Осинский, Н. (Валериан Валерианович)

Осинский Н.

(Оболенский, 1887—1938; автобиография) — родился 25 марта (6 апреля) 1887 г. в с. Быках Льговского уезда Курской губ., где отец мой служил управляющим конного завода Малютина. Отец был сыном мелкого помещикаОрловской губ., по смерти своей оставившего детей без средств к жизни. Княжеского титула, часто и неосновательно мне приписываемого, отец также не имел и жизнь свою должен был начать за свой страх и риск, перебиваясь уроками еще в гимназии и частенько голодая. Так же как и его братья, отец все же выбился в люди, кончил ветеринарный институт, стал работать по своей специальности и впоследствии стал известным знатоком своего дела (ветеринария и коннозаводство), а также автором нескольких специальных книг. Другие братья его стали — врачом, учителем и т. д., а старший брат (Л. Е. Оболенский) — довольно известным в свое время писателем-народником, основателем журнала "Русское Богатство"; он был второстепенным участником каракозовского процесса.

Моя мать была дочерью военного инженера Петриченко, сына военно-поселенца из Чугуева. Дед мой учился в школе кантонистов и благодаря выдающимся способностям и большой силе характера из "простого звания" выбился в военные инженеры, что при старом режиме сделать было не так-то легко.

Отец мой был человеком радикальных убеждений и высокой культурности.

Еще когда он был человеком очень малого достатка, он усиленно заботился о том, чтобы дать детям наилучшее образование, нанимая нам учительниц для обучения иностранным языкам. По-немецки и по-французски я говорю с детства. Поощрял он детей и к чтению. Белинского и Добролюбова, не говоря уже о классиках-беллетристах, я мальчиком читал по его совету. На выборах в Думы отец голосовал за наиболее левый из выставленных списков и, между прочим, подавал голос и за большевистский список (И. И. Скворцов), когда таковой был в Москве выставлен.

Учился я в 7-й московской гимназии, куда поступил в 1897 г. Уже с четвертого класса гимназии я попал в кружок, занимавшийся сперва чтением беллетристики и литературно-критических сочинений, а также издававший гимназический журнал. Этот журнал дал мне и однокласснику моему, В. М. Смирнову (член президиума Госплана), отличную писательскую тренировку. В восьмом классе гимназии он превратился даже в ежедневную гимназическую газету, издаваемую на гектографе. В нашем деле вращались также и радикальные студенты, товарищи моего двоюродного брата, ныне профессора метеорологии, В. Н. Оболенского. Хорошо помню, как двоюродного брата обыскивали и арестовали во время студенческих беспорядков (кажется, 1902 г.), как его затем высылали со всеми его товарищами. С такого же типа студентами (однако с определенно партийной, с.-д. окраской) сталкивался я и в доме одноклассника моего и члена нашего кружка, Дм. Лебедева; здесь я познакомился с П. M. Лебедевым (Керженцевым).

Кружок наш эволюционировал к марксизму довольно медленно, но радикально-политического и материалистического направления был почти с самого начала. Лет четырнадцати, вероятно, написал я первую свою статью о религии и этике, где дал утилитарное обоснование этики, которое — как я с большим удовольствием констатировал через год — совпадало с построением Спенсера в "Основаниях этики". В 1903 или 1904 г. появились на нашем горизонте "Монистический взгляд" Бельтова и "Коммунистический манифест", которые, однако, прямого и непосредственного переворота в наших взглядах еще не произвели.

К зиме 1904—1905 гг. в нашей умственной жизни определенно стали перевешивать интересы политические. В это время мы уже имели связи с другими гимназическими кружками в Москве, ходили на дискуссионные собрания гимназистов в особняк Морозовой, читали нелегальную литературу и проч. Зимой 1904—1905 гг. мы и свою работу в гимназии повернули в политическое русло, стали издавать ежедневную газету, устраивали в гимназии (где господствовал либеральный режим) рефераты и дискуссии на смежные с политикой темы и в то же время решили окончательно политически самоопределиться.

Для этого (что весьма характерно в смысле теоретического уклона нашего духовного развития) мы решили совместно проработать под руководством П. М. Лебедева историю революционного движения в России. Мне достался на долю реферат о декабристах. Засев на три месяца в Румянцевскую библиотеку, я прочел все, что можно было достать по этому вопросу (до сих пор я еще очень хорошо знаю этот эпизод нашего революционного движения) и представил свой реферат. Мне всегда было свойственно усиленное сопротивление всему "модному", воспринимаемому интеллигенцией в порядке "психической заразы". Тогда мне казался "модным" течением стихийно распространявшийся среди интеллигенции марксизм (для интеллигенции, для части моих же товарищей, он и оказался только модой). Я усиленно старался поэтому дать декабристскому движению не марксистское объяснение. Это объяснение стало в противоречие мною же разработанным фактам, оно сбивалось в бессодержательно-либеральную колею. Небольшого труда стоило Лебедеву-Керженцеву при явном сочувствии моих сотоварищей разбить меня наголову. Добросовестно поразмыслив над причинами своего "поражения", я пришел к убеждению, что шел по неверному пути и что старик Маркс, видимо, совершенно прав. Революция 1905 г. давала тому много и еще более осязательных доказательств.

