ЛОПУХИН Иван Владимирович

— родился 24 февраля 1756 года, в селе Воскресенском (Ретяжи тож), Кромского уезда Орловской губернии. Имение это приобрел отец Л., Владимир Иванович (1703—1797 гг.), в царствование имп. Анны Иоанновны на деньги, вырученные от продажи изумрудов, доставшихся в приданое матери Л., Евдокии Ильиничне (1717—1774 гг.), от ее родителя, управлявшего при Петре Великом таможнею в Риге, Ильи Исаевича Исаева. Детство свое Л. провел частью в Ретяжах, частью в Киеве, где Владимир Иванович был губернатором. "Младенчество мое, — пишет Л., — было самое болезненное. Воспитан я в рассуждении тела в крайней неге, а со стороны знаний в большом небрежении. Русской грамматике учил меня домашний слуга; по-французски учил савояр, не знавший совсем правил языка; по-немецки — берлинец, который ненавидел языка немецкого и всячески старался сделать его мне противным, а хвастал французским; немецкие книги держали мы на учебном столе своем для одного вида, и я, выучась только читать по-немецки, разуметь, что читаю на нем, уже научился больше, нежели через десять лет, — научился от сильного желания разуметь на языке сем духовные книги. Одним словом, если я что знаю, то подлинно самоучкою". Зато родители усердно наставляли ребенка "в честности и благонравии"; нравственный склад его был таков, что "делать удовольствие людям всегда было его страстью"; "будучи еще ребенком, — говорит он, — я нарочно проигрывал мальчику, служившему при мне, деньги, какие у меня случались, и любовался его о том радостью". "Расположение к милостыне" он считал не добродетелью своей, а "природной склонностью, как в иных бывает к разным охотам". "Природной склонностью" была в нем и любовь к справедливости. "Для меня сделать неправду в суде, — писал Л., — и не спорить или не представлять против того, что мне кажется вредно и несправедливо, есть то же, что некоторым иные кушанья, которых желудок их никак не варит и которых они в рот взять не могут. Это во мне, как бы сказать, природный вкус, а не добродетель, которая должна быть действие победы над собою". Слабое здоровье не помешало Л. в отроческие годы питать страсть к военной службе: сидя дома, он "водил строи и давал баталии по Пюизегиору и Фоларду", а "кампаниями армий наших против турок, войны, начавшейся в 1769 году", он "так горячо занимался, что несколько ночей беспокойно спал от ожидания, чем решится кампания князя Голицына под Хотиным". "Хотя почти уже сорок лет не имел я в руках описания действий той войны, — говорил Л. в 1809 г., — но и теперь, конечно, помню все их числа".

По дворянскому обычаю, он записан был в гвардию унтер-офицером и в 1775 году пожалован в прапорщики Преображенского полка. Но через несколько месяцев болезнь принудила его "целые три года не выходить из комнаты, кроме как в летние и в самые хорошие дни", а затем еще "года три сряду мучила его лихорадка". "Это время, — говорит Л., — в самые бурные лета молодости было для меня большая опытная школа терпения и много послужило в пользу охоте моей к чтению". Видя, что военная служба ему не по силам, Л. готовился к гражданской и особенно занимала его часть уголовная; "с большой прилежностью собирал он всякие по этой части сведения" и, "бывая в уездном городе у приятеля своего, городничего, редко выезжал оттуда [без того], чтоб не побывать в тюрьме для разговоров на сей предмет с колодниками и для примечаний на них". В 1782 г. Л. был отставлен "из капитан-поручиков гвардии к статским делам полковником, а в конце того же года, при открытии по новым учреждениям (1775 г.) Московской губернии, определен был советником (впоследствии председателем) уголовной палаты.

В суде Л. был неизменным поборником правды и милости, приняв за правило "лучше оставить без наказания многих виноватых, нежели одного невинного осудить". Как огня боялся он "жребием ближнего своего жертвовать самолюбию" и, конечно, не терпел мздоимства. "Неотступно держась умеренности в наказаниях", он с величайшим вниманием "старался соблюдать всю точность и обрядов законных, почитая всякое нарушение их вредным, сколько для существа правосудия, столько же по влиянию чрез пример и на порядок службы, которой он должен быть душою". Отчетливо понимая, как важно судье самому вести дело, а не полагаться на секретарей, Л. всегда сам составлял "решительное определение". Не допуская, чтобы "мщение, как зверское свойство тиранства, даже каплей одной вливалось в наказание", он ставил целью последнего "исправление наказуемого"; вместе с тем оно должно служить "примером для отвращения от преступлений". "Все же, превосходящее сию меру, — полагал Л., — есть только бесплодное терзание человечества и действие неуважения к нему или лютости. Если б можно было всегда проникать в побуждения к преступлениям, то свойство и меры побуждений были бы, конечно, лучшими и самыми естественными указателями правила определения казни". Горячо восставал Л. против "наказаний бесконечных в здешней жизни и против смертной казни". Именно на этой почве и возникли большие неудовольствия между ним и московским главнокомандующим гр. Я. А. Брюсом, которого возмущала крайняя снисходительность приговоров уголовной палаты. В мае 1786 года Л. был "уволен с награждением чина статского советника". Недоволен был главнокомандующий и тем, что Л. принадлежал к обществу "мартинистов".

