МОРИС ШЕВАЛЬЕ

1888—1972) "Конечно, Морис Шевалье никогда не достигал такой политической проницательности, как Монтегюс, или такой бунтарской страсти, как Жак Брель, – пишет Л.С. Мархасев. – Шевалье никогда не поднимался и до трагических высот страстей Эдит Пиаф или Шарля Азнавура. Но он расчистил им путь, потому что был верен народным корням своего искусства, всегда воспевал рабочих Менильмуша, откуда вышел сам. …Шевалье создал свой стиль – сочетание песни, танца, изящного сценического движения, спокойной шутки, и все это он делал весело, легко, непринужденно, свободно и как бы в общении с вами «один на один». "Я родился 12 сентября 1888 года в предместье Парижа – Менильмонтане, – вспоминает Шевалье. – Мы жили в страшной тесноте на улице Жюльена Лакруа. Эта длинная узкая улица связывает Менильмонтан и Бельвиль. И… последний – в то время он был как бы столицей предместий Парижа – жил жизнью шумной и подчас небезопасной… Виктор-Шарль Шевалье, мой отец, маляр по профессии, пил запоем. Жозефина Шевалье, моя мать, басонщица, была женщиной праведной жизни. Из девятерых детей, которых она родила, в живых осталось всего трое – мои братья и я, самый младший. Старший брат, Шарль, был маляром, как отец. Поль, отличавшийся большей мягкостью и тонкостью, выбрал профессию гравера по металлу. До сих пор не могу понять, какая счастливая звезда помогла мне, человеку без голоса, добиться успеха у публики и сохранять ее любовь вот уже более полувека. А ведь речь идет о самой непостоянной, самой требовательной публике – французской". Однажды, после очередного запоя и безобразной сцены, отец хлопнул дверью и нетвердой походкой ушел из дома, бросив жену с тремя детьми. Мать тяжело заболела, и Мориса пришлось отдать в приют. К счастью, мать вскоре выздоровела, и мальчик вновь обрел семью. Вскоре он пошел в начальную школу. Рано поняв, что прав всегда тот, кто сильнее, в первой же потасовке Морис сумел постоять за себя и прослыл отчаянным драчуном. Но мальчик не только учился, а и работал: то столяром, то электриком, то в мастерской канцелярских кнопок. Отовсюду его выгоняли не позднее чем через две недели. Все мысли Мориса были не о работе, а о пении. Наконец пришло время дебюта юного вокалиста. "В первый год нового, XX века в маленьких парижских кафе появился долговязый мальчуган, – пишет Л.С. Мархасев. – Он смешил посетителей своими песнями о разбитых сердцах и пламенных страстях. Мальчугану едва стукнуло двенадцать. Если бы не случайность, он, наверное стал бы подмастерьем у каменщика или маляра. (Его отец был маляр, спившийся и бросивший семью.) Но, услышав как-то певцов, кочевавших из одного кафе в другое, парнишка увязался за ними и стал… подмастерьем шансонье. Ему это понравилось. Это было лучше, чем стать бродячим акробатом, «гуттаперчевым мальчиком». А когда он стал получать по три франка в день в «Пти казино», он окончательно уверовал в свою судьбу. По три франка – за то, что, напевая уморительные, игривые куплеты, он в то же время натягивает на себя дамский корсет и мужские кальсоны, пританцовывает и иногда совершает комически акробатические кульбиты. Непритязательным, грубовато добродушным посетителям этих кафе парижских окраин пришелся по душе юный комик, они хохотали до упаду и подбодряли его криками. «Еще, еще, маленький Шевалье!» Так Морис Шевалье, патриарх современных французских шансонье, открыл XX век, новый век французской песни, и прошел через него с улыбкой, играя тростью и шляпой-канотье, изящно отбивая чечетку и одаряя мир песней, милой, лукавой приветливой и ясной, как молодые лица на портретах Ренуара или солнечные окна Парижа на пейзажах Альбера Марке". Названия парижских заведений, где пел молодой певец, быстро менялись. «Казино де Турель», «Виль Жанонез», «Казино де Монмартр», «Муравей». Потом настали времена провинции. С помощью импресарио Дало Шевалье подписал контракты на выступления в Гавре, Амьене, Туре. После возвращения в столицу Франции Шевалье поет в «Копсер де лЮнивер», а затем в «Пти Казино» на бульваре Монмартр. «Пти Казино» считалось для певцов трамплином на пути к успеху. Но первый успех пришел к Морису в «Паризиане». Итогом работы здесь стала кругленькая сумма, пятьсот франков, отложенная в сберегательную кассу. "Увенчанный титулом «Шевалье М. из „Паризианы“», я снова начал бывать в конторах агентов по устройству на работу в надежде получить ангажемент, – вспоминал Шевалье. – Ничего