— действительный камергер, сенатор, писатель, публицист и историограф. Род. 22 июля 1733 г., умер 12 декабря 1790 г.
Князь Щ. был сыном генерал-майора князя Михаила Юрьевича от брака с княжной Ириной Семеновной Сонцевой-Засекиной. Родился он в Москве, где и получил свое первоначальное воспитание и образование. Его родители были богаты и принадлежали к древнейшим и знатнейшим семьям нашей аристократии; своему сыну они прочили успех по службе и давали ему тщательное и наилучшее, по условиям времени и места, образование: кроме обычно изучаемого всеми дворянами той эпохи французского языка, Щ. знал немецкий и итальянский; его знакомства не ограничивались науками гуманитарными: философией, историей, мифологией и литературой, у Щ. было много сведений по вопросам политическим, экономическим, финансовым, и даже по естествознанию и медицине. Словом, его образование отличалось разносторонностью и широтой, но не носило печати верхоглядства или бессистемности, что легко могло случиться при той многопредметности, которая была только что указана. По-видимому, воспитанием Щ. руководило опытное лицо, сумевшее выработать в нем способность сводить разнообразное знание в единое и довольно цельное мировоззрение. Впрочем, объем знаний даже наиболее просвещенных людей XVIII столетия был сравнительно настолько невелик, что многие из них были вполне авторитетными знатоками самых разнообразных отраслей науки, и энциклопедичность образования Щ. — явление по тому времени не исключительное. Хорошее начальное образование дало ему почву для дальнейшего усовершенствования и обогащения своих знаний и развило вкус к чтению и науке. До конца жизни Щ. следил за теми новинками, литературы, которые появлялись в Западной Европе и у нас, и приобретал их в свою, редкую по размерам и по подбору, библиотеку. Как член знатнейшей семьи, Щ. был зачислен на военную службу, а именно в Семеновский полк, и 10 февраля 1756 г. был произведен в прапорщики. В 1762 г., по объявлении манифеста "о вольности дворянской", Щ. в чине капитана вышел в отставку. Такая поспешность наводит на мысль, что военная служба не удовлетворяла Щ., а более близкое знакомство со свойствами его характера приводит к убеждению, что для него и всякая служба вообще была очень неподходяща, а тем более военная. Кроме того, к этому времени у Щ. уже ясно наметился вкус к той деятельности, которая наполнила содержанием всю его жизнь и доставила ему славу. В 1759 г. в июльском номере "Ежемесячных Сочинений" или, вернее, в журнале: "Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие" была напечатана без подписи статья: "О надобности и пользе градских законов". Это первое из известных до сих пор произведений Щ., еще далеко не самостоятельное, но все же уже отмеченное многими характерными особенностями его творчества. Большая часть содержания этой статьи — результат чтения тогдашней "модной" просветительной литературы. В ней встречаются ссылки на стихотворение "О равности состояний", на сочинение "О начале законов", на "Историю универсальную, собранную учеными в Лондоне" и т. п. Самые мысли, высказываемые Щ. в этом произведении — общераспространенные рассуждения XVIII в. Он исходит из утверждения, что "человек сотворен для сообщества, следственно, он сотворен, чтоб жить под законами, под властью". В дальнейшем рассуждении Щ. развивает эту мысль "в согласии со здравым рассуждением" и выводит происхождение законов от грехопадения Адама и от размножения его потомства; происхождение власти правительства ведет от власти родительской. Останавливаясь довольно подробно на вопросе о власти, Щ. хочет согласить высказываемое им высокое мнение о принудительной власти с распространенным учением о естественном праве таким образом: "Человек по собственной своей природе есть волен и подвержен единому лишь естественному закону; но страсти, совлекая его с истинного пути, чинят необходимую нужду, чтоб он имел власть над собою, которая бы бдела о исполнении сего самого закона для отвращения им же приключаемого вреда от нехранения оного". Конечно, эта попытка не самостоятельна, а заимствована Щ. из тех же источников, из которых он ознакомился и с естественным правом. Как бы то ни было, но Щ. отдает предпочтение власти правительства и в заключении своей статьи вполне определенно говорит: что "правда, иногда власть, законы преступая, чинит подданных несчастными, но сие зло не толь велико, чтоб приобретенные пользы законами и властью превозмочь могло; ибо оное зло или не на всех обще простирается, или мимо ходящее сильнейшее зло, какое может в правление случится, есть, когда кто вредные законы установляет; ибо оное общее на всех простирается и есть долговременнее". Являясь поклонником сильной правительственной власти и закона, Щ., естественно, был против идеи равенства людей. Он в 1759 г. еще готов был во имя "законности" примириться с тем, что "равны состояния", но решительно высказывается в пользу того, что "в нас равенства нет". Наконец, в этом же сочинении намечается еще одна мысль, которая в дальнейшей деятельности Щ. получает большое развитие: указывая на несовершенства и слабости человеческой природы, борьбу с ними Щ. возлагает не на общество, не на воспитание, а на правительство, уже здесь отдаленно приближаясь к своему идеалу полицейского государства.
