Николай Степанович Гумилев

Найдено 4 определения
Показать: [все] [проще] [сложнее]

Автор: [российский] Время: [постсоветское] [современное]

ГУМИЛЕВ Николай Степанович
(1886—1921) — российский поэт и путешественник. Первая публикация стихов вышла в 1902 г. под псевдонимом К. Гумилев. С 1907 г. много путешествовал по Европе. В Париже издал три номера литературного журнала «Сириус», в котором дебютировала А. Ахматова. Затем совершил несколько экспедиций по Африке, из которой привез в Петербург большую антропологическую и этнографическую коллекцию и впечатления, отразившиеся в опубликованных стихотворениях. В 1911 г. — один из организаторов «Цеха поэтов», центра акмеизма, ведущий представитель этого направления. Произведениям поэта была характерна апология «сильного человека», декоративность и изысканность поэтического языка («Романтические цветы», 1908; «Жемчуга», 1910 и др.).В 1914—1916 гг. — находился в действующей армии (см. Первая мировая война 1914—1918 гг.), с 1917 г. — в штабе Русского экспедиционного корпуса в Париже. Одновременно опубликовал ряд сборников («Колчан», «К Синей звезде»), В 1920 г. участвовал в организации Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей. В 1921 г. опубликовал два сборника: «Шатер» и «Огненный столп»; занимался переводами стихов европейских поэтов. В августе 1921 г. был арестован по подозрению в принадлежности к контрреволюционной «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева» и расстрелян. В 1991 г. дело в отношении него было прекращено за отсутствием состава преступления.

Источник: История России. Словарь-справочник. 2015

ГУМИЛЕВ Николай Степанович
(1886—1921). Русский войсковой разведчик. Замечательный поэт Серебряного века. Русский, родился в Кронштадте в семье морского врача. Детство провел в Царском Селе. С 1895 года — в Санкт-Петербурге. Учился в гимназии. В 1900—1903 годах, после выхода отца в отставку, жил в Тифлисе, учился в гимназии. Начал писать стихи. В 1903 году окончательно поселился в Царском Селе, учился там в седьмом классе гимназии. В конце 1903 года познакомился с Анной Горенко, будущей Анной Ахматовой, ставшей в 1910 году его женой. В 1906 году после окончания учебы уезжает в Париж, где слушает лекции в Сорбонне. В мае 1908 года — в России, выступает в газетах как критик. Осенью 1908 года — двухмесячная поездка в Египет, тогда же поступает на юридический факультет Петербургского университета, в 1909 году переводится на историко-филологический факультет. Публикует стихи, рассказы, критические заметки. В декабре 1909 года на несколько месяцев уезжает в Абиссинию, его служебная записка об Абиссинии явилась подлинным информационно-разведывательным документом, характеризующим мобилизационные возможности этой страны. В апреле — мае 1912 года ездил с Ахматовой в Италию, а в апреле 1913 года в качестве начальника экспедиции Академии наук на полгода уезжает в Африку, на Сомалийский полуостров. В самом начале Первой мировой войны добровольцем уходит на фронт. Служит в уланском полку в «ближней» (войсковой) разведке. За храбрость и умелые разведывательные действия награждается двумя Георгиевскими крестами. В марте 1916 года переходит в 5-й гусарский полк и в чине прапорщика добивается отправки в русский экспедиционный корпус на Салоникский фронт, но застревает в Париже до января 1918 года (до апреля — в Лондоне, где поступает в распоряжение комиссара Временного правительства). В том же году возвращается в Россию и привлекается М. Горьким к работе в издательстве «Всемирная литература». В августе 1921 года за неопределенное обещание посодействовать так называемому «таганцевскому заговору» арестовывается ЧК и 24 августа приговаривается к расстрелу. Реабилитирован посмертно.

