ЛЖЕДИМИТРИЙ

— личность и судьба человека, царствовавшего на Руси с 1605 по 1606 год и называвшегося царем Дмитрием Ивановичем, сыном Грозного, останавливала на себе внимание многих исследователей. Главным образом интересовали ученых вопросы о происхождении Лжедимитрия, и в случае признания его самозванцем — о степени сознательности этого самозванства. И, действительно, от того или иного решения указанных вопросов во многом зависит наше отношение к этому, во всяком случае, незаурядному человеку и выясняются некоторые черты, важные для характеристики его личности. Поэтому и биографию его неминуемо приходится начинать с посильных ответов на эти именно вопросы.

Прежде всего, при таком взгляде на нашу задачу, предстоит решение вопроса, имеет ли история в данном случае дело с самозванцем, или с настоящим царевичем, чудесным образом спасенным от угрожавших ему козней и опасностей со стороны врагов, воцарившихся на прародительском престоле, и столь ужасно кончившим свои дни. Не можем не остановиться на этом вопросе, так как лица авторитетные в русской исторической науке: профессор В. С. Иконников и граф С. Д. Шереметев верят в то, что в 1605 году в Москве воцарился истинный сын царя Ивана Грозного, и разделяют таким образом мнение Маржерета и некоторых иных современников Смуты. Но, принимая подобный взгляд, мы сразу наталкиваемся на ряд непреодолимых, по нашему мнению, затруднений. И в самом деле, как ни смотреть на Углицкое печальное событие 15 мая 1591 года, т. е. видеть ли в смерти св. царевича Димитрия убийство, или думать, что он стал жертвой своего болезненного припадка, во время которого нечаянно "набрушился на нож" и погиб, все-таки все сведения наши об этом факте не позволяют нам признать в "царе Димитрии Ивановиче" подлинного сына Ивана Грозного.

Ведь в Угличе несомненно было много людей, знавших царевича Димитрия в лицо. И между тем ни один из многочисленных свидетелей при допросе не заявил, что убитый мальчик — не царевич. При этом заметим, что в "следственном деле", дошедшем до нас, наряду с утверждениями о смерти царевича Димитрия от несчастного случая во время игры в свайку, встречаются и указания на толки об убиении ребенка. Следовательно, предположить, что царевич Димитрий был подменен незадолго до 15 мая 1591 года у нас нет оснований. Если же допустить предположение, что Нагие заблаговременно заменили царственного малютку другим мальчиком, которого и воспитывали как царевича, то вся фантастичность такого домысла станет ясна при внимательном рассмотрении дела. Во-первых, это было крайне трудно сделать при строгом надзоре московского правительства за Угличем. Во-вторых, это могло бы грозить крупными осложнениями для самих Нагих, если бы заменивший царевича Димитрия мальчик благополучно бы вырос. Притом и поведение царицы Марии Нагой и ее братьев в мае 1591 года, столь понятное в случае смерти действительного царевича, становится совершенно необъяснимым при других обстоятельствах.

Допустим, однако, что Углицкое дело не уничтожило вполне нашей уверенности в возможности чудесного спасения последнего из сыновей Грозного царя. Но где же доказательства того, что "царь Димитрий Иванович" является именно этим, чудесно спасенным царским сыном? А между тем от силы этих доказательств зависит весьма многое. Этот факт прекрасно понимал и сам "царь Димитрий Иванович". Когда он "открыл" свое высокое звание полякам, он не преминул рассказать и историю своего "спасения". Сущность этого рассказа, в изложении которого мы опускаем второстепенные частности, такова. Борис Годунов, не боящийся "ни железа, ни крови", задумал завладеть престолом, лишь только воцарился слабый Феодор Иванович. Видя ничтожество этого государя и считая единственной серьезной помехой для достижения своей честолюбивой цели существование царевича Димитрия. Годунов решился на гнусное злодейство. Он при этом не останавливался ни перед чем. Прежде всего посредством медленно действующего яда были погублены все верные слуги царевича Димитрия. Их заменили гнусные предатели, которые и должны были отравить своего господина. Но, к счастью для царевича, его воспитатель, умный, наблюдательный и распорядительный человек, получил сведения о готовящемся преступлении и принял меры, чтобы помешать ему. Однако Борис не отказался от своего злого