В 1779 г., когда переехал из Петербурга в Москву Н. И. Новиков, основана была по мысли И. Е. Шварца, при участии князей Н. Н. и Ю. Н. Трубецких, Н. И. Новикова, кн. А. А. Черкасского, М. М. Хераскова и др., "Педагогическая семинария" и положено начало "Дружескому обществу" (открытому официально в 1782 г.); тогда же ложа "Трех знамен" П. А. Татищева получила диплом от главы немецких масонов, герцога Фердинанда Брауншвейгского. В следующем 1780 г. основана была в Москве "тайная и сиентифическая" ложа "Гармония", в которую вошли все те же Н. И. Новиков, И. E. Шварц и прочие члены "Дружеского общества". Масонская и просветительная деятельность кружка подвигалась быстро. В 1781 году П. А. Татищев отправил за границу своего сына в сопровождении И. Е. Шварца. Последнему даны были от "Гармонии" полномочия, которыми он мог воспользоваться, чтобы войти в сношения с берлинской ложей "Трех глобусов" и представиться герцогу Фердинанду Брауншвейгскому. Главная цель поездки заключалась в том, чтобы высшая масонская власть освободила русское масонство от подчинения шведскому. Герцог признал это подчинение недействительным. В Берлине Шварц познакомился с главными деятелями в ложе "Трех глобусов", с И. Х. Велльнером и И. Х. А. Теденом. Они объяснили Шварцу, что герцог предполагал учредить в Москве два рыцарских капитула, и советовали подождать решения конвента, который должен был состояться в 1782 г. в Вильгельмсбаде; вместе с тем они предостерегали московских масонов от "злейших врагов ордена" — иллюминатов и, наконец, вовлекли Шварца в свой круг избранных братьев Злато-розового креста. Велльнер познакомил Шварца и с бар. Шредером, который стал агентом берлинских розенкрейцеров в Москве. Покидая Берлин, Шварц получил, за подписью Тедена, формальный акт, предоставивший ему, в качестве единственного верховного представителя теоретической степени соломоновских наук в России, право давать эту степень испытанным и благочестивым братьям; ему разрешено было также организовать и русское розенкрейцерство, но при строжайшем подчинении Велльнеру. Шварц вернулся в. Москву весною 1782 г. Летом состоялся конвент в Вильгельмсбаде, и на нем Россия была признана самостоятельной VIIІ провинцией. В том же году скончался московский главнокомандующий кн. В. М. Долгорукий-Крымский, и его место занял гр. З. Г. Чернышев; московские масоны встретили в нем друга-покровителя; в генерал-адъютанты к себе он взял И. П. Тургенева, а во главе своей канцелярии поставил С. И. Гамалея — один был в числе учредителей "Дружеского общества", другой стал его членом. Согласно решению Вильгельмсбадского конвента организованы были в Москве капитул и директория VIII провинции; но должность великого провинциального мастера осталась не замещенной: ее берегли для великого князя Павла Петровича. Неизвестно, когда именно великий князь был принят в масонство; по одним известиям, его принял принц Генрих Прусский в 1776 г., по другим — король шведский Густав III в 1777 г.; возможно, что вступление его в масонство состоялось во время заграничного путешествия в 1781—82 гг., когда ездил в Германию и Шварц; как бы то ни было, и ближайшие друзья Павла Петровича — кн. А. Б. Куракин, гр. Н. И. Панин, С. И. Плещеев, кн. Н. В. Репнин были масонами, и главной причиной той кары, которая постигла московских масонов в 1792 г., послужила попытка их сблизиться с великим князем. В 1782 г. никто, разумеется, не предвидел этой кары; напротив, масонские работы в Москве шли в это время полным ходом. К концу 1782 г. организован был Шварцем и круг розенкрейцеров. В него вошли князья Н. Н. и Ю. Н. Трубецкие, кн. А. А. Черкасский, кн. П. Н. Енгалычев, Н. И. и А. И. Новиковы, И. П. Тургенев, М. М. Херасков, С. И. Гамалея, В. В. Чулков, А. М. Кутузов, И. В. Лопухин, врач Френкель, купец Туссен; в 1783—84 гг. к ним присоединились бар. Шредер, М. И. Багрянский, Х. А. Чеботарев и О. А. Поздеев. В розенкрейцеры можно было принимать лишь людей испытанных и выдающихся по своим нравственным качествам; значит, к концу 1782 г. Л. уже близко сошелся с кружком Шварца и Новикова. Он оказал последнему и большую материальную услугу: на деньги, занятые у Л., Новиков купил дом (близ Никольских ворот, на Лубянской площади), в который перевел типографию из ее старого