Источник: Разведка и контрразведка в лицах. Энциклопедический словарь российских спецслужб 2002

Николай Степанович Гумилев
1886–1921) В 1906 году Гумилев написал стихотворение «Завещание», на которое не обращают внимания, тем более не обращают внимания на пророческий смысл его, считая, что это еще ранний Гумилев, что это завещание — своего рода бравада, экзальтированно-романтический этюд и т. п. Очарован соблазнами жизни, Не хочу я растаять во мгле, Не хочу я вернуться к отчизне, К усыпляющей, мертвой земле. Пусть высоко на розовой влаге Вечереющих горных озер Молодые и старые маги Кипарисовый сложат костер. И покорно, склоняясь, положат На него мой закутанный труп, Чтоб смотрел я с последнего ложа С затаенной усмешкою губ. Так начинается это стихотворение. Все-таки будем помнить, что слово обладает магической силой — и человек, даже не желая того, может напророчить себе нечто, порой беду. Пастернак говорил молодым поэтам, играющим с темой смерти, что этого делать нельзя, если вы на самом деле хотите жить и творить, слово может все выстроить по-своему, если оно произнесено. Так вот здесь произнесено, что поэт не хочет могилы в отчизне — этой могилы и нет. Есть могила его матери в маленьком тверском городке Бежецке, здесь можно положить цветы, поклониться Анне Ивановне, вспомнить стихи самого Гумилева. Иногда, в дни праздника ахматовской поэзии в Бежецке, приезжие поэты заказывают на могиле молебен, поминая Ахматову и Гумилева. Гумилева расстреляли без суда и без доказательства вины в 1921 году, и неизвестно где закопали в одной яме с другими расстрелянными. Обычно говорят о пророческом смысле стихотворения Гумилева «Рабочий», в котором поэт предсказал якобы свою гибель от рук «рабочего», то есть пролетариата, революции. Но строго-то говоря, это стихотворение о немецком рабочем, который отливает пулю… Пуля, им отлитая, просвищет Над седою вспененной Двиной, Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной. Это стихотворение имеет прямое отношение к Первой мировой войне, а не к революции. Хотя все-таки и это стихотворение надо отнести к пророческим стихам поэта: слово так или иначе исполнилось. Некоторые говорят, что Гумилев так увлекся экзотическими странами, конкистадорами, жирафами, озером Чад, «брабантскими манжетами» романтических капитанов, Африкой и Востоком, что не успел сказать о России. Это и так, и не так. Во-первых, замечательно, что в русской поэзии есть поэт с таким самобытным дарованием, устремленным к дальним странам, это только обогащает русскую поэзию. Гумилев родился в Кронштадте в штормовую ночь — ему на роду было написано любить моря. У него дед был морским офицером, дядя — адмиралом. Во-вторых, конец XIX века, как и конец XX, в искусстве настоятельно требовал каких-то новых форм, тем, прорывов. В Европе многие художники такой прорыв искали в экзотическом материале — вспомним Гогена или Киплинга… Так что Гумилев действовал в духе общих поисков в искусстве своего времени. А в-третьих, Гумилев много чего сказал и о России. Его книга «Костер» очень русская. Александр Блок на одном из своих сборников сделал такую дарственную надпись: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву — автору „Костра“, читанного не только „днем“, когда я „не понимаю“ стихов, но и ночью, когда понимаю». Приведем несколько строф из «Костра»: Я ребенком любил большие, Медом пахнущие луга, Перелески, травы сухие И меж трав бычачьи рога. (Детство) В чащах, в болотах огромных, У оловянной реки, В срубах мохнатых и темных Странные есть мужики. Выйдет такой в бездорожье, Где разбежался ковыль, Слушает крики Стрибожьи, Чуя старинную быль. (Мужик) Крест над церковью взнесен, Символ власти ясной, Отеческой, И гудит малиновый звон Речью мудрою, человеческой. (Городок) Гумилев стремился сказать о своей Родине полнее и пронзительнее, но признавал, что его дарование в другом. В стихотворении «Стокгольм» он об этом скажет: И понял, что я заблудился навеки В слепых переходах пространств и времен, А где-то струятся родимые реки, К которым мне путь навсегда запрещен. Это уже зрелый Гумилев говорит, все понимающий о себе, о своем творчестве. Читатель, который знает и любит стихи Гумилева, уже и не вспоминает ни о каких литературных течениях начала XX века, о литературных спорах, он, может быть, уже и забыл, что такое акмеизм, который проповедовал Гумилев, — он просто любит лучшие стихи поэта, он живет, дышит этими стихами, это его золотой запас души. На вопрос самого Гумилева: «Что делать нам с бессмертными стихами?» — он отвечает: «Любить!» Я бы дополнил еще: и издавать. Читатель, который только открывает поэзию Гумилева, найдет при желании много статей и об акмеизме, и о спорах, прочитает статью А. Блока «Без божества, без вдохновенья», узнает биографию поэта, откроет для себя непростые отношения двух поэтов, мужа и жены, Ахматовой и Гумилева, прочитает «Письма о русской поэзии» Николая Степановича, его прозу, статьи, может быть, даже прочитает драмы. Самое главное, чтобы поэт «зацепил» человека, чтобы душа потянулась к высокому поэтическому миру. А это могут сделать только сами стихи. Слава Богу, после многих десятилетий запрета сейчас вышли и выходят новые и новые издания Гумилева. С очень хорошими предисловиями, так что есть возможность не только насладиться стихами, но углубиться в художественный мир поэта. Вот, например, какие глубины видит исследователь и автор предисловия к прекрасному трехтомнику Гумилева, изданному издательством «Художественная литература» в 1991 году, Н. А. Богомолов в стихотворении «Память»: «Стихотворение заканчивается явлением неведомого странника с закрытым лицом: Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но все пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему. Крикну я… но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела. Кто этот путник? Ахматова отвечала однозначно: Смерть. Современный комментатор также однозначен: Христос. А можно найти еще одну параллель — Заратустра. И еще можно добавить, что, согласно магическим концепциям, лев и орел в животном мире соответствовали Солнцу в мире природном… Гумилев намеренно неоднозначен, намеренно уходит от простой расшифровки. „Путник“ — и то, и другое, и третье, и еще нечто, и еще, и еще. Ряд этот принципиально нескончаем, его можно длить и длить». Так что читатель в стихах Гумилева может найти глубины необычайные. Закончить слово о поэте хочется несколькими стихотворениями из тех, которые называются шедеврами: Жираф Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад, Изысканный бродит жираф. Слово В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо Свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает. Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро, и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число. Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог И в Евангелии от Иоанна Сказано, что Слово — это Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества. И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова. Шестое чувство Прекрасно в нас влюбленное вино И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться. Но что нам делать с розовой зарей Над холодеющими небесами, Где тишина и неземной покой, Что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Мгновение бежит неудержимо, И мы ломаем руки, но опять Осуждены идти все мимо, мимо. Как мальчик, игры позабыв свои, Следит порой за девичьим купаньем И, ничего не зная о любви, Все ж мучится таинственным желаньем; Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья, — Так век за веком — скоро ли, Господь? — Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства. Геннадий Иванов