Осенью 1905 г. (время моего поступления в университет) я уже вступил вместе с большей частью моих одноклассников в студенческий с.-д. клуб и под руководством В. И. Яхонтова работал в кружке высшего типа, бегал в то же время на сходки, демонстрации и проч. В декабре 1905 г., во время восстания, опять вместе с моими однокашниками выступал в качестве летучего репортера "Известий Московского Совета Рабочих Депутатов".

По окончании восстания я выехал за границу и год пробыл в Германии, занимаясь политической экономией в Мюнхене и Берлине, а также усиленно читая работы Плеханова и Ленина. Осенью 1906 г. я вернулся в Россию, где тотчас же вместе со своими приятелями взялся за довершение своего политического образования. Мы прочли совместно первый том "Капитала", "К критике политической экономии", "Нищету философии" и ряд других книг, в том числе и ряд работ критиков марксизма из буржуазного и анархистского лагеря. Осенью 1907 г. мы сочли себя вполне готовыми к тому, чтобы быть сознательными членами партии (мы так ставили себе этот вопрос), решили определенно проблему своей фракционной принадлежности и всей группой в шесть человек вступили в замоскворецкую районную организацию РСДРП(б). Из этих шести человек четыре поныне являются членами ВКП (пишущий эти строки, В. М. Смирнов, Д. П. Боголепов, В. М. Фирсов).

Зима 1907—1908 гг. была последней после 1905 г. зимой, когда в Москве существовала массовая нелегальная организация и велась большая агитационно-пропагандистская работа. В нашем районе одно время велось целых двадцать пять пропагандистских кружков. Мы выпускали листовки даже и на отдельных заводах (заводские организации очень любили выпустить свою листовку, и помню, как энергичный Блохин заставлял писать меня таковые для Густава Листа, где было более сотни организованных членов партии), собирали собрания, массовки и проч.

Уже в следующую зиму все это изменилось вследствие наступления реакции. Мне, правда, уже не пришлось работать в эту зиму полным ходом. Летом 1908 г. я тяжело заболел брюшным тифом, года на полтора совсем ослабел физически, с полгода почти перестали работать глаза, и только с весны 1909 г. смог я начать вести кружок высшего типа на Пречистенских курсах (из лучших моих учеников предшествующей зимы — Андреева, Блохина, Анфирова, Поли и др.). Здесь я столкнулся впервые с Бухариным, который явился проконтролировать мое ведение кружка по поручению МК. С этим кружком продолжал я работать и следующую зиму, когда московская организация все более слабела под ударами охранки. Я поближе познакомился в университете с Бухариным, и мы вместе организовали первую (после годов упадка) большую студенческую сходку — протест против речи Пуришкевича в Думе.

Осенью 1910 г. наш контакт с Бухариным, выпущенным под залог из тюрьмы, окреп. Мы провели сходку протеста против выступления проф. Евг. Трубецкого (вместе с Овсянниковым и Членовым), а затем стали усиленно раскачивать студенческое движение к моменту смерти Льва Толстого. В это время появилась в Москве группа во главе с Варв Ник. и Ник Ник. Яковлевыми, стремившаяся восстановить московскую нелегальную организацию. Не успели мы с Д. П. Боголеповым установить с ней контакт и предоставить ей квартиру (квартиру Боголепова, где жил и я), как эта группа была арестована, кажется, на первом же собрании. Был арестован и Бухарин. Я же уцелел вплоть до наибольшего обострения студенческого движения, начавшейся забастовки и арестов. От последних я пытался укрыться, поехав на время в Киев. По возвращении оттуда я, однако, был немедленно арестован и водворен в Сущевский полицейский дом, где вскорости зажил душа в душу в одной камере с Н. Бухариным. Я забыл отметить в предшествующем: 1) что в разногласиях, возникших вокруг вопроса об участии в Гос. Думе, я был "отзовистом" (отсюда идут корни последующего моего "левого коммунизма"; 2) что тем не менее я никогда не был богдановцем или эмпириокритиком какой-либо разновидности, но всегда был последовательным сторонником диалектического материализма и 3) что зимой 1908—1909 и 1909—1910 гг. я много читал (а частью и мне читали, вследствие болезни глаз). Я не только прочел II и III том "Капитала", но прочел (опять с группой друзей) работы экономистов-классиков и ряд работ буржуазных экономистов. Вместе со Смирновым, Членовым и Бухариным я выступал на университетских семинариях, защищая марксистскую точку зрения в политической экономии против ее критиков.