умысла. Он подослал наемных убийц, которые должны были ночью проникнуть во дворец, напасть на сонного царевича и прикончить с ним в его постели. Воспитатель Димитрия и здесь оказывается предусмотрительным и находчивым человеком. Проведав о новом плане Годунова, он решается спасти царевича посредством следующей хитрости. Пользуясь тем, что один из двоюродных братьев Димитрия был ровесником ему, воспитатель младшего из сыновей Грозного поступил так. Царевич был положен не в обычном месте, на кровать же Димитрия положили упомянутого сверстника его. Такая предусмотрительность увенчалась полным успехом. Низкие убийцы умертвили злополучного малютку, думая, что убивают царевича Димитрия. Когда же весть о черном деле разгласилась, то все были обмануты. Сама мать царевича не заметила подлога и в горести оплакивала смерть своего единственного сына. Сбежавшиеся жители города также ничего не заметили. Ярость ослепила их. Они избивают в припадке исступления до 30-ти детей такого возраста. Такие обстоятельства заставили всех поверить в смерть царевича. Борис считал свою цель достигнутой. Он позаботился теперь распустить слухи о том, что царевич Димитрий страдал падучей болезнью и погиб жертвой несчастного случая во время одного из многочисленных припадков своего тяжелого недуга. Царевич же жил в безопасности под бдительной и любящей защитой своего спасителя и воспитателя. Однако тот состарился и почувствовал приближение смерти. Перед своей кончиной верный воспитатель подыскал для царевича другого защитника, какого-то сына боярского, которого и посвятил в свою тайну. Судьба тем не менее лишила юного Димитрия и этого покровителя. Последний тоже умер, дав царевичу добрый совет искать себе пристанища и защиты под рясой монаха. Всеми оставленный, влачит сын Грозного полунищенское существование, странствуя по обителям святой Руси. В довершение невзгод царственный вид, походка и все обхождение юноши невольно выдавали его. Царевич был узнан одним из иноков. Считая себя находящимся в большой опасности, Димитрий бежит в Польшу, живет в Остроге, Гоще и Брагиме, тщательно соблюдая свое инкогнито, пока не обнаруживает князю Адаму Вишневецкому тайны своего царственного происхождения и чудесного спасения от гибели.

Ознакомившись с рассказом "царя Димитрия Ивановича", поймешь ироническую пометку: "Вот и еще новый король Португальский воскрес", сделанную папой Климентом VІІІ на полях донесения нунция Рангони, поспешившего осведомить Ватикан о появлении претендента на русский престол. Да и в Польше рассказ "царевича" многими был встречен с недоверием. И это недоверие вполне понятно. Во-первых, в рассказе нет ни одного важного в данном случае имени. Мы не знаем ни того, как звали таинственного воспитателя, спасшего "царевича", ни того, кто был вторым покровителем юного "Димитрия". А между тем у рассказчика была и полная возможность дать наиболее обстоятельное повествование об обстоятельствах своего спасения, и крайняя необходимость это сделать, чтоб заслужить нужное для него доверие слушателей. Во-вторых, приведенный рассказ содержит в себе и ряд несообразностей. Отметим некоторые. Как мог, например, воспитатель совершить подмен ребенка, когда верные слуги царевича были отравлены и заменены предателями? Затем, как могла царица Мария Нагая не заметить, что убитый мальчик — не ее сын? Зачем, наконец, жителям Углича понадобилось убивать до тридцати других детей? Кроме таких несообразностей, есть и другие подозрительные пункты в рассказе "царя Димитрия Ивановича". Не говоря уже о неприличном тоне, в котором рассказ повествует о царе Иване Грозном, предполагаемом отце рассказчика, читателя невольно поражает большая осведомленность "царевича" в одних случаях и полное незнание других, более близких ко времени фактов. Он знает подробности истории Ивана Грозного и не знает, что после смерти царевича Димитрия царь Феодор посылал в Углич следственную комиссию. Рассказчик называет, правда, двух членов этой комиссии, но замечает, что они приехали на погребение царевича. Главного же следователя, князя Василия Ивановича Шуйского "царь Димитрий Иванович" совершенно не упоминает (случайно ли?) в своем повествовании. Все такие и им подобные несообразности и странности рассказа убеждают нас, что в Москве в 1605—1606 году царствовал Самозванец.