Источник: 100 великих писателей. 2004

Гумилев, Николай Степанович

Гумилев Николай Степанович


[1886—1921] — поэт. Род. в Кронштадте. Отец его был морским врачом. Все раннее детство Г. провел в Царском Селе. Гимназическое образование начал в Петербурге, закончил в Царском Селе [директором здесь был И. Анненский (см.)]. Окончив среднее образование в 1906, Г. уехал в Париж. Параллельно слушанию лекций в Сорбонне, изучает французскую литературу и искусств о. Возвращается в Царское Село в 1908,сближается с И. Ф. Анненским и Вяч. Ивановым; участвует в организации журнала "Аполлон" (см.). В 1910 женится на поэтессе А. А. Горенко (Анне Ахматовой, см.). В 1912 поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета (изучал старофранцузскую поэзию). В том же году основал литературную группу "акмеистов". Период времени с 1907 весь пересечен путешествиями: Египет, Африка, Абиссиния, Италия. В 1913 — начальник Африканской экспедиции на Сомалийский полуостров (по командировке Академии наук). В 1914 году вступает добровольцем в действующую армию (гусарский полк).В 1917 уезжает в Париж (в связи с переброской на салоникский фронт). Весной 1918 вернулся в Россию. Арестован и расстрелян в 1921 как активный участник Таганцевского контрреволюционного заговора.