помещения. Л. познакомился с Новиковым, вероятно, вскоре после его переезда в Москву; об этом можно догадываться по тому, что "в Университетской типографии, у Новикова" напечатано в 1780 г. "Рассуждение (Л.) о злоупотреблении разума некоторыми новыми писателями и опровержение их вредных правил". Перед появлением этой брошюры в Л. произошла большая перемена. "Никогда, — говорит он, — не был еще я постоянным вольнодумцем, однако, кажется, больше старался утвердить себя в вольнодумстве, нежели в его безумии, и охотно читывал Вольтеровы насмешки над религиею, Руссовы опровержения и прочие подобные сочинения. Весьма замечательный со мною случай переменил вкус моего чтения и решительно отвратил меня от вольнодумства. Читая известную книгу (Гольбаха) “Système de la nature”, с восхищением читал я в конце ее извлечение всей книги под именем Устава Натуры (Code de Nature). Я перевел этот устав, любовался своим переводом, но напечатать его нельзя было. Я расположился рассевать его в рукописях. Но только что дописал первую самым красивым письмом, как вдруг почувствовал я неописанное раскаяние — не мог заснуть ночью прежде, нежели сжег я и красивую мою тетрадку, и черную. Но все я не был спокоен, пока не написал как бы в очищение себя “Рассуждение о злоупотреблении разума...”". Едва ли это совпадение душевного перелома Л. с переездом Новикова в Москву было случайным: "и красивая, и черная тетрадка" были сожжены именно в то время, как оживилась деятельность московских масонов. "Первые книги, родившие во мне охоту к чтению духовных, были известная (С.-Мартена) “О заблуждении и истине” и Арндта “О истинном христианстве”". Ту и другую высоко ценили розенкрейцеры, которых по имени С.-Мартена и называли обыкновенно "мартинистами". В 1780 г. напечатан был и другой труд Л., перевод соч. Юнга "Торжество веры над любовью" (перев. с франц.). Чрезвычайно высоко ценил Юнга ярый розенкрейцер и (вскоре) близкий друг Л., А. М. Кутузов. В 1782 г. напечатан был (также у Новикова) другой перевод Л. "Речь Томаса, говоренная в Академии французской при вступлении его в оную". По розенкрейцерству ничего нельзя было предпринять без ведома и согласия Велльнера; поэтому следовало представить в Берлин прошение московских братьев Злато-розового креста. Весной 1783 г. последовал благоприятный ответ "высших начальников" ордена. В том же году, на основании указа о вольных типографиях, члены "Дружеского общества" открыли две типографии: одну — на имя Новикова, другую — на имя Л.; третья, "тайная", всего из двух станов, помещавшаяся в доме Шварца, предназначена была исключительно для печатания масонских книг, не поступавших в продажу. Первая книга, напечатанная в типографии Л. в 1783 г., ясно указывает, в каком направлении пошла деятельность мартинистов: это — "Хризомандер, аллегорическая и сатирическая повесть различного весьма важного содержания" (переведена с немецкого А. А. Петровым, другом Н. М. Карамзина). Розенкрейцеры ценили эту книгу как руководство для алхимических работ по добыванию золота и философского камня. Затем (до 1786 г.) здесь напечатаны между прочим "Крата Репоа, или Описание посвящения в тайное общество египетских жрецов"; "Химическая псалтырь, или Философические правила о камне мудрых" Парацельса; "Должности братьев Злато-розового креста древней системы, говоренные Хрисофироном (Велльнером) в собраниях юниоратских, с присовокуплением некоторых речей других братьев"; "Братские увещания к некоторым братьям свбднм кмнщкм"; наконец, "О заблуждениях и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу знания. Сочинение, в котором открывается примечателям сомнительность изыскания их и непрестанные их погрешности и вместе указывается путь, по которому должно шествовать к приобретению физической очевидности; о происхождении добра и зла, о человеке, натуре вещественной, о натуре невещественной, о натуре священной, об основании политических правлений, о власти государей, о правосудии гражданском и уголовном, о науках, языках и художествах, соч. философа неизвестного (С.