Знаменитый гитарист в андалузском стиле, в простонаречии “фламенко”. Родился в Мадриде 2 ноября 1880 года. Личностью артиста и исполнителя Рамона Монтойя можно восхищаться как великой и прекрасной. В отличии от многих своих коллег, ему не понадобилось псевдонимов, которые дают представление об атмосфере “токе”, которая не отличалась особой культурой.
Он, как и Берруял, родился далеко от Андалузии, так что одухотворенность его пробудилась в свое время, и на нее не оказали влияние предрассудки, характерные для “подмостков”. Его продолжительная деятельность, где он выступал как “токайер”, была непрерывной чередой успехов, которые дали ему право заслуженно называться знаменитым, об этом свидетельствует и современный критик, включая его в серию прославившихся в столице Испании Рамонов – де ла Серна, дель Валье Инклан и др. Это обращение “Дон Рамон”, которым его называют, не так просто заслужить людям его профессии, хотя есть и другие исполнители такого же уровня: Лансе, де Багохас, лос Патена, лос Дель Лунар, Лос Молина и др. Хорошие гитаристы – его почитатели, и они всегда похвально отзываются о нем, как о виртуозе, артисте, маэстро, который, родившись в области Гуадальквивир, в качестве знака уважения, получил имя сеньора” красивого Монтойи”. Благодаря тому, что он записывался на грампластинки, мы частично можем судить об исполнителе, родившемся в типично Рондо–де–Толедо. Монтойя воспроизводит на гитаре разнообразную гамму южноиспанского фольклора и всегда заслуживает похвалы, благодаря замечательным оборотам своего исполнения. Он несравненно красиво возрождает и оживляет разнообразные песни и ритмы андалузской музы, которая столько раз вдохновляла великих композиторов.
Об его искусстве, об этом исполнителе и об этой гитаре говорит нам Карлос–и–Педро Кабе в одной из глав книги “Андалузия: ее коммунизм и хондо” с названием “Гитара”, из которой мы приводим следующие строки: “Но самым лучшим выражением испанской души является гитара. Она психология и совесть Андалузии, в ней отражается и узнается ее смуглая чувствительная душа. По эмоциональной реакции слушающих ее, по пафосу, по личному стилю исполнителя мы безошибочно можем узнать душу андалузийца. Сеговия или Сайнс де–ла–Маса всегда будут превосходными артистами, но они никогда не взволнуют душу андалузийца так, как Монтойя, Иансе или “Абичуэла”. Гитара – это страсть, несвязанная никакими путами, чувства, моментальная интуиция, т.е. нечто противоположное виртуозной технике, геометрическому интеллекту или ученому рассуждению. Ее диалектика сентиментальна, независимо от того, трогает она или нет. Симпатически она пробуждает целую вереницу таящихся под спудом чувств слушателя или оставляет безразличным и холодным, но она не обязана убеждать. Когда под конец фальсеты любитель восклицает в порыве энтузиазма: “Именно так, да сеньор!” – это не значит, как в конце диссертации или рассуждения “Вы меня убедили”, но “Эти чувства, о которых говорит гитара – мои”. Нужно иметь большой темперамент хондо, чтобы так идентифицировать гитару с андалузскими реалиями. Поэтому личная манера разделять эти обычаи отражается в стиле гитариста. Все они обладают очень индивидуальной интуицией в музыке “хондо” и поэтому, некопируемая, начиная с настройки гитары и кончая анархичным развитием фальсеты, она в классической спирали нот ввинчивает чувствительность в душу любителя. Если перебор – еще неопределенная прелюдия мотивов, то пиццикато еще очерчивает внутреннюю архитектуру мелодии. Но личная манера эстетического понимания конечного назначения этой архитектуры вырисовывается в фальсете. Она капризный арабеск, бесполезная филигранность, но также и конечное назначение, вещественная цель всей музыкальной фабрики. Гитара в своем инстинктивном стремлении уйти от свободы фальсеты, раскрывает свой страх перед нотным станом. Таков символ андалузского индивидуализма. Но гитара также мораль Андалузии. В ней дремлют и вызревают зерна сверхреальной этической подпочвы: ее горести, сны, огорчения и угрызения совести. Но не радости, потому что андалузская гитара не умеет смеяться. Веселость Андалузии всегда поверхностна, она кусает себя изнутри, как грек, и ей нужна горечь грусти. Поэтому гитара только тогда проявляет свою андалузскую сущность, когда плачет... Она смакует безнадежность, как лакомство и, больная одиночеством и метафизикой, без устали оплакивает всемирную скорбь, бесконечную безутешность жизни, призывая смерть, в которую она влюблена.”