Г. представляет собой наиболее яркую фигуру среди "акмеистов". Отталкиваясь в известной мере от символистов (от их безволия и развинченности), акмеисты были все же их литературными наследниками. Если символисты в эпоху расцвета движения представляли "сумеречную" русскую интеллигенцию после разгрома революции 1905 и звали к отдыху в таинственных кипарисовых рощах или к забвению в доморощенных вакханалиях, то акмеисты, сорганизовавшиеся в годы запоздалого расцвета русского империализма (канун войны 1914), с одной стороны, и мощного подъема рабочего движения — с другой, — декларативно и творчески возложили на себя обязательства оздоровления символизма. Акмеизм боролся за утверждение вещности, жадности к жизни. Отталкиваясь от расплывчатости и отвлеченности символизма, акмеисты — каждый по-разному — устремлялись к конкретной, чувственной насыщенности образов (подробно см. "Акмеизм"). В то же самое время акмеизм в творчестве своих крупнейших представителей причудливо совмещал с указанными выше чертами тягу назад, к усадебному быту, к феодальному романтизму. Налицо был некий "сплав" дворянской и буржуазно-империалистической (научно анализирующей, предпринимательской, утверждающей себя) психоидеологии, что в значительной мере определялось экономической противоречивостью в самом становлении русского империализма, сохранявшего еще в себе черты усадебно-феодального уклада и делавшего, не в пример передовым странам Западной Европы, скачок от полукрепостнических отношений к эпохе крупных комбинатов, банковского магнатства и т. п. Начиная с 1910 творчество Г. ярко демонстрирует картину такой "двуплановости".


Первая его книга стихов — "Путь конквистадоров" — неоригинальна с точки зрения поэтической, вся построена на тривиальных символических образах и приемах. Большинство входящих в нее стихотворений — вариации на Бальмонта или перепевы из него (вроде: "Кричит победно морская птица/ Над вольной зыбью волны фиорда").


В дальнейшем творчестве очень постепенно и медленно освобождается Г. от заимствованных у символистов выразительных средств: оборотов, эпитетов, сравнений, тяги к античности, мифологичности и т. п. Но он все еще живописует ночь, в которой "вспыхивают искрами глаза блуждающих пантер", "рощи полны мандрагорами — цветами ужаса и зла" (Бальмонт плюс Бодлер); жену, "что слишком была красива и походила на луну" (Бальмонт плюс Уайльд); "кипарисовые костры" и "молодые строгие маги" мелькают у него назойливо часто. Он нагромождает мифологические и исторические образы: бонзы Тибета, Тимур, пустыня Гоби, крепость Агры, Лилит и т. п. (стих. "Царица"), Адонис, Гиацинт, Нарцисс, Даная, Одиссей, Навзикая, Аттические выси ("Канцоны").


Но крупная творческая индивидуальность Г. не склоняется под бременем заимствований. Он преодолевает их. В процессе творческого роста он все дальше уходит от лирической, расплывчатой символики Бальмонта, все чаще обращается к системе исторических символов и уподоблений Брюсова. Беря эту последнюю манеру за основу, он производит отбор, со ставкой преимущественно на сильное, победное (темы его стихотворений этого времени: воин Агамемнон, император Каракалла, Помпеи, северный Раджа, Семирамида и т. п.), чтобы выйти на путь собственной поэтики, собственных приемов. Экзотика приобретает реальность, конкретность. Г. изучает настоящее колониальных стран (Абиссинии, Индо-Китая, Египта) — вещи, людей, нравы. Он романтизирует их, но делает это, не уклоняясь от реальной, опытной основы (вклиняющийся иногда пафосный историзм — от символизма). Это романтизм завоевателя.