-Мартена)". Энергично работала и тайная типография. Здесь с 1783 по 1786 г. напечатаны были: "Дух масонства Гучинсона, с прибавлением некоторых вопросов и ответов о масонских таинствах", "Простосердечное наставление о молитве", "Драгоценный магический камень, то есть краткое изъяснение книги натуры по 7 величайшим листам ее, в коей можно читать божественную и натуральную премудрость, внесенную перстом Божиим", "Новое светило химическое", "Краткое извещение о невидимом существе и о находящихся в неизмеримом его пространстве творениях добрых и злых, также звездных и стихийных духах, о происхождении духов, существе и действии их", "Колыбель камня мудрых", "Словарь библейный и эмблематический", "Шестидневных дел сего мира тайное значение, открытое в зерцале предревней Моисеевой философии, в ней изъясняется о водах, Эдеме, о древе добра и зла и пр., сочинена аббатами Дюгетом и Дисфилетом, перевод с французского". Однако не в издании этих книг заключалась просветительная деятельность "Дружеского Общества"; науки "герметические" были для московских розенкрейцеров на втором, а не на первом плане. Главною целью "мартинистов" Л. считал издание книг духовных и наставляющих в нравственности истинно Евангельской. "Члены общества, — говорит он, — упражнялись в познании самого себя, творения и Творца по правилам науки, открывающей начала всех вещей, без познания коих никогда натура вещей истинно известна быть не может... Мы учились. Многим это казалось и покажется смешно; но простолюдинская пословица: “век живи, век учись” гораздо умнее такого смеха". Мартинисты занимались тем, "что необходимо нужно для вечного благополучия и для истинного блага в самой здешней жизни, которое состоит в том едином, чего никто и ничто лишить человека не может; единое же заключается в духе Христовом, долженствующем быть истинною жизнью человека, в духе чистой любви к Богу и ближнему". "В школах и на кафедрах твердят: люби Бога, люби ближнего, но не воспитывают той натуры, коей любовь сия свойственна; надобно человеку, так сказать, морально переродиться; тогда Евангельская нравственность будет ему природна. Помощь ближнему воспитывает дух чистой любви, которая есть магнит, привлекающий вездесущего Духа Божия, готового всегда соединиться с духом человеческим; а в сем соединении состоит все истинное просвещение и блаженство". Так писал Л. на склоне дней; "чтущим и любящим Бога и любящим добродетель" посвятил он и свою первую брошюру. "Создатель Природы все устроил к совершенному для людей благу и сотворил их удобными пользоваться оным; к сему потребно токмо, чтоб они благоразумно собой управляли и чтоб все свои деяния утверждали на добродетели, — говорит Л. в “Рассуждении”, — а безбожные мудрецы отвергают благость Творца и разрушают людское благополучие". "В какое несчастие, — восклицает он, обращаясь к автору “Системы Натуры” и “подобным ему писателям”, — повергся бы человеческий род, если б удовлетворилось ваше пагубное желание и если б могли подействовать змеиным жалом начертанные книги ваши!" Л. предлагает представить себе страну, которую заблуждение принесло бы в жертву этим писателям. В ней водворилось бы уныние, ослабли бы сопрягающие людей узы, поколебались бы весы правосудия. Не видя конца своим страданиям в здешней жизни, утратив веру в Бога и в бессмертие, люди не могли бы совладать со своими страстями. "Сколь утешительно воображать, — пишет он, — что по окончании добродетельного жития устремишься в лоно Творца своего. И сей последней надежды желают нас лишить безбожные мудрецы, стремясь употреблять все способы ядовитого разума своего на доказательства, что при окончании жизни пресечется бытие души, того существа, которое составляет все величество человека". Сопоставляя систему философов, проповедь которых вызвала "заговор буйства, побуждаемого глупым стремлением к необузданности и неестественному равенству", с философией мартинистов, Л. говорил (в старости): "Нашего общества предмет был — добродетель и старание, исправляя себя, достигать ее совершенства, при сердечном убеждении о совершенном ее в нас недостатке; а система наша — что Христос начало и конец всякого блаженства и добра в здешней жизни и будущей". Масонство для Л., как и для многих его современников, было в значительной степени "модой". Если он творил много добра и горячо защищал справедливость, то не в силу масонской доктрины, а под влиянием своей, как он выражался, "природной склонности"; можно сказать с уверенностью, что и без участия в ордене он заслужил бы