Отсидка моя закончилась высылкой "с пунктами". Среди последних не числилась Тверь, куда я отбыл с Ек. Мих. Смирновой, моей женой. Здесь мы бедствовали первый год весьма усиленно, второй год — в ослабленном масштабе. Постепенно завязались связи с местной публикой, не говоря уже о других высланных. На второй год вместе с подъемом рабочего движения повсеместно — и в Твери — пошли стачки, начались массовки, кружки и проч. В Твери я, между прочим, попал под жандармское расследование (но без последствий) из-за кружка учащихся, только что пытавшегося организоваться. Там же я пробовал превратить в рабочую газету неопределенно-либеральную местную газету "Тверской Вестник" и добился введения в ней рабочей хроники и сильного ее полевения; на этой стадии газета и была закрыта. Из Твери же начал я посылать первые статьи в партийную прессу: сперва в "Звезду" (пара статей за подписью В. Коларович), затем в "Правду" и "Просвещение" (за подписью Н. Осинский). Разумеется, и в Твери я много читал (перечитывал III том "Капитала") и работал над книгой о русской каменноугольной промышленности, которая издана не была, хотя и была позже закончена. В Твери я получил первое письмо от В. И. Ленина, которое доставило мне большую радость.

Весной 1913 г. срок мой кончался. Одновременно кончился и срок H. H. Яковлева, отбывавшего высылку за границей (меделитейщиком в Ганновере). Он вернулся с поручением от ЦК поставить в Москве ежедневную газету. Он предлагал мне взяться за литературную сторону дела, оставляя себе секретарско-организационную. У нас был заключен характерный договор: мне не встречаться с Малиновским (участие которого в организационной работе было неизбежно) до самого пуска в ход газеты. Мы еще с 1911 г. подозревали его в провокации и поэтому держали передовика под прикрытием, во избежание провала.

В августе 1913 г. мы выпустили первый номер "Нашего Пути". Об истории этой газеты я писал не раз. В ней работали непосредственно Н. Яковлев, Н. Осинский, В. Максимовский, А. Усагин, В. Лобова, Л. Суница, В. И. Соловьев, М. Булах и др. Нам удалось выпустить шестнадцать номеров, после чего мы все и еще двести человек были арестованы. Часть из нас поехала в места не столь отдаленные, другие (в том числе и я) получили высылку "с пунктами".

На этот раз я (вместе с Максимовским, Булахом, Усагиным) отправился в Харьков, где первоначально мы попали под жесточайший жандармский надзор, мешавший заниматься какой-либо активной работой. Мы не смогли поэтому примкнуть к А. Бубнову, Ю. Шиллерту с женой и М. Розенштейну, ею занимавшимся. Тем не менее осенью 1914 г. всех нас "замели" вслед за названными товарищами. Разница получилась та, что их выслали, нас же к новому году выпустили на свободу. В результате, немного осмотревшись, я вновь пошел по греховной стезе политики и, установив связи через Базанова и его жену с вновь скопившимися в Харькове большевиками, в следующий сезон (зима 1915—1916 гг.) уже читал рефераты в партийном кружке, писал резолюции и листовки для нашей партийной организации. Самому защищать таковые резолюции на собраниях было для меня невозможно.

За это же время я читал по с.-х. статистике и хлебной торговле и выпустил в издании Харьковского общества сельского хозяйства (где имел платную работу) монографии — "Урожаи хлебов на юге России" и "Хлебные фрахты на Черноморско-Азовском побережье". Вместе со старым большевиком (ныне по недоразумению в партии не числящимся) проф. И. А. Трахтенбергом вел кампанию по завоеванию харьковской газеты "Утро" для превращения ее в легальный антиоборонческий орган (в этом нас поддерживали и левые эсеры — Карелин и Алгасов-Трипольский). Кончилось это тем же, что и в Твери: полевевшая газета окончила свое существование за недостатком средств.

Осенью 1916 г. я поехал в Крым лечиться от начавшегося туберкулеза и здесь был мобилизован на военную службу, попав в писаря, а затем в зауряд-военные чиновники. Я странствовал по призывам и разным военным учреждениям до января 1917 г. Февральская революция застала меня в Каменец-Подольске, в интенданстве армий юго-западного фронта. Оттуда, кажется уже через месяц, я под предлогом командировки уехал в Москву, где начал работать в "Социал-Демократе" и в московской областной организации (был на ее весенней конференции).