Если Г. и поет примитивно-стилизованные экзотические песни, то это песни "избранного" светловолосого белого от восторга "узнавания", в сознании необъятных возможностей. Ведь недаром в "Пятистопных ямбах", где поэт живописует, как он "плыл и увозил клыки слонов,/ Картины абиссинских мастеров,/ Меха пантер", он поет одновременно и гимн войне, некое мистическое ее утверждение; его душа "веселием полна/ И ясностью и мудростью, о боге/ Со звездами беседует она,/ Глас бога слышит в воинской тревоге/ И божьими зовет свои дороги".


Мировоззрение поэта складывается и находит четкое выражение в творчестве примерно с 1907. Расцвет мастерства — в 1910—1912 (книги "Жемчуга" и "Чужое небо"). Но надо отметить, что уже "Романтические цветы", вышедшие в 1908 в Париже, намечают эту экзотическую струю (цикл "Озеро Чад"), в которой мастерство поэта в дальнейшем достигает своей высшей точки. Экзотизм в контексте с милитаристическими устремлениями — типичное для Г. настроение "романтического" колонизаторства, империалистического "конквистадорства".


Выступления Г. как критика в журнале "Аполлон" дают уже богатый материал для суждения о нем как об общественной величине. Он упрекает символистов в отсутствии активности, воли к действию: "Пренебрежение к глаголам (у Бальмонта. — О. Б.) — вот что делает его последние стихи мертвенными и неподвижными, потому что поэзия есть мысль, а мысль — прежде всего движение". Гумилев — ярый защитник существующего "культурного" порядка. Недаром он историческую миссию русского символизма видит в спасении "великих" культурных ценностей от напора "черни", дикарей, от людей "второго сорта". По его мнению, русский символизм, помимо всего прочего, "имел еще назначение быть бойцом за культурные ценности, с которыми от Писарева до Горького у нас обращались очень бесцеремонно. Это назначение он выполнил блестяще и внушил дикарям русской печати если не уважение к великим именами идеям, то, по крайней мере, страх к ним". Естественно, что активность понимается Г. аристократически: существующий порядок непреложен, активность не может идти по линии изменения общественных отношений, сама общественность есть создание избранных индивидуумов. "Бунтовать во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем проявлении творит общественность". И вполне закономерно для Г., "избранного" среди дикарей, провозглашение ультраидеалистического положения, что "зрелость человеческого духа" сказалась в утверждении истины, что "мир есть наше представление". Только форма высшего индивидуализма устраивает Г. Активность, действенность в понимании Г., если совлечь с нее эстетский флер, — утверждение мира "сильных личностей", разновидность ницшеанства. "Представляющие" мир сильные личности призваны и строить его.


Прекрасно для Г., взращенного в Царскосельских садах, прошлое. "Мне суждено одну тоску нести,/ Где дед раскладывал пасьянс/ И где влюблялись тетки в юности/ И танцевали контреданс,/ И сердце мучится бездомное,/ Что им владеет лишь одна,/ Такая скучная и темная/ Кезолотая старина" ("Старина"). Он любовно описывает "Старые усадьбы" в одноименном стихотворении. Но все это, пусть любимое и милое, — все же прошлое.


К буржуазному же настоящему, в котором, пусть еще угнетенной, но действующей силой является рабочий класс, — Г. питает отвращение. В "Рабочем" он рисует представителя этого класса, от которого он ждет своей гибели. Рабочий перед раскаленным горном отливает пулю, и поэт чувствует, что "пуля, им отлитая, отыщет/ Грудь мою, она пришла за мной", и скорбно заключает: "И господь воздаст мне полной мерой/ За недолгий мой и горький век./ Это сделал в блузе светло-серой/ Невысокий старый человек". Поэт ненавидит "серого" человека. И спасаясь от этого призрака, гоняющегося за представителями старого барства, поэт не за страх, а за совесть примыкает к стану империализма, становясь его верным, проникновенным певцом. Агрессивный дворянин, презирающий даже буржуазную демократию, тактически заигрывающую с "серыми людьми", — он устремляется к империализму, как некоему новому рыцарству, ордену "сильных личностей", завоевателей. Эпигон дворянства, он мнит найти новое утверждение своего класса, перекидывая мост непосредственно от прошлого к "будущему". Еще в 1910—1912 гг. в "Молитве" он выражает это свое credo. "Солнце свирепое, солнце грозящее,/ Бога в пространство идущего/ Лицо сумасшедшее,/ Солнце, сожги настоящее/ Во имя грядущего,/ Но помилуй прошедшее".