Однако был ли "царь Димитрий Иванович" сознательным Самозванцем? Говоря иначе, обманщик он или жертва обмана? Многие, и в том числе известнейшие исследователи, полагают, что Лжедимитрий верил в свое царственное происхождение. Таково, например, мнение С. М. Соловьева и профессора С. Ф. Платонова. Понятны основания этого мнения. Необыкновенная самоуверенность Самозванца, его поведение на царском престоле, действительно, способны внушить предположение, что мы имеем дело с человеком, убежденным в своих правах. Но есть серьезные основания, говорящие против подобного предположения. В этом отношении особенно знаменателен один из разговоров Лжедимитрия с папским нунцием Рангони, имевший место во время приготовлений "царевича" к походу на Русь. Обыкновенно сдержанный и замкнутый, несмотря на кажущуюся экспансивность, претендент на Московский престол был на этот раз более откровенен. Он не скрыл от Рангони, что в Москве у него есть партия и довольно сильная. Однако добавлял при этом о необходимости спешить походом. Из дальнейшего разговора выяснилось, что "царевича" очень тревожили ходившие тогда слухи о смерти царя Бориса. Он думал, что в случае кончины Годунова до того момента, как Лжедимитрий вступит в пределы Руси, на Москве может воцариться кто-нибудь другой, и тогда дело претендента будет проиграно. О. Пирлинг справедливо отмечает всю странность подобных опасений в том случае, если бы Лжедимитрий считал себя подлинным царевичем. И действительно, уверенный в силе своих прав, человек не мог бы рассуждать подобным образом: никто другой не был бы в глазах народа достойным занять престол при существовании законного наследника. При этом по всему видно, что первый Лжедимитрий был человеком умным, очень ловким и большим мастером политической интриги. Поэтому он не мог, конечно, серьезно относиться к тому рассказу, который пустил в ход при заявлении своих прав на Московский престол. Других же сведений в распоряжении у Самозванца не было, потому что он ни разу и никому не сообщил более достоверных фактов, чем сделал это, "открываясь" князю Вишневецкому. А между тем Лжедимитрий имел и полную возможность и необходимость сделать это после смерти Бориса в момент своего торжества, когда всякие возможные опасения мести со стороны Годуновых лицам, покровительствовавшим "царевичу" были устранены. Однако Самозванец не сделал подобных признаний. Он несомненно рассуждал так: поверили первому рассказу и этого вполне довольно. Итак, приходится признать в Лжедимитрии сознательного самозванца. Кто же был этот смелый авантюрист, дерзнувший взять на себя роль царевича Димитрия и достигший предела своих мечтаний с тем, чтобы так ужасно и бесславно погибнуть. Действовал ли он по собственному почину или выполнял замыслы и указания других? Кто были в последнем случае его вдохновители? Как сильно было их влияние на Самозванца? Вот ряд вопросов, неизбежно возникающих у биографа первого Лжедимитрия и требующих того или иного разрешения. К сожалению, приходится при этом довольствоваться в большинстве случаев лишь более или менее вероятными предположениями. Одно только можно утверждать в настоящее время, как несомненный факт. Кто бы ни был Самозванец, он был во всяком случае великоросс. Это установлено анализом собственноручного польского письма Лжедимитрия к папе Клименту VIII. Изданное Пирлингом, оно подверглось тщательному исследованию профессора Бодуэна-де-Куртенэ и С. Л. Пташицкого. Мастерский анализ названных ученых установил с неопровержимой ясностью, что письмо составлено поляком и переписано великороссом: это видно из характера описок и ошибок, сделанных переписчиком, т. е. Самозванцем.