имя "благодетеля", какое давали ему Жуковский, Лубяновский, Невзоров и мн. др., свято чтившие его память. Известно, что для многих масонство, особенно в форме розенкрейцерства, было не "модой", а "маской", очень удобной для прикрытия самых темных дел — грязного разврата, ненасытного корыстолюбия и жестокого крепостничества; Л. не носил этой маски: обвинения в ханжестве или двуличии, предъявляемые к нему врагами мартинистов, должны быть решительно отвергнуты, как низкая и злостная клевета. Любопытно, что и в "Записках" Л. масонство стоит в тени; на первый план он выдвигает свои "природные" склонности, судебную деятельность, заслуги перед монархом и родиной. Невысоко он ставил и свою литературную деятельность. "Авторство, — говорит он, — не мое ремесло, хотя и немало разного написать на роду своем мне случилось. Но я писал всегда или по нужде, или для провождения времени, для приятелей, или то, что, казалось мне, может, несмотря на склад, принести пользу. Правилам же писательским я вовсе не научен. Я прямой самоучка, и можно сказать, что по грамматике аза не знаю в глаза". Так оно и было в действительности: Л., кроме трактата о "Внутренней церкви" (1789—1798) да "Записок", продиктованных лет за семь до смерти, не дал ни одной книги; он писал коротенькие брошюры и, как он сам рассказывает, обыкновенно за один присест, под влиянием минуты. Как-то вздумалось ему переложить стихами "песни Давидовы". "Нашел было на меня дух поэзии, — говорит он, — и я, совсем не зная ее правил и никогда не писав стихов, переложил шесть псалмов, обращая все на внутреннюю жизнь обновления души... Если б ничто не отвлекло меня тогда, отчего пиитический дух этот во мне скрылся, то бы, думаю, переложил я всю Псалтырь в несколько дней; так сильно он действовал. После же не мог я написать ни одного стиха". Столь же внезапно явился на свет и "Нравоучительный катехизис истинных франкмасонов". Л. рассказывает: "Часто бывал я тогда (в 1790 г.) у преосвященного Платона, митрополита московского, которого отличным благорасположением я всегда пользовался. Он очень в разговорах восставал против нашего общества; однако ж расставались мы всегда приятелями. Однажды, разговаривая с ним, при возражениях на его критику, родилась у меня мысль об оном катехизисе; и я его тут же составил так, что, приехав домой, тотчас его написал". Точно так же "в Козлове (Эвпатории) в половине июля 1805 г., при прогулке и купанье" набросал Л. свое "Замечание на известную книгу Руссову du Contrat Social". Внезапно, будто по наитию свыше, явился и "Духовный рыцарь". "Сочинение это, — говорит Л., — диковинным случилось образом. Вдруг за обедом пришла мне об нем мысль. Отобедавши, тотчас я пошел прогуливаться. В прогулке составился весь план; и я с Покровки, дошедши только до Нюрнбергских лавок, скорыми шагами воротился домой, принялся писать; почти не вставая с места, писал часов шесть, и кончил сие сочинение, содержащее в себе листа четыре печатных в осьмушку мелкими литерами". Одна только книга Л. — она же и главная из всех его масонских работ — появилась после долгого над ней размышления; это "Некоторые черты о внутренней церкви, о едином пути истины и о различных путях заблуждения и гибели". Она была плодом изучения трудов С.-Мартена и Я. Беме; здесь собраны и наиболее отчетливо выражены мысли Л. о самоуглублении; ею как бы завершался круг работ Л. в течение того знаменательного десятилетия (1779—1789 гг.), которое В. О. Ключевский называет "новиковским" и к которому он относит зарождение русского "общественного мнения". "Книгу о внутренней церкви, — пишет Л., — сочинял я в 1789 году, оправляясь после жестокой болезни, и многое из нее написано мною карандашом в старом саду гр. Разумовского, в котором я часто прохаживался. Я писал ее для употребления в бывшем обществе нашем, и она была в иной форме; особливо первая ее глава. При издании же в печать (в 1798 г.) переменил я ее в нынешнюю форму". Впрочем, и на этот труд вдохновили Л. обстоятельства исключительные. "Неожиданный перелом болезни" своей, "верной предвестницы чахотки", которую медики уже и объявили Л., он приписал "действу силы милосердия Божия, разливающемуся через веру и растворение сердца любовью и на физическую натуру". Л. заболел в великий пост. На страстной