В классовом генезисе творчества Г. скачок от дворянского мироощущения к империалистическому кажется на первый взгляд непонятным. Но это только на первый взгляд. Наряду с общими экономическими предпосылками для возможности в акмеизме "сплава" усадебных, буржуазных и подлинно империалистических настроений (об этом — в начале статьи), мы прощупываем в творчестве самого Г. органический путь такой метаморфозы.


Романтик с ярко выраженной тягой к экзотическому — он активный боец своей "избранной" классовой группы. Все его творчество отмечено страстью к путешествиям, открытиям, к сильным личностям, к морским путям, ведущим в неизведанные страны. Излюбленный его герой — моряк, капитан, отважный, гнущий команду в бараний рог, обогащенный своим вольным полупиратством; человек, который "бунт на борту обнаружив,/ Из-за пояса рвет пистолет,/ Так что сыплется золото с кружев,/ С розоватых брабантских манжет" ("Капитаны"). В обстановке подготовки империалистической бойни и нарастания рабочего движения его творчество естественно устремляется в русло экзотики, окрашенной империалистическими тенденциями.



В этом отношепии очень типична для Г. поэма "Мик". Она повествует о двух мальчиках, волею обстоятельств попадающих в звериное царство. Один из них черный (сын абиссинского царя), другой — белый. Все склоняется перед белым, звери избирают его царем, а черный становится его верным другом — пажем. Поэт сумел передать в этой, казалось бы детской, поэме всю империалистическую философию предуготованности от бога деления на властвующих белых и подчиняющихся черных. С нежностью поощряет он белого Луи, отчитывающего встречного солдата: "Пусти, болван, пусти, урод,/ Я белый, из моей земли/ Придут большие корабли/ И с ними тысячи солдат./ Пусти, иль будешь сам не рад!"


То, что с началом империалистической войны Г. стал стопроцентным поэтом-милитаристом — вполне естественно и общественно-закономерно. В нем, стоявшем на грани, отделяющей Россию полукрепостническую от России, приобщающейся к сонму империалистических держав, — силен был темперамент бойца своего класса. Эстетизм Г. — эстетизм сильной экспансирующей личности, а не "красивой" неги ("Я злюсь, как идол металлический/ Среди фарфоровых игрушек"; он клянется "быть стрелою, брошенной рукой Немврода иль Ахилла").


Но в милитаризм последнего периода своего творчества он внес наследие прошлого: некую мистическую религиозность, струя которой всегда пробивалась в его произведениях ("Все мы, святые и воры,/ Из алтаря и острога,/ Все мы смешные актеры/ В театре господа бога"). Правда, война за "святое" национальное дело была общим буржуазным лозунгом, но Г. придает этому тезису еще и специфический религиозно-мистический характер. Славословя наступление (в одноименном стихотворении), он предупреждает, что "не надо яства земного/ В этот строгий и светлый час,/ Оттого, что господне слово/ Лучше хлеба питает нас", кроткие серафимы становятся своеобразными валькириями ("И воистину светло и свято/ Дело величавое войны,/ Серафимы ясны и крылаты/ За плечами воинов видны").


Несмотря на прослойку мистики, а иногда и пессимизма, вполне объясняемого обреченной дворянской "половиной" гумилевского "духа", — он подлинный выразитель отцветшего, не успев расцвесть, российского империализма. Он славословит д´Аннунцио по поводу его выступления в Генуе ("Ода д´Аннунцио"), он славословит и самый дух империалистической бойни: "все лучшее, что в нас/ Таилось скупо и сурово,/ Вся сила духа, доблесть рас,/ Свои разрушило оковы".


