Павлович М. П. (Вельтман М. Л.)
[Вельтман (Волонтер), Михаил Лазаревич, 1871—1927 (автобиография)]. — Я родился в 1871 г. в еврейской семье. Отец мой был служащим в хлебной конторе и был человеком "умственным", любившим в свободное время читать книги. Знал хорошо еврейскую литературу и читал произведения русских классиков. Мать в молодые годы училась в пансионе, говорила по-французски и по-немецки и читала "Что делать?" Чернышевского; однако скудный заработок отца и большая семья (12 душ детей, из которых остались в живых до сих пор семь моих братьев и две сестры) заставили мать отдаться исключительно хозяйственным обязанностям. Мать сама подготовила меня к экзамену в гимназию. Умерла мать в период гражданской войны, когда Одесса находилась в руках белогвардейцев. Отрезанная от своих сыновей, мать психически заболела, воображая, что все сыновья ее убиты белогвардейцами и изрезаны на куски. Все время искала она останки своих детей.
Одесса в период моего детства была оживленным торговым городом; в порту стояли десятки английских, итальянских, греческих, турецких судов. Одесситы гордились своим городом и считали свою Одессу европейским городом. Однако, может быть, не было другого города в России, в котором было бы столько контрастов, сколько их было в Одессе. С одной стороны, кипучая торговая жизнь, большие иностранные пароходы, вечное движение, неумолчный шум и говор на улицах, с другой стороны, в двадцати минутах ходьбы от центральных улиц, в нынешнем парке, на берегу моря расстилалась необозримая первобытная степь, покрытая высокой травой, в которой скрывались табуны лошадей, попадались змеи и т. д. С одной стороны, в порту на пароходах и парусных судах мы видели вежливых иностранных капитанов, которые охотно пускали детей входить на суда и рассматривать последние, с другой стороны, одесский градоначальник, контр-адмирал Зеленой, полусумасшедший человек, разгуливал по улицам Одессы, ругая по-матушке прогневивших его чем-либо обывателей, городовых и т. д.
Кроме Зеленого, другими знаменитыми лицами в Одессе были "отцы города" — Маразли, городской голова, члены думы Анатра, Родоконаки и др. Происхождение богатства всех этих капиталистов было описано в запрещенном авантюрном романе "Одесские катакомбы", который произвел на меня сильнейшее впечатление и был первой книгой, заставившей меня задуматься над вопросом о ненормальностях существующего строя.
Когда мне было девять лет, родители по моему настоянию решили отдать меня в гимназию, в отличие от других братьев, которые учились в ремесленной школе. Отец мой был противником гимназии и стоял за ремесленное образование. Так как в это время была введена десятипроцентная норма для евреев и в гимназию легче всего попадали дети богачей, мне не удалось попасть в одесскую гимназию, и родители решили отправить меня в Елисаветград, где проживал мой дядя, бывший учителем в еврейской школе, писавший, что я, благодаря его связям, сумею поступить в елисаветградскую гимназию, если сдам хорошо экзамены. В Елисаветграде я поступил в гимназию.
Занимался я удовлетворительно, но все свободное время дома, а порой украдкой на уроках в гимназии тратил на чтение Майн Рида, Жюль Верна, Густава Эмара, любимых книг юношества той эпохи. Я пробыл в елисаветградской гимназии два года, и затем по ходатайству владельца хлебной конторы, в которой служил мой отец, меня приняли в 3-й класс одесской гимназии. Таким образом я снова очутился в родной семье. В одесской гимназии на меня сразу повеяло новым духом. Некоторые гимназистики скоро сообщили мне, что в пятом классе имеется один гимназист, который прочел всего Михайловского, а о другом гимназисте шестого класса рассказывали по секрету, что он читает знаменитую книгу "Капитал" Маркса и знает ее наизусть. Я постарался познакомиться с этими великими людьми, и они дали мне список книг для чтения: Омулевского "Шаг за шагом", Герцена "Кто виноват", а из более серьезных книг Писарева, Добролюбова, Бокля, Дрепера и т. д. В 3-м классе мы имели уже тайный кружок для самообразования и собирались для совместного чтения. Я был очень честолюбивым мальчиком и мечтал о том, чтобы стать великим писателем, ибо ученические работы (переложения) мне очень удавались, а одна работа, заданная