неделе, по семейному обычаю, он говел, но причащаться принужден был дома. В день причастья он насилу встал с постели. Между тем его торопили идти слушать правило. "Все это, — говорит Л., — тревожило нетерпение, больному еще больше свойственное. Отслушав правило, пришел я в свои комнаты одеваться. Я спешу, а камердинер мой еще и умываться мне не приготовил. Рассердился я до исступления; ругал его, не бил только от говорившего еще несколько во мне чувства долговременной любви к нему и внимания, по отлично хорошему его поведению. Но брань моя была такими язвительными словами, что побои легче бы ему, конечно, были. Он дрожал, бледнел — синие пятна показывались на лице его. Увидев это, почувствовал я вдруг всю мерзость моего поступка: и, залившись слезами, бросился в ноги к моему камердинеру. Можно себе представить, какая это была сцена! Тут мне сказали, что священник пришел с дарами. Я пошел, в слезах же и рыдая, причащаться и — причастился подлинно. Проводя священника, лег я отдохнуть. Уснул с час и, проснувшись, почувствовал в теле моем такую теплоту здоровья, какой медики уже для меня в натуре не предполагали, словом, я проснулся здоров". Вскоре приехал домашний доктор и приписал выздоровление своим порошкам; "надобно приметить, — пишет Л., — что он мне лекарства выписывал, а я их не принимал и все уже тогда давно оставил... Поют “дивен Бог в святых Его”, но ежели можно осмелиться сказать, то Он еще дивнее в грешниках". "Для меня сочинение сей книги, — замечает Л. о “Внутренней церкви”, — будет всегдашним утешением, потому что ощутительная мне помощь Божия в сочинении сем удостоверяет меня в его пользе". Так, обратившись в 1779 г. от вольнодумства и материализма на путь благочестия и мистицизма, Л. через десять лет настолько углубился в себя, что явно "ощущал" помощь Божию.

Печатание "Внутренней церкви" пришлось отложить по необходимости: по мере того как развивалась деятельность мартинистов, год от года принимались против них все более суровые меры; к тому времени, когда закончена была первая редакция "Внутренней церкви", тучи сгустились настолько, что надо было думать не о расширении деятельности, а об ее ликвидации.

В феврале 1784 г. умер Шварц. Братья Злато-розового креста остались без управляющего, а в теоретическом градусе не было главного надзирателя. Для замещения этих должностей требовались инструкции и согласие из Берлина. Туда поехал бар. Шредер, и в апреле последовал ответ Тедена: предписано было втайне учредить директорию из трех достойнейших "мастеров": П. А. Татищева, Н. И. Новикова и кн. Н. Н. Tpyбецкого, а затем избрать секретарей и главных надзирателей. Директория учреждена 30 апреля; главными надзирателями были избраны бар. Шредер для немецких братьев и Л. — для русских. В мае того же года Л. основал ложу "Блистающей звезды", а затем, побывав в Орле, убедил и там открыть ложу своего приятеля, З. Я. Карнеева. Бар. Шредер по возвращении из Берлина, согласно предписанию Велльнера, заменил Шварца в ордене розенкрейцеров. Хотя с января 1784 г. повелением высших масонских властей работы лож были приостановлены, но, ввиду того что розенкрейцеры составили избранный и тайный круг, "молчание" это (silanum) их не касалось, и собрания "братьев" продолжались. В том же году, уже по смерти Шварца, учреждена была "Типографическая компания". Она состояла из 14 членов с основным капиталом в 57500 руб., не считая книг (на 80000 руб.), переданных в компанию Н. И. и А. И. Новиковыми; из этих 14 членов 12 были розенкрейцерами; наибольшую сумму (20000 руб.) внесли И. В. и П. В. Лопухины. Управление делами было поручено кн. Н. Н. и Ю. Н. Трубецким, Н. И. Новикову, С. И. Гамалее, И. В. Лопухину, А. М. Кутузову и бар. Шредеру. Тогда же сделана была попытка организовать два повременных издания — то были "Избранная библиотека для христианского чтения" и "Магазин свободнокаменьщицкий, содержащий в себе: речи, говоренные в собраниях, песни, письма, разговоры и другие краткие писания стихами и прозою"; оба издания печатались в типографии Л.; в песнях заключались похвалы цесаревичу Павлу. "Избранной библиотеки" вышло 3 части (в 1786 г. она перепечатана в 2 частях "для бедных"), а "Магазина" 2 части (напечатано, но не вышло в свет начало 3 части) — на этом оба издания прекратились.