Скоро меня хватились в Каменце, и, чтобы не попасть в дезертиры и не дать лишнего повода для травли большевиков, я вернулся в свое интендантство. Я участвовал вместе с Крыленко и Розмирович в фронтовом съезде, на который непосредственно попал. Затем мне удалось попасть в Киев (откомандировавшись в Земсоюз), и тут опять усиленно занялся работой в "Голосе с.-д.", на митингах, партсобраниях и проч. Тут я впервые познакомился с Ю. Пятаковым и рядом других товарищей. Я пробыл здесь до июльских дней, когда московские товарищи перевели меня в Москву. Я вошел в редакцию "С.-Д.". С Н. Бухариным и В. Смирновым мы провели печатную кампанию в корпиловские дни. Мы ездили на партийный съезд в Питер. Мы вели работу по разработке партпрограммы, агитировали на митингах, выступали на съездах, конференциях фабзавкомов, в муниципальных органах и проч., словом, делали немало работы. В партийной среде мы быстро сориентировались на вооруженное восстание и вели за него усиленную агитацию при значительном сопротивлении большей части старшего поколения московских работников.

Раздосадованный этим, как мне казалось, "саботажем" вооруженного восстания, я в 20-х числах октября выехал в Харьков — город, где совет уже взял фактически власть в свои руки и где, казалось мне, должен был быть создан барьер против Каледина. Не успел я приехать туда, как в Москве фактически началось вооруженное восстание. Несколько дней проработав в Харькове, я отправился обратно, но прибыл в тот самый день, когда пушки перестали уже стрелять.

Ревком посадил меня, как экономиста и бывшего "интенданта", продовольствовать воинские части. На этой работе, однако, я также просидел лишь пару дней: из Питера приехал Бубнов набирать людей в Питер на смену товарищам, ушедшим из ЦК и с ответственных постов. Решено было ехать мне и Смирнову. Прибыв в Питер, мы, по указанию Ленина, занялись подготовкой к созданию ВСНX, вступив в контакт с бюро фабзавкомов (Скрыпник, Чубарь, Амосов и др.), а затем быстро были переброшены в Госбанк, куда я был назначен управляющим, а прибывший из Киева Ю. Пятаков — заместителем (Смирнов скоро уехал в Москву). Мы сломали стачку в банке и пустили его в ход на новых началах. Вслед за разрешением банковского кризиса (он имел тогда очень важное значение — не платит банк, все может остановиться) я перешел в только что сформировавшийся ВСНX первым его председателем.

В феврале 1918 г. я выехал в Харьков — проводить национализацию донецких копей и участвовать в учредительном съезде областного СНX. Когда в начале марта я вернулся в Питер, в полном разгаре была дискуссия между партийным центром и "левыми коммунистами". Я был в числе последних, был главным автором их платформы, напечатанной в журнале "Коммунист", и занимал наиболее "левую" позицию. Ленин заслуженно высмеял меня тогда за мою идею "полевой революции". Вместе с другими левыми коммунистами, уходившими с ответственных постов, я в марте 1918 г. покинул место председателя ВСНХ.

Затем я работал последовательно: в отделе металла ВСНX, в редакции "Правды" (летом-осенью 1918 г.), в отделе советской пропаганды ВЦИК (после отъезда Радека в Германию), выступал с докладом по международному положению на первом съезде Коминтерна и проч.

Весной 1919 г. я был отправлен уполномоченным ВЦИК сперва в Пензенскую, а затем в Тульскую губернию. Эти поездки принесли мне огромную пользу. Я увидел революцию в ее конкретных проявлениях и в самых глухих местах; я ознакомился с практикой нашего хозяйственного и государственного строительства; я заинтересовался вопросами нашего сельского хозяйства. Политически это привело меня к участию в так наз. "группе демократического централизма", боровшейся на партийных съездах за расширение прав местных органов и за развитие внутрипартийной демократии.

Поздней осенью 1919 г. я из Тулы был переброшен в Вятку на продовольственную работу, которой заинтересовался еще в Туле. В начале 1920 г. я вернулся в Тулу, где пробыл председателем Губисполкома до августа месяца. В августе я перешел в Наркомпрод членом коллегии, продолжая по поручению продовольственного ведомства разъезжать по провинции и организовывать взимание разверстки.

Мне становилось все более ясным, что наше сельское хозяйство под влиянием системы разверстки переживает серьезный кризис и что нужны какие-то кардинальные меры для борьбы с этим кризисом. В ряде статей я выдвинул систему государственного регулирования крестьянского хозяйства как единственный возможный выход в пределах военного коммунизма. Ленин весьма заинтересовался моими соображениями. Он поддержал и практические выводы из них (попытку поставить земледелие в плановое русло), энергично возражая, однако, против элементов принудительности в этих выводах. В конечном счете это последовательное социально-политическое построение было им использовано в другом смысле: оно дало материал для выявления необходимости вовсе оставить систему военного коммунизма.