Сотрудничество Щ. в журнале "Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие" не ограничилось только вышеуказанной статьей; в 1759 —1760 гг. он напечатал в нем: "Нравоучительные мнения некоторых персидских царей по восточным писателям". По указанию Щ., это был перевод из вышеупомянутой "Истории универсальной, сочиненной в Англии (Лондоне?) собранием ученых людей". Отрывок этот был озаглавлен Щ: "Из книги царя Гузанга, называемая мудрость всех времен". В сентябрьском выпуске "Ежемесячных Сочинений" за 1759 г. напечатан его перевод из берлинского журнала "Парнасская Пчела" на 1750 г. "Нравоучительные рассуждения, выбранные из Эпиктета, Симплиция и Орриана". В июле 1760 г. — "Слово о спокойствии души, взятое из Иппарха, философа пифагорейского" и "Оправдание переводов" — статья, переведенная с французского "Из сочинений аббата Гедоина". В сентябрьском номере того же года помещена переведенная из "Парнасской Почты" за 1750 г. статья: "Рассуждение о нужде быть упражнену для избежания от скуки и о приятностях, которые страсти имеют для людей", и наконец, в октябре того же 1760 г. — последняя из напечатанных в "Ежемесячных Сочинениях" статья "Из мнений, рассуждений и нравоучительных наставлений господина Оксеншерна", в которой он рассуждает об уединении, человеке, фортуне, сластолюбии и отмщении. Даже из этого перечня видно, какие вопросы занимали Щ. в эпоху его сотрудничества в "Ежемесячных Сочинениях": это по большей части — мораль; излюбленное разрешение им нравственных вопросов — проповедь умеренности и самообуздания во имя душевного спокойствия и довольства. Должно быть, тогда Щ. переживал какие-то личные потрясения, наводившие его на размышления подобного рода. В перечисленных выше статьях многие строчки, особенно отвечавшие настроениям Щ., напечатаны курсивом, как бы подчеркнуты. Но не одни вопросы нравственности нашли отражение в деятельности Щ.; около этой поры им были написаны статьи: "Разговор двух приятелей о любви к отечеству" (ноябрь 1759 г.), "О разуме законов" (1759 г.), "Три письма о военном деле" (1760 г.), "Reflexions diverses sur le gouvernement" и "Сравнение Цезаря с Александром" (1759—1760 гг.). Статьи эти при жизни Щ. и после его смерти напечатаны не были и только перевод "Reflexions" под заглавием: "Разные рассуждения о правлении" появился в печати впервые лишь в 1860 году. Эта статья по содержанию тесно примыкает к статье "О пользе градских законов" и является развитием ее.