В августе 1784 года умер гр. З. Г. Чернышев, и его заменил гр. Я. А. Брюс; само назначение гр. Брюса, презрительно относившегося к масонам, не сулило им добра. В следующем году приехал в Москву один из ближайших друзей Павла Петровича, кн. Н. В. Репнин; он был принят в теоретичный градус. Тогда же бар. Шредер купил огромный дом Гендрикова и, не будучи в состоянии уплатить всю сумму, передал, его Типографической компании. Лето, осень и начало зимы 1785 г. Л. провел в деревне с отцом и братом Петром Владимировичем (1782—1805), а затем вернулся в Москву, где прожил "больше десяти лет сряду, вне ее не ночевав ни одной ночи". Поездка бар. Шредера за границу (в 1785 г.), его свидание с масонами в Петербурге, Дерпте и Риге, а затем сношения в Берлине с Велльнером, который состоял в оживленной переписке с кн. Н. В. Репниным и возлагал большие надежды на участие цесаревича в ордене, наконец, широкий размах, какой получила, деятельность розенкрейцеров, благодаря Типографической компании, — все это вызвало со стороны императрицы как бы первые предостережения: указами 7 октября и 23 декабря повелено было осмотреть в Москве частные школы и училища (в том числе и "новиковские"), испытать Н. И. Новикова в православии и составить роспись его изданиям. В январе следующего года приняты более строгие меры, и множество книг, напечатанных у Новикова и Л., было конфисковано. Лoпyxинcкая и тайная типография закрылись; замерло и "Дружеское Общество". Несколько спокойнее стали чувствовать себя мартинисты, когда в Москву назначен был, вместо гр. Брюса, П. Д. Еропкин. Большая перемена произошла тогда и в Берлине: в августе 1786 г. скончался Фридрих II; его наследник, Фридрих-Вильгельм II, назначил министром Велльнера, к которому давно уже питал безграничное доверие. В дружеских отношениях с новым королем Пруссии был и наследник русского престола. В конце 1786 г. снова появился в Москве кн. Н. В. Репнин; с ним близко сошелся Л. и дал ему звание "надзирателя". Наконец, тогда же через архитектора В. И. Бажанова доставлены были цесаревичу некоторые издания Новикова; разговор свой с Павлом Петровичем Бажанов изложил в особой записке: извлечение из нее было послано в Берлин. Весною 1787 г. отправились за границу бар. Шредер и А. М. Кутузов для изучения "герметических" наук, а также и для посвящения в высшие степени. Руководителем Кутузова в Берлине был Дю-Боск, близко стоявший к Велльнеру и Тедену. В Петербурге, разумеется, знали и учитывали все эти шаги; в июле 1787 г. последовал указ, который должен был подорвать всю работу Типографической компании. Новое свидание Бажанова с великим князем кончилось тем, что Павел Петрович совершенно отстранился от мартинистов. Тем временем последовал ответ из Берлина на представление о великом князе, составленное по первой записке Бажанова. Об этом узнала впоследствии императрица. В 1788 г. она запретила кураторам университета возобновлять контракт с Новиковым на типографию; в конце года отношения с Пруссией настолько обострились, что кн. Н. Н. Трубецкой советовал А. М. Кyтyзовy покинуть Берлин, если начнется война. Следующий год оказался для розенкрейцеров еще тяжелее: общая молва приписывала французскую революцию иллюминатам, с которыми и у нас, и за границей смешивали мартинистов; в июне императрица приблизила к себе Платона Зубова, относившегося к масонам не только подозрительно, но и враждебно. В 1790 году поднялось дело Радищева; в Москву был назначен кн. А. А. Прозоровский, он установил надзор за перепиской Кутузова и отсылал снятые в почтамте копии в Петербург для представления императрице; за перепиской следили и в Риге. Л. знал об этом, но "писал всегда так, как бы говорил наедине в полной откровенности" и даже воспользовался этим обстоятельством, чтобы "описать все существо и действие (иx) общества"; "в одном письме, — говорит он, — повторил я сказанное мною некогда гр. Брюсу, что и государи могут ошибаться, и что ежели государыня, не имея прямого понятия о какой-нибудь доброй вещи, дурных о ней мыслей, то никак нет долга соображаться с таким ее заключением и угождать ему была бы величайшая подлость, измена в душе правилам добродетели, грех перед Богом и пред ее собственным величием. Я написал сие точно для того, чтоб она прочитала". Мало того, Л. в редком письме к другу не расточал похвал мудрости и милосердию императрицы, опять-таки для того, чтоб она это прочитала. С такой же целью оправдать "общество" он составил и свой "Катехизис". "Переведя его на французский язык, — говорит Л., — и напечатав в типографии компании нашей, отдал я знакомому книгопродавцу продавать, как новую книжку, полученную из чужих краев. Все сие тогда известно было только троим из самых коротких моих". Среди вопросов и ответов о работе франкмасонов встречаются между прочим следующие:

В. Какая должность истинного франкмасона в рассуждении своего государя?