Будучи русским человеком, явясь в Польшу из Московии, Лжедимитрий, едва ли мог бы действовать исключительно на свой страх и по собственному почину. В то же время его, конечно, нельзя счесть ставленником поляков или Римской курии. Правда, и те, и другая постарались использовать Самозванца в своих видах. Но показания самого Лжедимитрия, его осведомленность в некоторых сторонах Московской придворной истории, его замечания о Московских влиятельных сторонниках и опасения, что он окажется ненужным для москвичей, если Борис Годунов умрет до начала военной экспедиции "царевича", заставляют исследователей признавать Самозванца ставленником русских бояр, недовольных царем новой династии. Таких же было немало, как среди бояр княжат, так и в кругу придворной знати времен Грозного и царя Феодора. Надо оговориться при этом, что "царь Димитрий Иванович" довольно скоро освободился от влияния своих первоначальных вдохновителей и руководителей и сумел стать совершенно самостоятельным. Однако кто именно из Московских людей решился взять на себя роль царевича Димитрия? На этот вопрос нельзя ответить с математической точностью. Но скорее всего можно счесть, что таким лицом был беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, как это с большей или меньшей уверенностью признают авторитетнейшие знатоки Смутной эпохи, в том числе Соловьев, Платонов, Пирлинг, Ключевский. На Гришку Отрепьева, как самозванца, указывает, во-первых, подавляющее большинство из дошедших до нашего времени современных Смуте свидетельств. Во-вторых, сам "царевич" признается, что был вынужден носить монашескую рясу и скитаться по обителям. Это обстоятельство роднит Отрепьева с Самозванцем, который к тому же поспешил почему-то по своем воцарении отправить в ссылку архимандрита Чудова монастыря. В-третьих, уличающим Самозванца фактом является и то, что он не пожелал видеть дядю Григория Отрепьева, Смирного-Отрепьева, который домогался этого у польских панов. Наконец надо принять во внимание и следующее обстоятельство. О том, что на Москве уверены или, по крайней мере, уверяют в тожестве Отрепьева и "Царевича", в Польше знали уже в 1604 году. Знал об этом, конечно, и Лжедимитрий. По-видимому, такие толки ходили и среди русских приверженцев Самозванца. И вот в начале марта 1605 г., по свидетельству полковых священников при польском войске "царевича", иезуитов Чижовского и Лавицкого, в лагерь Лжедимитрия: "привели также Гришку Отрепьева, известного по всей Московии колдуна и негодяя (которого Годунов выдавал у своих за царевича, пришедшего с ляхами из Польши и стремящегося завладеть Московским царством) и стало очевидно всем москвитянам, что Гришка Отрепьев одно лицо, а Димитрий Иванович другое". О. Пирлинг, разбирая это свидетельство, приходит к справедливому заключению, что "в таком стечении обстоятельств проглядывает искусственность". Поэтому скорее всего можно видеть в "известном колдуне и негодяе" подставное лицо, услужливо взявшее на себя роль Гришки Отрепьева. Если же понадобилось подобное подставное лицо, выданное Лжедимитрием за Отрепьева, а потом быстро убранное им со сцены, то становится чрезвычайно вероятным, что Самозванец имел полное основание опасаться отожествления своей личности с личностью беглого инока Чудовской обители. Признавая таким образом наиболее вероятным предположение, что Лжедимитрием был именно Григорий Отрепьев, возможно приступить и к биографии первого Самозванца.

Григорий (в миру Юрий) Отрепьев был сыном небогатого галицкого сына боярского Богдана Отрепьева и был, приблизительно, сверстником усопшему св. царевичу Димитрию. В молодости он был холопом бояр Романовых, был известен их родичам, князьям Черкасским, но, "заворовавшись" и избегая тяжкого наказания, "пошел в чернецы", причем странствовал из одной обители в другую. Своей грамотностью и красивым почерком он обратил на себя внимание самого патриарха Иова и был посвящен в сан иеродиакона в Чудовом монастыре. Намеки юного инока о своем царственном происхождении навлекли на него подозрение ростовского митрополита Ионы, доложившего Годунову о непригожих речах Отрепьева. Царь приказал своему дьяку Смирному Васильеву схватить Отрепьева и, отправив в Кириллов-Белозерский монастырь, тщательно надзирать за ним, но дьяк почему-то "запамятовал" о царском указе, и Гришка остался на свободе. Как справедливо заметил покойный С. М. Соловьев, — "мы, разумеется, можем объяснить себе это дело не иначе как тем, что промысл людей сильно бодрствовал над Григорьем и предохранял его от беды. Но какие "сильные люди" подготавливали Самозванца и "бодрствовали над Григорьем"? В последнее время стало укореняться мнение, что выдвинули Лжедимитрия бояре, принадлежавшие к Романовскому кругу знати. Доказательства, приводимые в защиту данного предположения таковы. Между Годуновым и Романовыми существовала вражда из-за соперничества при борьбе за престол. Отрепьев был прежде холопом Романовых. О походе Самозванца на Русь имел, почти несомненно, сведения невольный постриженник Антониево-Сийского монастыря, Филарет Никитич Романов, который при этом, по-видимому, радовался успехам Лжедимитрия.