особенно интересного мне не предлагали, и я согласился поехать в Аньер: три дня в неделю – тридцать пять франков. Значит, снова придется перебиваться со дня на день? Меня охватило уныние. И вот я приехал на три дня в Аньер. На главной улице в зале, где помещался «Эден-Консер», собралась очень смешанная публика, но это были простые, симпатичные, непритязательные люди. При первом же контакте – прямое попадание. Я пел те же песни, что и раньше, но теперь за всей этой смесью из Дранема, Буко, Жоржиуса и Дорвиля ощущался Менильмонтан, и этим я не был обязан никому. Это было мое собственное. Публика выказывала мне свое расположение, заискрились шутки, зазвучал смех. Отношение к тому, что я делал на сцене, изменилось: ребенок превратился в юношу, и вольности, которые я время от времени позволял себе, никого больше не шокировали. Но позвольте, это же успех?! Я прибежал за кулисы сам не свой. Мне хотелось плакать, смеяться. Едва я успел снять грим, как в артистическую вошел директор, поздравил меня и предложил остаться в Аньере еще на неделю. Неделю? Две, три, десять! Я остался здесь на весь сезон. Тут среди сочувственно относившихся ко мне людей и определилось мое истинное творческое "я". Теперь, выходя на сцену, я никому не подражал, а просто делился с публикой тем, что принадлежало лично мне. В тесном мире кафе-концерта стало известно о моем успехе в Аньере, и я получил на неделю ангажемент в «Ла Скала» в Брюсселе, по двадцать франков за день, и мой ангажемент был продлен на месяц. Затем был Лилль и выступления в «Пале дЭте». Теперь мое появление на сцене часто встречали аплодисментами. Вернувшись в Париж, я узнал, что на Страсбурском бульваре обо мне заговорили как о молодом даровании. Мне было шестнадцать лет, и в сберегательной кассе на мое имя лежали две тысячи франков. Перед началом зимнего сезона в Париж приехал администратор марсельского «Альказара». Он набирал труппу, и я подписал контракт на трехмесячное турне. Я должен был петь в Марселе, Ницце, Тулоне, Лионе, Бордо, Авиньоне, Алжире и других городах и получать от двадцати до тридцати франков в день. Мне это казалось просто сказкой". И далее: «Когда после эстрадного турне я вернулся в Париж, мне предложили ангажемент в „Казино Сен-Мартен“ и „Казино Монпарнас“, они считались первыми среди кафе-концертов второго класса, то есть шли непосредственно после „Ла Скала“ и „Эльдорадо“. Здесь давались лучшие программы того времени. Мой дебют в этой новой англо-менильмонтанской манере был воспринят как откровение. Начинающие актеры подражали мне. Стали говорить: „жанр Шевалье“, „школа Шевалье“». До 1914 года Шевалье с большим успехом выступал в «Сигале», получая четыре тысячи франков в месяц. С началом Первой мировой войны Шевалье попал на фронт. Провоевал он недолго и попал в плен. К счастью, он вернулся домой целым и невредимым и продолжил концертную деятельность. Сначала он покоряет Лондон, а затем возвращается на родину. «Итак, однажды вечером я выхожу на сцену „Триапона“ в Бордо в костюме молодого английского денди, – пишет в автобиографической книге Шевалье. – Успех приходит сразу. Начиная с первой песни „О Морис!“ и до последнего танца – полный триумф! Его подтверждают Марсель, Лион и Ницца. Я сделал во французском мюзик-холле прыжок в неизведанное: совместил элегантность и смех, обаяние и гротеск, вокальную комедию и танцевальную клоунаду. Создал образ, представляющий спортивную молодежь эпохи». Леониду Осиповичу Утесову довелось присутствовать на одном из концертов шансонье в середине 1920-х годов: "Полвека тому назад я слышал в Париже молодого Мориса Шевалье. В его репертуаре было немало подобных песенок. Но никто стыдливо не опускал глаза, ни у кого не возникала мысль обвинить Шевалье в развязности. Да это было бы просто невозможно. Все делалось им с таким изяществом, что попади на этот концерт воспитанница института благородных девиц, пожалуй, и она не была бы шокирована. Я бы рассказал вам сюжеты этих песен или даже лучше спел бы их, но в книге песня не слышна, да и боюсь, что у меня не получится так, как у Шевалье, и моралисты, которые блюдут нашу нравственность, останутся недовольны. Я только назову три песни. Одна – «Женский бюст»: песня рассказывала о воздействии возраста на его формы; другая – о послушном сыне, который всегда жил по маминым советам и даже в первую брачную ночь спрашивал у нее по телефону, что ему делать; а третья песня называлась «Что было бы, если бы я был девушкой?» – на что Шевалье сам отвечал: «Я недолго бы ею оставался». Казалось, что тут можно сделать, с этими сюжетами, особенно примитивно выглядящими в таком упрощенном пересказе. Но был ритм, была музыка, был Шевалье, и они превращались у него в житейские истории, несущие даже какую-то свою философию. За любым, самым «легкомысленным» сюжетом его песни проглядывала личность художника, да не проглядывала, она царила над тем миром, который творился в его песнях… Шевалье поет почти шепотом – именно этот интимный тон и нужен его откровенно фривольным песенкам. Он держится на сцене просто, как бы не признавая никаких перегородок между собой и публикой. Это подкупает. Кроме того, у него обаятельная улыбка человека, который уверен, что его все обожают. Такая естественная манера пения, как у Мистангет, Жозефины Бекер и Мориса Шевалье, у нас тогда еще не была принята, многие наши эстрадные певцы пели свои песенки всерьез, как оперные арии. В этой доверительности исполнения я почувствовал некую родственность, уверился, что она органична, даже просто необходима эстраде…" А потом настало время покорения Голливуда. Как известно, сделать это европейцам не так просто. Но своим талантом Шевалье преодолел и американский барьер. В конце 1920-х годов первые фильмы с участием французского артиста выходят на экран. "Успех фильма «Песнь Парижа» так велик, что на родине меня встречают, как Жоржа Карпантье, вернувшегося из Англии после победы над их чемпионом, – пишет в книге воспоминаний певец. – Как бы лестно это ни было, я не могу принимать всерьез такие восторги. Это уж слишком! Две недели выступлений в «Ампире» проходят с аншлагом. Несомненный успех! До окончания выступлений в театре «Ампир» получаю телеграмму от Любича из Лос-Анджелеса: «Премьера „Парада любви“ состоялась. Боссы довольны. Успех колоссальный. Вы достигли вершины, Морис…» В самом деле, мне чертовски везет! Возвращаюсь в Голливуд подписать контракт еще на два фильма на более выгодных условиях". Шевалье снимается и дальше, сначала в фильме «Болото», а затем выходят фильмы «Маленькое кафе», «Веселая вдова», «Молчание – золото», «Жижи», «Канкан», «Фанни», «В поисках потерпевших кораблекрушение». Шевалье-киноартисту свойственны изящество, легкость, музыкальность и в тоже время психологическая глубина и драматизм. Продолжает выступать певец и во время Второй мировой войны, что привело к незаслуженным обвинениям в коллаборационизме. И после окончания войны, несмотря на возраст, Шевалье не снижает творческой активности. Где он только не гастролирует: концерты проходят в Бельгии, Швейцарии, Швеции, Дании, Англии, США, Канаде. Выступления в лондонском зале «Эмпайр рум» проходят с ошеломляющим успехом – Шевалье бьет все рекорды. В Нью-Йорке прошла премьера цветной телевизионной передачи «Морис Шевалье-шоу» продолжительностью девяносто минут. И снова большой успех. Журнал мужских мод «Адам» в середине 1950-х годов признал Шевалье самым элегантным артистом Франции. В знак этой чести певец получил «Золотое яблоко». «Морис Шевалье пел на эстраде семьдесят лет: в двенадцать он начал в заурядных кафе-шантанах (ныне переводят изысканнее – в кафе-концертах); потом были самые роскошные ревю и залы; в восемьдесят лет он распрощался с концертами, с переполненными театрами, с телевизионными и радио-шоу, он один (один!) мог часами держать в своей власти многотысячную публику, – пишет Л.С. Мархасев. – Он спел тысячу песен и записал триста пластинок. В восемьдесят лет он наконец сказал себе: „Хватит быть рабом ежевечернего успеха. Теперь ты можешь немного отдохнуть, старый Момо!“ Гигантский именинный пирог в честь восьмидесятилетия Шевалье был изготовлен в форме его знаменитой шляпы-канотье, и легкая рука „первой дамы“ современной французской песни Мирей Матье при помощи Короля Мориса Первого разрезала пирог, дабы каждый из признанных ныне шансонье получил свой кусок». Шевалье – подлинный идол Франции. В Парижском музее восковых фигур его статуя была поставлена рядом со статуей президента. Когда Шевалье умер (это случилось 1 января 1972 года), президент Франции Жорж Помпиду сказал: «Его смерть для всех большое горе. Он был не просто талантливым певцом и актером. Для многих французов и нефранцузов Шевалье воплощал Францию, пылкую и веселую». Этими словами президента республики смерть эстрадного певца приравнивалась к событиям государственного масштаба.