О. Он должен царя чтить и во всяком страхе повиноваться ему, не токмо доброму и кроткому, но и строптивому. 1 Петр., II, 17, 18; Ефес., VI, 5, 7.

В. Какие его обязанности в рассуждении властей управляющих?

О. Он должен быть покорен высшим властям, не токмо из страха наказания, но и по долгу совести. Рим., XIII, 1—5.

"Катехизис" охватывает весь круг обязанностей франкмасона по отношению к ближним, врагам, родителям, жене, детям, подвластным и т. д.; его первые страницы посвящены масонской работе, и он так составлен, что на первый взгляд кажется, будто у автора не было никакой посторонней задачи, кроме краткого изложения масонских истин. Но сам Л. рассказывает: "Для того же предмета, для которого издал я свой “Нравоучительный катехизис”, заставил я написать известную книжку: “Кто может быть добрым гражданином и подданным верным”, которая также переведена на французский и пущена была в продажу. Сочинил ее по моему плану самый ближний друг мой, Иван Петрович Тургенев". Из письма Л. к А. М. Кутузову (14 октября 1790) ясно, "на какой предмет" составлена была эта книжка. Выразив свое негодование против "юродствующей Франции" и против "модной французской философии", Л. говорит: "Зови меня, кто хочет, фанатиком, мартинистом, распромасоном, как угодно, я уверен, что то государство счастливее, в котором больше прямых христиан. Они токмо могут быть хорошими подданными и гражданами. Недурно сие предложено в вышедшей в нынешнем году книжке “Qui peut être un bon citoyen et un sujet fidèle?”. Она здесь продается. Писана, видно, масоном, и прямым, ибо он все основывает на христианстве и хулит иллюминатов". К тому же времени относится и "Духовный рыцарь". Любопытно, что и здесь на первых же страницах — правила гражданского поведения, которые должен подписать, "клятвенно обещая исполнять их наистрожайше", каждый вступающий. Второе правило гласит: "Непоколебимая верность и покорность к своему Государю, с особливою обязанностью охранять Престол Его, не только по долгу общей верноподданных присяги, но и всеми силами стремясь изобретать и употреблять всякие к тому благие и разумные средства, и таким же образом стараясь отвращать и предупреждать все оному противное тайно и явно, наипаче в настоящие времена адского буйства и волнения против Властей Державных". Четвертое: "Совершенное повиновение учрежденным в Правительстве Начальствам и примерное наблюдение Законов Государственных". Пятое: "Совокупными силами и каждому особо, сколько возможно, противоборствовать буйственной и пагубной системе мнимых вольности и равенства и стараться искоренять ее всеми искусными средствами действий разума и всякими возможными путями добрыми". — Далее Л. излагает масонский ритуал, который, может быть, принят был в ложе "Блистающей звезды", где он состоял наместным мастером. Едва заметны "гражданские мотивы" лишь в третьей масонской книге Л.: "Некоторые черты о внутренней церкви". Главный предмет ее — возрождение или обновление в Иисусе Христе; главные же средства на пути к Божественной жизни — насилование воли, молитва, воздержание, дела любви, поучение в познании натуры; в особенности следует воздерживать разум от стремления проникнуть в существо таинств, "принадлежащих области того царствия, в которое плоть и кровь не могут проникать и которые открываются единым Духом Царя и Господа Иисуса". Кроме церкви Христовой, есть церковь антихристова; к ней Л. причисляет "духовных сластолюбцев, прилежащих к тайным наукам не по любви к истине, но из самолюбия; к ней же относятся любопытством, корыстью и себялюбием прилепленные к познаниям, к златоделанию и к исканию средств искусством продолжать греховную жизнь, к упражнениям в буквах теософии, каббалы, алхимии, тайной медицины и в магнетизме оном, который может учиниться наилучшим рассадником и приготовлением для действий темных сил". Таковы же и модные философы, которые тщатся доказать, что душа смертна, что самолюбие должно быть основанием всех действий человеческих, что христианство — фанатизм; всех ниже стоят гадатели, убийцы, пьяницы, блудодеи... Отвергая корыстные занятия тайными науками, Л. допускал их из чистой любви к истине. Ч