Самозванец, добившись успеха, жаловал весь Романовский круг. Поэтому и известное дело, кончившееся полным разгромом семьи бояр Романовых, ставится в связь с подготовкой ими Самозванца. Однако подобная аргументация далеко не бесспорна и может встретиться с рядом возражений. Из того, что Отрепьев был некогда холопом Романовых, а впоследствии был вхож к Черкасским, никакого дальнейшего следствия нельзя вывести. Ведь тогда пришлось бы заподозрить и патриарха Иова, безусловного приверженца Годунова: известно, что этот иерарх был одно время покровителем Гришки. Что сведения о походе Самозванца проникли и в келью невольного постриженника, в таком обстоятельстве нет ничего особенного: поход этот представлял слишком большой интерес в то время для всех; что при этом Филарет Никитич радовался и мечтал о своем освобождении и возвышении, тоже не должно никого удивлять: как умный человек, опальный инок понимал, что "царь Димитрий", действительный или мнимый, должен будет оказать особую милость своим "свойственникам", пострадавшим от "господоубийцы Годунова". Что же касается до "дела бояр Романовых" и их ссылки, то его нельзя, по всей вероятности, ставить в связь с подготовкой ими Самозванца. По крайней мере подобного обвинения не было выставлено Романовым ни в момент опалы на них (1601 г.), ни при появлении Самозванца. Борис, как сообщают современные известия, заподозрил бояр в деле возникновения самозванщины, но не назвал при этом никого определенным образом. И в послании патриарха Иова, уличающем Лжедимитрия, не находится подобного обвинения. Ясно, что его и не ставили. А ставили опальным Романовым в вину желание добиться царского престола "ведовством и кореньем". Сверх того, и среди княжат легко можно найти лиц, которым было не по сердцу воцарение Годунова и которые могли организовать движение Самозванца или по крайней мере положить ему начало. И невольно прежде всего приходится подумать о князе Василии Ивановиче Шуйском. Вражда Шуйских к Годуновым обнаружилась впервые при царе Феодоре. Тогда Шуйских постигла тяжелая опала. После этого к моменту избрания Бориса Шуйские играли "второстепенную роль знатной Годуновской родни". Однако есть известия, что Шуйские и тогда уже агитировали против Годунова. Во всяком случае ставили они себя очень высоко, выше, чем прежних Московских государей из Дома Калиты, что и обнаружил Василий Иванович Шуйский, сделавшись царем всея Руси. Этот Шуйский был необыкновенно хитрым, двуличным человеком, менявшим свои взгляды и убеждения сообразно обстоятельствам данного момента. Опричник Грозного, он в глубине души был пропитан традициями старозаветного "княжья". Главный следователь по делу о смерти св. царевича Димитрия, князь Василий Иванович Шуйский в 1591 году свидетельствовал, что малютка погиб жертвой невольного самоубийства, в 1605 году под рукой разглашал о чудесном спасении младшего из сыновей Грозного, а с 1606 года торжественно провозгласил его мучеником, "заколотым от раба своего Бориса Годунова". Конечно, нет никаких прямых улик против князя Василия: он во всяком случае был чрезвычайно ловок и умел прятать концы в воду. Но кое-что очень подозрительно. Прежде всего есть известие, правда, идущее из очень мутного источника, что Гришка Отрепьев был вхож к князю Василию Шуйскому и хорошо принят у этого вельможи. Затем поражает полное умолчание Лжедимитрия в его рассказе об Углицких событиях 1591 года о роли князя Василия; между тем второстепенные лица: митрополит Геласий и Андрей Клешнин названы. Наконец, чрезвычайно удивляет и та быстрота, с которой Шуйские, лишь только Годуновы были устранены, поспешили начать агитацию против Лжедимитрия. Не они ли были теми сильными сторонниками Самозванца, которые нуждались в нем как в орудии для свержения Годуновской династии?