Она начинается главой "Вообще о правлении", в которой Щ. указывает на испорченность современного человека, который "не таков уж, каков от естества сотворен, но таков, каково воспитание, разные предосуждения и изображения, часто несправедливые, его сочинили". Эта порча отразилась и на вернейшем, с точки зрения Щ., руководителе человека — разуме, после чего никакое сообщество людей, даже самое малочисленное, не может пребывать без законов и властей. Следуя теории своего века, Щ. разделяет правление на различные типы: "монархическое, которое от патриаршего правления начало свое имеет; деспотическое, или самовластное, введенное мучителями, аристократическое и демократическое, о коих можно мнить, что они произведены неудовольствием вельмож иль всего народа правлением сих деспотов, которые по тому, колико они имели участие в сих переменах, более или менее участия в правлении взяли". Щ. считает, что все указанные им виды правления (за исключением самовластия, безусловно вредного) имеют свои хорошие и плохие стороны и переходят из одного вида в другой. Затем в отдельных главах он рассуждает о правлении "монаршическом", "об аристократическом правлении", "о демократическом, или народном, правлении", "о самовластии", "о нравах народов под сими разными правлениями", "о законах", "о награждениях" и "о наказаниях".
Считая монархическую власть происшедшей от патриархальной, Щ. утверждает, что монарх — отец народа. Однако как разумный отец в важных случаях "спрашивает совета у старейших иль мудрейших своих детей", так и монарх должен "иметь совет, сочиненный из мудрейших и более знания имеющих в делах людей его народа". Щ. сознается, "коль мало есть таковых монархов, которые, имея уже вышнюю власть, быв склонены честолюбием, разными страстьми, а паче сим ацким чудовищем (то есть лестью придворных), не погнушаются достигнуть до самовластия". Монархия, благодетельная для населения, при переходе ее в деспотию делается вредной и гибельной и для народа, и для государя: он описывает ее в очень ярких и выразительных чертах, напоминающих образы статьи "О повреждении нравов в России", в главе "О самовластии". Наибольшую симпатию вызывает в Щ. правление аристократическое, которое может сменить монархию, перешедшую в деспотию. По мнению Щ., "с первого взгляду несть ничего прекраснее главностей сего правления". Однако и оно подвержено вредному действию людских страстей, особенно честолюбию и самолюбию, которые ведут к созданию партий и их вражде, гибельно отражающейся на народе. Наконец, знать, "предпочитая пользы своих родов интересам государства, старается учинить вечными в их домах достоинствы и богатствы, со исключением других и утесняя подлой народ, которой нигде столь не нещастлив, как под аристократическим правлением". Если знатные станут слишком притеснять народ, то он может низложить аристократическое правление и водворить демократию. "Демократическое правление с первого взгляда является быть сходственнейшее с естественным законом", т. е. наиболее справедливым; однако Щ. говорит, что, присмотревшись к демократии, ее можно упрекнуть прежде всего именно в несправедливости и непостоянстве. Демократическое правление создает людей "смутнолюбивых и увертливых", тогда как в монархии они честолюбивы, в аристократии — горды и тверды, а в самовластном государстве — подлы и низки. В демократии нет награды истинной заслуге, нет оценки подвигам — успех принадлежит любимцам толпы, а ее симпатии изменчивы, как ветер. Общее впечатление от этой статьи таково, что Щ. всецело на стороне монархии, живущей в согласии с аристократическим советом.
Когда манифестом 14-го декабря 1766 года императрица Екатерина учредила "Комиссию о сочинении проекта Нового Уложения" и призвала население к выбору депутатов в нее, для дарований Щ. открылось подходящее широкое поприще: здесь он проявил и необычную силу воли, и ясность политических убеждений, и массу разнообразных сведений, и красноречие; из депутатов он был самым видным, из членов комиссии — одним из выдающихся. Его имя встречается в числе кандидатов в маршалы (председатели) Большой комиссии и при выборах, после отказа Орловых и Чернышева, он был шестым кандидатом на этот пост.