учителем, описание какого-нибудь путешествия, была даже напечатана в виде рассказа в одном иллюстрированном детском журнале. Но благодаря своеобразному характеру Одессы, обилию здесь силачей-биндюжников, кулачным боям, поножовщине и т. д. мои честолюбивые мечты шли в различных направлениях: мне хотелось быть силачом, первоклассным борцом. Я брал уроки гимнастики и борьбы в чешской гимнастической школе, впоследствии закрытой по предписанию градоначальника, посещал цирк и принимал участие во всех кулачных боях между группами гимназистов. Среди одесских революционеров были также некоторые знаменитости, славившиеся большой силой. Так, большой популярностью в этом отношении пользовался Давид Гольдендах (Д. Рязанов), и мне трудно сказать, что тогда больше привлекало меня к нему: его ли большая физическая сила, или его феноменальная начитанность и революционность, о которой много рассказывали. Между тем в гимназии развивались события. Получив распоряжение произвести чистку в старших классах гимназии, наш директор уволил человек тридцать за "малоуспешность", "плохое поведение" и т. д., и за эту расправу один из учеников старшего класса, первый ученик, бывший на блестящем счету у начальства, дал пощечину директору. После этого директор был переведен в какую-то провинциальную гимназию. Новым директором был назначен Стефани, человек добрый по натуре, но, однако, не знавший, как совместить свою доброту с соображениями карьеры. В 4-м классе я принял уже участие в первом в моей жизни революционном выступлении. В это время в Одессу приехал знаменитый министр народного просвещения Делянов, друг Победоносцева, игравший громадную роль в качестве одного из вдохновителей реакционной политики Александра III. Некоторые гимназисты старших классов одесских учебных заведений решили подать Делянову заявление с характеристикой порядков, господствующих в гимназиях и с требованием большей свободы и т. д. Один из учеников старшего класса предложил мне принять участие в этой сходке. Я был очень польщен, что ко мне, ученику IV класса, проявляется такое доверие. На сходке за городом принимало участие около 70 человек. Произносились горячие речи, выработана была программа требований, и решено было, в случае отказа на наши требования, объявить гимназическую забастовку, действовать как будущие студенты, а не как"приготовишки", по заявлению одного оратора. С необычайным энтузиазмом разошлись мы по домам. На следующий день во время урока латинского языка открылась дверь, и помощник классного наставника объявил: "Вельтман, пожалуйте в кабинет к директору". С бьющимся сердцем, при изумленных взглядах всего класса и самого учителя латинского языка пошел я в кабинет. Директор сразу сказал мне: "Вы были вчера на преступной сходке?!" Когда я стал отрицать, он перебил меня: "Не отрицайте, вы падаете в пропасть, моя обязанность даже против воли вашей спасти вас. Как вы решились на такой безумный шаг. Знаете ли вы, что английский министр лорд Салисбюри из ненависти к России сеет великие интриги в нашей стране, чтобы подорвать нашу силу и захватить Константинополь. И вы бессознательно становитесь агентом коварных англичан, которые начинают свои козни уже среди гимназистов 4-го класса". Директор еще несколько минут говорил на эту тему. Я ожидал страшного для меня исключения из гимназии или очень строго наказания, но директор неожиданно закончил: "Идите в класс и никому не смейте заикнуться о моем разговоре и зачем я вызвал". До меня директор вызвал еще нескольких участников сходки и всем устроил головомойку. Скоро обнаружилось, как директор раскрыл вероломные английские планы и положил на обе лопатки Салисбюри. Дело в том, что на сходке участвовал сын самого директора и под строгим секретом рассказал в тот же вечер об этом событии своей сестре. Та сообщила отцу. Директор узнал у сына фамилии всех учеников III гимназии, участников сходки, обещав никого не наказывать. Само собой разумеется, что не в интересах директора было раздувать всю эту историю, наоборот, надо было ее замять всеми силами, чтобы грозный министр не узнал о ней. Как бы то ни было, когда инициаторы выступления узнали о том, что имена всех участников сходки из III гимназии известны, решено было отказаться от проекта.