Гришке Отрепьеву удалось ускользнуть от гнева царя Бориса. Он бежал в 1601 году в сообществе двух других иноков такого же, как и он, склада, за рубеж в Литву. Здесь и начинаются его дальнейшие похождения. О первых годах пребывания Самозванца в пределах Речи Посполитой известно очень немного. Можно указать все-таки, что Лжедимитрий прежде всего, побывав в Киеве, явился в Острог. Есть данные думать, что он искал там покровительства у гетмана князя Константина Острожского. Правда, последний отрицал какое бы то ни было знакомство с беглым московским иноком. Он заявил даже в письме к королю Сигизмунду в феврале 1604 года, что ровно ничего не знает о "царевиче", никогда его не видел; неизвестно ему и то, жил ли когда-нибудь "Димитрий" в его владениях. Да и сам Лжедимитрий утверждал, что он не вступал ни в какие сношения со стариком гетманом. Но всем этим сообщениям противоречит показание князя Яна Острожского, сына князя Константина: "Я знаю Димитрия уже несколько лет; ведь он жил довольно долго в монастыре моего отца, в Дермани. Поэтому, пожалуй, можно поверить правдивости слухов, отмечаемых папским нунцием при польском короле Рангони о том, что "царевич" прежде всего пытался "открыться" старику гетману, но встретил самый неласковый прием. Поняв ли, что в Остроге ему ничего не добиться, или по другим побуждениям, Лжедимитрий перебрался в Гощу, средоточие польского арианства. Неизвестно в точности, что здесь делал будущий претендент на Московский престол, но, во всяком случае, в Гоще он завязал более или менее дружеские связи с польскими протестантами, и как увидим далее, сумел их до известной степени использовать впоследствии. В первое же время польские протестанты мало пользы могли принести Самозванцу в задуманном им или его вдохновителями предприятии. Поэтому он оставил Гощу и направился в Брагим, где и поступил на службу к князю Адаму Вишневецкому. Здесь в судьбе Лжедимитрия происходит решительный перелом. Сам князь Вишневецкий, как определяет его о. Пирлинг, был "высокородным кондотьером", который "только и мечтал, что о войне". При этом князь Адам имел давние счеты с Московским государством, граница которого соприкасалась с обширными владениями гордого магната, русского по крови и религии, но поляка по воспитанию и взглядам. Взаимная вражда постоянно подогревалась неизбежными тогда при близком соседстве порубежными спорами и столкновениями. Таким образом Лжедимитрий не мог сделать на этот раз лучшего выбора, как обратиться за содействием к пану Адаму. При каких обстоятельствах он это сделал, нельзя сказать ничего определенного. По русским сказаниям, Самозванец притворился умирающим и на одре болезни открыл тайну своего рождения своему духовнику, а последний рассказал обо всем князю Адаму. По другим известиям, Лжедимитрий рассердил чем-то (быть может, и умышленно) Вишневецкого, и вспыльчивый магнат ударил "царевича" по лицу. Этой пощечиной он привел "Димитрия" в ярость, и тот в порыве "царственного" гнева открыл свою тайну князю Адаму. Есть и другие версии этого события. Но для исследователя важен, конечно, в данном случае главным образом сам факт обращения Лжедимитрия к Вишневецкому и вытекшие из него последствия.

Дело в том, что князь Адам вполне поверил словам Самозванца (или по крайней мере сделал вид, что верит им) и стал горячим покровителем "царевича". Гордого польского пана тешила мысль быть ближайшим защитником прав своего бывшего слуги, оказавшегося таким знатным человеком. В то же время он горел желанием помериться силами с Московским государством. Поэтому Вишневецкий с радостью признал в Лжедимитрии истинного царевича и стал деятельнейшим образом его поддерживать. Начались приготовления к походу на Русь. Нашлись русские люди, по большей части перебежчики в Литву, признавшие Самозванца царевичем и примкнувшие к нему. Завязались сношения с Днепром и Доном, где жило вольное и войнолюбивое казачество. Есть известия, что сам "царь Димитрий Иванович" ездил к казакам и договаривался с ними. Поверили или нет "царевичу" искатели добычи и приключений, но тем не менее они с живейшей радостью взялись помогать претенденту на трон московских государей. Казакам не было новостью участвовать в подобного рода авантюрах: их не раз призывали в Придунайские княжества разные искатели господарства в этих землях. Движение, которое было поднято в польско-литовской Украйне из-за приготовлений Самозванца, так разрослось, что встревожило короля Сигизмунда III: в то время названный государь опасался открытой войны с Русью. Сигизмунд издал поэтому 2-го октября 1603 года ряд строгих указов и в них запрещал мирным гражданам продавать казачьим отрядам оружие и боевые припасы; самим казакам воспрещалось составлять вооруженные отряды. Если эти указы и были изданы не для вида, они все же остались мертвой буквой, так как никто их не слушал. В