Он отталкивается от расхлябанности российской интеллигенции, не всегда знающей, что ей нужно, и сам характеризует себя как одного из тех людей, которые делают ставку на сильные нервы, дающие победу. Что он несет читателям?


"Я не оскорбляю их неврастенией,


Не унижаю душевной теплотой,


Не надоедаю многозначительными намеками


На содержание выеденного яйца.


Но, когда вокруг свищут пули,


Когда волны ломают борта,


Я учу их, как не бояться,


Не бояться и делать, что надо".


И Гумилев вполне последовательно окончил свою жизнь активным участником контрреволюционного заговора против советской власти.



Библиография: I. Путь конквистадоров, Стихи, СПб., 1905; Романтические цветы, Стихи, Париж, 1908 (изд. 3-е. П., 1918); Жемчуга, Стихи, М., 1910 (изд. 3-е, Берлин, 1921); Черное небо, Стихи, СПб., 1912; Колчан, Стихи, П., 1916 (изд. 2-е, Берлин, 1922); Костер, Стихи, П., 1918 (изд. 2-е, П. — Берлин, 1922); Мик, Африканская поэма, П., 1918 (изд. 2-е, П., 1921); Фарфоровый павильон, Китайские стихи, П., 1918 (изд. 2-е, П., 1922); Огненный столп, Стихи, П., 1921 (изд. 2-е, Берлин, 1922); Дитя Аллаха, Арабская сказка, Берлин, 1921; Шатер, Стихи, Ревель, 1921 (то же, изд. "Цеха поэтов", П., 1921); Тень от пальмы, Рассказы, П., 1922; Стихотворения (посмертный сборник), П., 1922 (изд. 2-е доп., П., 1923); Письма о русской поэзии, П., 1923; К синей звезде, Стихи, Берлин, 1923. Перевел: Готье Т., Эмали и камеи, СПб., 1914; Кольридж С. Т., Поэма о старом моряке, П., 1919; Гильгамеш, Вавилонский эпос, СПб., 1919; Французские народные песни, Берлин, 1923. См. еще: Принципы художественного перевода, Сб., изд. "Всемирн. литература", П., 1919 (совместно с К. Чуковским и Ф. Батюшковым).


П. Жирмунский В., Преодолевшие символизм, "Русская мысль", 1916, XII; Иванов Г., О поэзии Н. Гумилева, "Летопись Дома литераторов", 1921, I; Мещеряков Н., Волна мистики, "Печ. и рев.", 1922, II; Брюсов В., Суд акмеиста, "Печ. и рев.", 1923, III (по поводу "Писем о русской поэзии" Г.); Горбачев Г., Очерки современной русской литературы, М., 1924 (изд. 3-е, 1925).


III. Писатели современной эпохи, т. I, М., 1918; Владиславлев И. В., Литература великого десятилетия [1917—1927], т. I, Гиз, М., 1928.


О. Бескин.


{Лит. энц.}






Гумилев, Николай Степанович


Род. 3 (15) апреля 1886 г., в Кронштадте, ум. (расстрелян) 25 августа 1921, близ Петрограда. Поэт-акмеист, переводчик, критик. Один из создателей "Цеха поэтов" (1911). Автор сборников "Путь конквистадоров" (1905), "Романтические цветы" (1908), "Жемчуга" (1910), "Чужое небо" (1912), "Колчан" (1916), "Огненный столп" (1921)


драматической сказки "Дитя Аллаха" (1917), драматической поэмы "Гондла" (1917). Сотрудничал с журналами "Весы", "Русская мысль", "Аполлон" (1909, вел постоянную рубрику "Письма о русской поэзии") и др. После Октябрьской революции работал в издательстве "Всемирная литература", преподавал в лит. студиях. Расстрелян Петроградской ЧК как участник антиправительственного "таганцевского заговора".

Источник: Большая русская биографическая энциклопедия. 2008