Скоро в стенах гимназии случилось новое событие, которое всполошило всех учеников. Один из учеников 6-го класса, видный участник пресловутой сходки, знаменитый знаток Михайловского, на уроке греческого языка послал записку другому ученику, где было написано следующее: "Герой романа Шпильгагена "Один в поле не воин" — Лео — это Лассаль". Учитель греческого языка перехватил записку. Был созван педагогический совет, и любитель романов Шпильгагена, знавший такие запрещенные имена, как Лассаль, был исключен из гимназии без права поступления в учебные заведения. Из гимназии исключали за чтение Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Белинского и т. д. Исключали и за книгу Бокля "История цивилизации", ибо Бокль, этот богобоязненный англичанин, осмеливался тем не менее доказывать, будто история народов обуславливается их географической средой. При чем же здесь было божеское благоволение, попечение монархов и т. д. Ясно, что книга Бокля была вредной, безбожной книгой. Все эти бессмысленные придирки только усиливали наше оппозиционное настроение и решимость бороться с режимом мракобесия и насилия. У нас создался гимназический кружок, в который из старших учеников входили Цыперович, Нахамкис (Стеклов), Илья Шиф, безвременно скончавшийся в позапрошлом году, и другие; был и младший гимназический кружок. Из учеников других гимназий был особенно близок к нам Сергей Волошкевич.
В 7-м классе я начал работу вне заведения. Мне был поручен кружок из 8 девиц (в том числе две сестры Рязанова), с которыми я читал Писарева, Чернышевского, Добролюбова и т. д. До окончания гимназии я успел проштудировать "Капитал" Маркса, "Наши разногласия" Плеханова и был убежденным марксистом и социал-демократом. Читал много по истории России, политической экономии, народному хозяйству. Большой подмогой для нас всех служил ходивший по рукам под строгим секретом каталог, составленный Рязановым, где разделывался Туган-Барановский и прочие оппортунисты и катедер-социалисты.
По окончании гимназии я сделал вид, будто хочу поступить на юридический факультет и подал соответствующее заявление. Но будучи принят, я не посещал факультета и затем заявил ректору свою просьбу уволить меня, так как не имею-де средств платить за нравоучение и должен зарабатывать себе хлеб на существование. На самом деле я просто не хотел набивать себе голову университетскими глупостями и решил идти по другому пути. Подал же прошение для отвода глаз, чтобы не бросалось в глаза жандармам. Скоро приступил я к пропаганде в рабочей среде. Я уходил за город, шел по линии железной дороги и вступал в разговоры с одиночками рабочими, говорил о правительстве буржуазии и т. д. Помню, что в подавляющем большинстве случаев мои собеседники соглашались со всем, что я говорил о капиталистах, министрах, отсутствии народных школ, о политике и т. д., но как только я начинал намекать на царя, меня переставали понимать. Иногда после долгой беседы собеседник, вздыхая, вдруг говорил: "Эх, если бы можно было дойти до царя и ему все рассказать. Досталось бы всем этим министрам и околоточным". Скоро мне дали одного рабочего Николая, к которому я стал ездить на квартиру. Через его посредство я познакомился еще с четырьмя рабочими, к каждому из них я ездил отдельно. Чтобы попасть к Николаю пришлось менять трех-четырех извозчиков с целью замести следы.
В 1892 г. я был арестован (дело Цыперовича) и заключен в одесскую тюрьму. Здесь по этому же делу сидели Калашников, штурман дальнего плавания, рабочие Гедрашко, Ошманец, Дериглазов, Сэнжур, Пименов, Сойфер, Яковлев, Артемов, из товарищей по гимназии — Сергей Волошкевич, Иосиф Шиф, Бетя Шиф, Давид Гринцер и т. д. В нелегальной литературе это дело охарактеризовано, как "первый большой социал-демократический процесс в России". После 1½-годичного тюремного заключения я был сослан в Сибирь, в город Верхоянск Якутской области, на пять лет. В ту пору сибирская дорога не была еще сооружена, и мы шли пешком, этапным порядком, в течение нескольких месяцев. В Верхоянске я встретился с Мих. Брусневым, осужденным к 4 годам тюрьмы и 10 годам ссылки за социал-демократическую пропаганду (группа Бруснева), с Басовым (Верхоянцевым, автором сказки "Конек-скакунок"), Лядовым (ныне ректором Свердловского университета), Брониславом Веселовским, одним из основателей польской соц.-демократической партии, сосланным в Верхоянск в 1897 г. и расстрелянным в 1919 г. в делегации "Красного Креста" в Польше, Марианом Абрамовичем (п. п. с.), скончавшимся в 1925 г. в Варшаве, вполне примиренным с польской шляхтой, Владимиром Галкиным, в то время еще сторонником Народной Воли, но скоро по возвращении в Россию ставшим деятельным с.-д.болыиевиком (сконч. в 1925 г.), далее Яном Питкевичем (п. п. с.), Самуилом Рабиновичем (из народовольцев) и др. Можно себе представить, ареной каких горячих споров была наша маленькая колония, сколько в ней было групп. Имея много свободного времени, многие из нас чуть ли не каждый день целые часы проводили в горячих спорах о русской общине, судьбах капитализма, о книгах В. Б., Николай—она, Струве, Бельтова и т. д. Мы очень много читали, обдумывали свои мысли и каждый раз начинали спор с новыми аргументами и новыми данными. В Верхоянске, этом полюсе холода, где мы питались исключительно мерзлым хлебом и мясом, которые приходилось оттаивать, я, сверх ожидания, замечательно поправил свое здоровье, немало расстроенное тюрьмой и ужасным этапным путем, и по окончании срока ссылки вернулся в Россию, уже по железной дороге, бодрым и жаждущим деятельности.