то же время польско-литовский король пожелал видеть самого претендента, о чем известил и князя Адама. Это было в ноябре 1603 года. Но гордый пан медлил исполнить желание своего государя. Тогда Лжедимитрий, начинавший уже чувствовать почву у себя под ногами, сам решил отправиться к королю. По дороге он вместе с князем Константином Вишневецким, двоюродным братом князя Адама, заехал в Самбор. Эта поездка была роковой в жизни Самозванца. Он со своим гибким и цепким умом, по-видимому, почуял, что в Речи Посполитой ему ничего не добиться без поляков-католиков и решил среди них искать себе поддержки. В это именно время Самборский королевский замок служил резиденцией многочисленной семьи пана Юрия Мнишка, воеводы Сандомирского, старосты Самборского и Львовского, одного из влиятельных польских сенаторов. Это был ловкий и хитрый старик с весьма сомнительной репутацией, запутавшийся в долгах. И тем не менее он жил широко и открыто. К старости Юрий Мнишек стал очень набожным католиком, щедро благотворил монастырям и монахам Бернардинского ордена, но старая любовь к приключениям и авантюрам всякого рода была в нем очень жива. Несмотря на то, что старый сенатор был замешан в одном очень неприятном для него денежном деле, он пользовался большим весом среди польской аристократии, благодаря родственным связям со многими ее представителями. Между прочим, Мнишки были в близком свойстве и с князьями Вишневецкими, так как вышеупомянутый князь Константин, двоюродный брат князя Адама, был женат на дочери пана Юрия. Этот именно зять старосты Самборского и ввел "царевича" в дом своего тестя. Здесь "царя Димитрия" встретили с большим почетом и сразу признали в нем настоящего царевича. Вряд ли Мнишек был при этом особенно щепетилен в расследовании прав Лжедимитрия. По крайней мере и впоследствии, когда в 1611 году на сейме его стали горячо обвинять в организации помощи первому Самозванцу и потребовали отчета, чем руководствовался Сандомирский воевода, признав подлинность "царевича", старый магнат ответил, что ведь и все остальные поляки были такого же мнения, как и он сам. Во всяком же случае запутавшийся в долгах староста Самборский сразу оценил, как выгодно будет ему поддержать "царя Димитрия". Поэтому-то и встретил Юрий Мнишек Лжедимитрия с распростертыми объятиями. И на ухаживание Самозванца за панной Мариной, дочерью Мнишка, старый польский вельможа посмотрел очень благосклонно.

Так завязался роман Лжедимитрия и честолюбивой панны Мнишковны, перешедший затем в жгучую и непритворную страсть, по крайней мере у Самозванца. И по-видимому, молодая польская панна способна была вскружить не одну голову. Красивая, гибкая, обладающая чисто польской грацией и кокетливостью юная Марина очаровала недавнего монастырского затворника. Он подпал под ее влияние, не мог от него избавиться и этим, как увидим, навлек на себя скорую гибель. Панна Мнишковна была ревностной католичкой и не могла поступиться требованиями своей религии в угоду политическим соображениям. Сам же Самозванец был в этом отношении гораздо уступчивее и дальновиднее. Он был умнее своей суженой, хотя не мог сравниться красотой с ней. Роста скорее низкого, чем высокого, широкоплечий и мускулистый, он был некрасив: спутанные волосы, бородавка на лице, одна рука короче другой. Красивы были только темно-голубые глаза. Они то горели мрачным огнем, то метали молнии, то искрились отвагой. В них отражалась смелая до дерзости душа и недюжинный ум Лжедимитрия. Уверенный в своих силах, полный честолюбия и грандиозных замыслов, Самозванец, конечно, не был ординарным проходимцем и искателем приключений. Он, несомненно, не был исключительно даровит, и по крайней мере во время своего недолгого царствования Лжедимитрий ничем особенно выдающимся себя не проявил. Но его мысли, многие поступки, беседы с окружающими обнаруживают в Самозванце человека очень способного, умеющего владеть собой, обладающего большой выдержкой и в известной мере чувством собственного достоинства. В то же время Лжедимитрий обнаружил большое уменье приспособлять окружающих к своим целям и не только приноравливался к обстоятельствам, но иногда и создавать их в свою пользу. Однако в отношениях к Марине Лжедимитрий больше слушался своего сердца, а не разума. Тем не менее тот решительный шаг, который Самозванец сделал вскоре после знакомства с панной Мнишек, а именно тайный переход в католицизм, можно рассматривать скорее всего, как политический маневр, имевший целью привлечь к себе поляков и Римскую курию. Конечно, и Мнишки приложили все усилия, чтобы обратить в свою веру "царевича", сделавшего уже предложение панне Марине. Однако и сам Самозванец обнаружил большое, неизвестно только, искреннее ли, стремление, сделаться сыном римско-католической церкви. Трудно сказать с точностью, представители какого из монашеских орденов: бернардины