва ли не лучшей натурщицей в целом мире. Она не умела мыслить политически, хотя и сочувствовала Корде и брала в идеалы мать Гракхов. Ей хотелось, чтобы всем было хорошо... Ну, как достичь этого скромного желания? "Жить каждому в своем домике"..." Излюбленным героем Л. является провинциальный протопоп Савелий Туберозов, добрый, простой, подвижнически выполняющий свои пастырские обязанности и страдающий за свои религиозные убеждения, когда злонамеренные враги русского народа (из поляков или из властвующей бюрократии) затевают против него заговор.

Лесковские симпатии неизменно принадлежат людям, живущим патриархально-буржуазным бытом. Он изображает их неподдающимися перенесенным с Запада социальным теориям, которые пользуются такой популярностью в столичных "салонах".

С 70-х годов тема нигилизма становится для Лескова неактуальной. Если она еще сильно звучит в "Соборянах" [1872], то в следующих вещах — "Запечатленный ангел" [1873], "Очарованный странник" [1873], "На краю света" [1876] и других — интерес Лескова направляется почти всецело в сторону церковно-религиозных и моральных вопросов.

К этому периоду относится сближение Лескова с правыми общественными кругами: славянофилами и правительственной партией Каткова, в журнале которого ("Русский вестник") он печатается в 70-х годах. В это время определяется морально-религиозный характер его творчества, приведший его к концу жизни к сближению с Л. Толстым. Однако церковно-исторические и религиозные вопросы уживались у Л. с неугасавшим в нем интересом к общественной жизни. Все творчество Л. дает исключительно богатый материал для широкой картины дореформенной и пореформенной России, невежество, бюрократический строй и социальный гнет которой Л. раскрыл с исключительной остротой. В особенности излюбленным материалом был для Л. быт духовенства, чиновничества и крестьян. Поразительной силы достигает сатира Л. в таких вещах, как "Смех и горе", "Загон" и др. "Мелочи архиерейской жизни", печатавшиеся в 1878—1883 очерки из быта высшего духовенства, возбуждают неудовольствие против Л. в высших сферах, в результате которого Лесков увольняется "без прошения" из ученого комитета министерства народного просвещения, в котором он служил с 1874. Этим ознаменовался разрыв Лескова с катковской партией и новое сближение с сильно поправевшими в 80-х годах либеральными кругами. Отход от церковности и сближение с Л. Толстым довершают умственные блуждания Лескова. "Во всяком случае, теперь, — писал он Микулич-Веселитской в 1893, — я бы не стал их ("Соборян" — П. К.) писать и охотно написал бы "Записки Расстриги", а может быть еще напишу... Клятвы разрешать, ножи благословлять, браки разводить, детей закрепощать, выдавать тайны, держать языческие обычаи пожирания тела и крови, прощать обиды, сделанные другому, оказывать протекцию у создателя или проклинать и делать еще тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицировать все заповеди и просьбы повешенного праведника — вот что я хотел показать людям... Но это, небось, называется "толстовство", а то, нимало не сходное с учением Христа, есть православие. Я и не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство". Общественно-политические и моральные убеждения Лескова, всегда отрицательно относившегося к "чистому искусству", пронизывают все его вещи. Начав свою литературную деятельность с общественно-психологического романа ("Некуда", "На ножах"), Лесков уже в нем борется с традиционными особенностями дворянского романа той поры: эгоцентризмом его композиции, медленностью его темпов, с элегизмом описаний, — всему этому противопоставляя, с одной стороны, фабульную нагроможденность, сюжетный детектив и, с другой — широчайшую вереницу бытовых жанристских зарисовок. Эти две, казалось бы взаимно исключающие стихии прекрасно уживаются у Л. (например "Соборяне"). Неудача "На ножах" заставляет Лескова отказаться от романа и приводит его к хронике, очерку, публицистической статье, в которых Л. обращается к народному "сказу" ("Блоха"), к использованию сюжетов древне русских прологов ("Мелочи архиерейской жизни"), к стилизациям под изографическое искусство древности ("Запечатленный ангел"), к легендам (о "Совестном Даниле", "Невинный Пруденций") и т. п.

"Интересность" подаваемого материала с 70-х годо

Источник: Большая русская биографическая энциклопедия. 2008