Не имея права проживания в университетских городах, я выбрал город Кишинев. Но мне хотелось подольше остаться в Одессе. Я пробыл в Одессе около трех недель, однако был арестован и водворен в Кишинев. Кишинев был в этот момент (1899—1901 гг.) оживленным революционным пунктом на юге России. Здесь уже находились Давид Гольдендах (Рязанов), Моисей Ханжи (анархист), Быховский (с.-р.), две сестры Корнблюм (с.-д.), Боград, расстрелянный чехо-словаками в Красноярске, Басовский (с.-д.), Роза Гальберштадт (с.-д.) Илья и Бетя Шиф, прибывшие со мной из ссылки, Александр Квятковский (с.-д.), Квита (большевик, погибший неизвестно где), Годлевский и Елена Годлевская и многие другие. Среди местной интеллигенции было немало элементов, сочувствовавших ссыльным и оказывавших последним всяческое содействие. Особенно выделялись д-р Дорошевский, его жена Теофилия Дорошевская, дочь предводителя дворянства Екатерина Кристи и другие. Естественно, что при наличности такого числа ссыльных и благодаря наличности благоприятных условий в Кишиневе закипела работа. Но здесь не бездействовали и черносотенцы, сгруппировавшиеся вокруг пресловутого Крушевана.
В это время в области внешней политики самым крупным событием была англо-бурская война. Я очень внимательно следил за этой войной и доказывал, что она явится началом новых событий во внешней международной политике, которые окажут громадное влияние на внутреннее положение во всех государствах. Так как в Кишиневе много лиц из окружающей нас среды интересовалось этой войной, решено было устроить мой доклад, чтобы собрать деньги на наши цели. Доклад пришлось повторить три раза. Конечно, устраивать его приходилось секретно. Надо заметить, что многие товарищи в то время очень мало интересовались внешней политикой, полагая, что все, что лежит вне области непосредственной классовой борьбы и борьбы с царизмом, не представляет особого значения. Однако по окончании первого доклада ко мне подошел один из товарищей и, пожав поощрительно мне руку, сказал: "Ничего, и это пригодится. Все эти вопросы тоже не мешает изучить". Доклад мой я выпустил в свет в 1901 г.: "Что доказала англо-бурская война. Регулярная армия и милиция в современной обстановке" (Одесса). Конечно, по условиям цензуры пришлось многое опустить. Основная идея брошюры заключалась в доказательстве позиционного характера будущей войны и в подчеркивании превосходства милиции над регулярной армией. Из Кишинева я отправился в Париж, который в это время являлся одним из важнейших центров нашей революционной эмиграции. Русский Париж представлял в эти годы клокочущий котел. Все русские студенты и студентки считали себя социалистами, посещали все собрания, принимали участие в демонстрациях и манифестациях французских рабочих. Русские революционные организации вели здесь деятельную работу: собирали деньги, организовывали кружки из молодежи и выбирали подходящих лиц для работы в России. На митинги, доклады, лекции в зале ресторана Avenue du Choisy собиралось по 800—1000 человек.