или иезуиты первые принялись за дело присоединения "царевича" к католицизму. Во всяком случае иезуиты играли потом довольно заметную роль в деле Самозванца. "Обращение" Лжедимитрия "в истинную веру" началось уже во время пребывания "царевича" в Самборе до аудиенции его у короля Сигизмунда. Эта аудиенция состоялась в начале марта 1604 года в Кракове, в Вавельском замке. Предварительно Мнишек на великолепном банкете познакомил с "царем Димитрием Ивановичем" большинство польских магнатов. Надо отметить, что мнения панов относительно Лжедимитрия разделились. Наиболее благоразумные и устойчивые относились к "царевичу" с большим скептицизмом. Так гетман Замойский, умнейший и знаменитейший из государственных людей Речи Посполитой того времени, никогда не мог поверить правдивости истории, рассказанной Вишневецкому Самозванцем. На одном из сеймов 1605 года польский магнат и патриот с жестокой откровенностью заявил: "Что касается до самого Димитрия, то никак не могу себя убедить, чтоб его рассказ был справедлив. Это похоже на Плавтову или Теренциеву комедию: приказать кого-нибудь убить, и особенно такого важного человека, и потом не посмотреть, того ли убили, кого было надобно. Величайшая была бы глупость, если бы велено было убить козла или барана, подставили другого, а тот, кто бил, не видал". В подобного рода речах не было недостатка среди польских государственных людей. Так епископ плоцкий Барановский в конце февраля 1604 года писал королю Сигизмунду следующее: "и этот князик московский положительно внушает мне подозрения. Имеются кое-какие данные в его биографии, которые не заслуживают, очевидно, веры. Как это мать не узнала тела собственного сына? Как и почему, по внушению царя, могли убить тридцать других детей? Наконец, каким это образом мог монах, никогда не видавший Димитрия, признать в нем царевича по одной его внешности?" И многие рассуждали подобным образом. Между прочим, так поступали те именно паны, которые не хотели разрыва с Московским государством. Однако не было недостатка и в людях противоположных взглядов на дело. Были вельможи, готовые поддержать предприятие "царя Димитрия Ивановича", сулившее, по их мнению, в случае успеха большие выгоды Речи Посполитой. Нужно было все же тщательно расследовать права претендента и оказать ему содействие лишь тогда, когда расследование даст доказательства правдивости показаний "царевича". Некоторые паны шли далее. Они горячо покровительствовали Самозванцу. К числу их помимо Мнишков и Вишневецких надо отнести и пана Николая Зебжидовского, воеводу Краковского. Последний всецело был на стороне претендента. Он готов был верить в то, что Лжедимитрий — настоящий сын Иоанна Грозного. Но склонного к военным авантюрам пана не смущала и мысль о возможности самозванства. Зебжидовский находил, что представляется случай повредить Москве. Этот случай столь благоприятен, что "слишком жаль упускать" его. Притом не надо нарушать перемирия и ввязываться в дело открыто. Король пусть предоставит другим возможность действовать, а сам останется в стороне. Николай Зебжидовский не преминул при этом предложить и свои услуги в содействии предприятию.

Очевидно, королю Сигизмунду III выпадала решающая роль в том, будет ли Самозванец обеспечен польской поддержкой. Правда, государственное устройство Речи Посполитой сильно стесняло свободу действий монарха. Ему трудно было бы окончательно помешать походу Лжедимитрия. Но он мог все же или решительно стать на сторону Замойского и его единомышленников, или сохранить полнейший нейтралитет. Сигизмунд III не сделал ни того, ни другого. Ему очень хотелось, во-первых, свести старые счеты с Русью, вековечной соперницей Речи Посполитой; во-вторых, польский король, как усердный католик, имел серьезные основания надеяться, что "царевич", о близком "обращении" которого в католицизм ему, конечно, было хорошо известно, будет проводником католической идеи в своих владениях; в-третьих, помощь "царю Димитрию Ивановичу" можно было продать за очень хорошую цену: тот склонен был, выражаясь древнерусским языком, давать "посулы великие" и обещал за содействие уступку многих русских областей. Итак, Сигизмунд склонился на сторону Лжедимитрия, но сделал это очень прикровенно и осторожно. Первым шагом его в этом отношении и была аудиенция 5-го марта 1604 года. Лжедимитрий, представленный королю, сказал ему витиеватую речь. В ней он щегольнул кое-какими познаниями в области древней истории, сравнив себя с сыном Креза, которому, по словам Геродота, несчастие вернуло дар слова. Так и бедствия русского народа заставляют истинного царевича, судьбой обреченного на долгое молчание, возвысить свой голос с тем, чтобы просить помощи у польского короля. В дальнейшем развитии своей речи "царевич" сделал ряд намеков на пользу для всего христианства, если он взойдет на трон своих предков. Сигизму