За границей я сотрудничал в "Искре", причем писал исключительно на темы о необходимости вооруженного восстания, тактике уличного боя и т. п. В 1905 г. я приехал в Петербург и здесь работал исключительно в военных организациях, ведя пропаганду в Преображенском и Семеновском полках, среди гарнизона Петропавловской крепости. Практически работал с большевиками, мало вникая в партийные разногласия и интересуясь, главным образом, агитацией и пропагандой в войсках, с целью подготовки вооруженного восстания, вопросами тактики уличного боя и т. п. Когда вспыхнуло восстание в Москве, мы изыскивали пути поднять движение в Петербурге. В марте 1906 г. я вместе с Антоновым (Овсеенко) был командирован в качестве представителя петербургского гарнизона в Москву на военную конференцию, где и был арестован 27 марта 1906 г. вместе с Ем. Ярославским, Саммером, Бруком, капитаном Клоповым и др. Просидев в Таганке 6 месяцев, я был выпущен на поруки. В 1907 г. я вернулся в Петербург и здесь снова стал заниматься работой в военных организациях, сотрудничал в нелегальной газете "Казарма". Будучи арестован в октябре того же года и заключен в Кресты, я впоследствии скрылся в Финляндию, а оттуда бежал за границу и поселился в Париже. Русский Париж был уже не тот, что до 1905 г. Студенты и студентки отошли от революционного движения и зачитывались "Саниным" Арцыбашева. В январе 1910 г. я принимал участие в пленарных заседаниях ЦК РСДРП, происходивших в Париже, там был избран членом комитета общепартийной школы пропагандистов, входя в него как представитель меньшевиков. В 1911 г. читал лекции по национальному вопросу в партийной школе в Болонье (где читали Богданов, Луначарский и др.). При расколе в партии я остался с меньшевиками. Партийными разногласиями, к сожалению, не интересовался, не читал ничего, кроме имеющего непосредственное отношение к международной политике и к Востоку. Находясь в Париже, посещал всех восточных революционеров, младотурок, персидских конституционалистов, индусских эмигрантов, китайских офицеров и т. д. У меня на квартире постоянно собирались индусские, персидские, китайские революционеры, с которыми мы обсуждали планы революционной работы. Я сопровождал персидских революционеров — д-ра Абдулла-Мирзу и рабочего Раит-Заде во время их поездки по Европе, редактировал прокламации для персидских, китайских, индусских революционеров и сотрудничал в их журналах и газетах. Эта интенсивная работа в восточном национально-революционном движении, которому я придавал огромное значение, захватила меня целиком. Я сотрудничал в "Голосе Социал-Демократа", где писал по вопросам международной и, главным образом, восточной политики и где я опубликовал секретные письма Ляхова, переведенные скоро на все европейские языки и наделавшие много шуму в европейской прессе. Накануне мировой войны по уговору с Чичериным я отправился в Марсель и здесь вместе с Гиком принимал участие в организации Марсельской конференции моряков Центрального Всероссийского Союза судовых команд русского торгового и военного флота. Во время мировой войны сотрудничал с момента основания в парижском "Нашем Слове", где писал и Троцкий, Антонов Овсеенко, Лозовский и другие интернационалисты, начавшие борьбу против Плеханова, Каутского и проч. социал-патриотов. После Февральской революции я был назначен одним из членов "тройки" (Агафонов, Покровский) для ознакомления со всеми документами, захваченными в "черном кабинете" русского посольства в Париже. На основании изучения этих документов нам удалось обнаружить 60 провокаторов, имена которых и были опубликованы в русской прессе. Затем на собрании представителей всех заграничных организаций я был избран генеральным секретарем организации по отправке в Россию всех политических эмигрантов. Закончив отправку почти всех наиболее энергичных и видных работников, я и Покровский с последней партией эмигрантов отправились на судах "Царица" и "Двинск" в Россию. Получить эти суда было очень нелегко. Вся политика Керенского-Терещенки была направлена к тому, чтобы не дать возможности политическим эмигрантам, находившимся во Франции, Англии и т. д., вернуться в Россию.
По прибытии в Петербург я подал в военное министерство докладную записку, подписанную, кроме того, делегатами из Англии и Швейцарии, Бердниковым и Абрамовичем. В этой записке указывалось, что порядок, установленный циркуляром за № 630 и дополнениями к нему, поставил политическую эмиграцию в крайне тяжелое положение. Докладная записка подчеркивала, что контрразведочный отдел генерального штаба, прикрываясь интересами обороны и защиты России от германского нашествия, фактически сводил политические счеты с несимпатичными ему революционными элементами.
На другой день после Октябрьской революции я был приглашен работать в только что образованный Наркоминдел. Работа в блиндированных комнатах Наркоминдела над документами бывш. министерства иностранных дел продолжалась до начала Брестской конференции, куда я был командирован в качестве эксперта. После работы на Брестской конференции я вернулся в Петроград, и здесь на меня была возложена задача взять руководство строительным делом в РСФСР. Таким образом, был создан главный комитет государственных сооружений, председателем коего я оставался до моей мобилизации на фронт в момент продвижения Деникина. В этом комитете были разработаны и частично начаты осуществлением проекты Свирстроя, Волховстроя, Волго-Донского канала. Это была эпоха Sturm und Drang периода нашего строительства, прерванная гражданской войной. На фронте был назначен на пост особо уполномоченного по строительным работам на южном фронте.
С фронта был командирован в Москву. Прибыв в Москву, я явился на заседание ответственных коммунистов в Леонтьевском переулке (сентябрь 1919) и здесь был контужен осколками бомбы и помещен в санаторию "Габай". После отражения наступления Деникина я был прикомандирован к штабу Сталина (южфронта) и затем был командирован Серебряковым для вручения знамен "от красного Питера" 13-й армии и 14-й армии, отличившимся при защите подступов к Москве. Я посетил армию командарма Ан. Геккера, латышскую дивизию Калнина и затем совершил от Харькова путь вместе с отрядом червонных казаков под командой Богинского и комиссара Колесова, пока нагнал у Перекопа в самый разгар боев 8-ю червонную дивизию Примакова, которого в то время заменял Трутовский. По поводу моей деятельности на фронте интересно следующее остроумное замечание Ленина, которое привожу, так как оно приложимо и ко многим другим, подобным мне, товарищам. Когда я однажды вернулся с фронта и неожиданно на съезде попался на глаза Ленину в военной шинели, с ремнями через плечо и с большим наганом у пояса, Ленин, остановив меня и расспросив о дивизии Примакова, похвалил меня и сказал, прищурив хитро один глаз и улыбаясь: "Скажите, тов. Павлович, до чего довела нас Антанта, если даже вас посадила на лошадь".
Выполнив все возложенные на меня поручения, снова вернулся в штаб Сталина (в Харьков) и скоро был назначен замнаркомпросом Украины (наркомом был Гринько).
Затем я был вызван в Москву для работы по подготовке съезда народов Востока в Баку; принял участие в этом съезде и был оставлен в Баку для руководства вместе с Стасовой советом действия и пропаганды народов Востока. В октябре 1920 г., во время восстания, организованного Нажмудином Гоцинским в Дагестане, я отправился в горы вместе с Каркмасовым, председателем Дагревкома, членом Реввоенсовета Оружоникидзе, командиром Геккером и др. Вызванный затем в Москву, я был назначен членом коллегии Наркомнаца (1921—1923) и председателем Научной Ассоциации Востоковедения. В настоящее время, кроме последней обязанности, выполняю также обязанности ректора Института Востоковедения и председателя Союзной восточной торговой палаты. Кроме того, состою профессором Военной академии. Несу партийные обязанности лектора, агитатора, выполняю литературные задания.
Наиболее крупными работами моими являются: "Империализм и борьба за великие железнодорожные и морские пути будущего", "Борьба за Азию и Африку", "Мировая война 1914—1918 гг. и будущие войны", "Империализм" (курс лекций, читанных в академии), "Французский империализм", "Русско-японская война" и др. В настоящее время ГИЗ печатает собрание моих сочинений. Основная идея, которую я проводил в своих работах еще до мировой войны, заключается в подчеркивании роли тяжелой индустрии во внутренней экономике и внешней политике империалистических государств. На вопрос — противоречит ли этот взгляд теории Ленина, отвечаю: нисколько. Раз империализм есть монополистический капитализм, естественно, что металлургическая промышленность, как наиболее монополистическая по своему характеру, как ранее других созревающая к картеллированию, к организации в форме национальных и интернациональных трестов, синдикатов, концернов, является царицей современной капиталистической промышленности, гегемоном в современной индустрии.
Из моих работ, описывающих события, участником которых я был, укажу: "На высотах красного Дагестана" (из истории контрреволюции на Кавказе, путевые наброски), "Взрыв в Леонтьевском пер. 25 сентября 1919 г.", "К истории возникновения Академии", в сборн. "Военная академия за пять лет" (М., 1923 г.).
{Гранат}
Павлович,
Михаил Павлович(Михаил Лазаревич Вельтман). Род. 1871, ум. 1927. Востоковед, специалист по истории национально-освободительного движения. Член коллегии Наркомнаца (1921—23), ректор Московского института востоковедения (с 1921 г.).