Щ. был выбран депутатом от дворян Ярославского уезда приблизительно в середине марта 1767 г. при необычайно многолюдном съезде дворян. Под наказом, данным ему выборщиками, стоит до семидесяти подписей, в то время как многие дворянские наказы подписаны тремя-пятью лицами. Убеждения Щ. были так понятны, близки и приятны дворянству, что лучшего выразителя их, по тогдашнему времени, трудно было найти. Ярославские дворяне выбрали для составления своего наказа депутату особую комиссию. Щ. представил в нее свой проект наказа, в котором он сумел так хорошо выразить наиболее важные стремления и нужды дворянства, что проект его был принят целиком, правда, с немного измененными выражениями, редакционными поправками и вставкой отдела (разделения) относительно судопроизводства. Таким образом наказ в окончательной редакции имел три "разделения", а в проекте Щ. их было два. Основная мысль проекта — необходимость выделить старое родовитое дворянство в особо привилегированное положение и упрочить его рядом мероприятий законодательных и экономических: она развивается сначала в кратком введении к наказу, где упоминается о дворянстве, "которое в толиких случаях древних времен и недавно минувших, яко во время общих беспокойств в России, в бывших войнах, для сохранения монарших интересов и расширения пространства империи, пролитием своей крови и крайним ущербом имений услуги свои показало и милости, равно и удовольствие от монархов заслужило".
В "разделении первом" эта мысль получает уже развитие и своеобразную окраску. Щ. противополагает настоящее, современное ему положение дворянства "прошлому", им идеализированному, и утверждает, что "многие права" отняты от дворян "иль от перемены обычаев, иль от захвачения других чинов... иль затушены подкопами под законы". По мнению Щ., российское дворянство — "главный чин" нашей империи — заслуживает особого внимания и доверия государей и по праву занимает и должно занимать главнейшие должности военной и гражданской службы. Одни только дворяне должны иметь право служить по своему желанию или прекращать службу, а также отъезжать на службу к другим государям, владеть населенными землями и т. п. По мнению Щ., потеря части этих преимуществ дворянами нанесла ущерб всему государству, и депутат должен был стараться, чтобы дворянин "как для общей пользы всего государства, так и для дворянского благополучия на прежнюю степень преимуществ своих был возведен". Следует заметить, что эта "прежняя степень", на которой якобы благоденствовало некогда дворянство, как в 1767 г., так и позже представлялась Щ. неясно и в формах очень далеких от исторической действительности.
Разбираясь в новых явлениях XVIII столетия, наносящих особенный ущерб интересам старого дворянства, Щ. останавливается на вторжении в дворянство худородных путем выслуги чина, согласно "табели о рангах" императора Петра І. Усматривая в этом большой вред, Щ. предлагает, во-первых, собрать точные сведения обо всех дворянских фамилиях и гербах, проверить списки их и устранить возможность самовольного причисления себя к старым родам; во-вторых, отменить закон о получении дворянства с выслугой чина, предоставив государю жаловать дворянство за особые услуги.
Оградив таким образом кадр дворянства от "чрезмерного умножения", Щ. переходит к вопросу, тесно связанному с предыдущим. По мнению Щ., современное ему дворянство быстро беднело и худало оттого, что, с одной стороны, росло количественно, дробило свои имения или даже вовсе их утрачивало; с другой — вследствие экономического соперничества с другими сословиями, особенно с купцами, в области землевладения и промышленности. Поэтому Щ. предлагал совсем запретить купцам владеть наемными землями, а для работ на их фабриках разрешить дворянам отпускать в наем к купцам крепостных. Кроме этой меры, для усиления экономического положения дворян Щ. предполагал предоставить им исключительное право на поставку вина государству, а также и на владение фабриками, "сочиняющимися изо льну и из пеньки и из прочих земляных и экономических произращений". Понимая, что эти меры сильно задевают интересы купечества, Щ. соглашался сохранить за некоторыми крупными фабрикантами наследственное право на их промышленное обзаведение, но и то "с некоторым небольшим и им нечувствительным платежом корпусу дворянства". Не довольствуясь ограничениями купеческого класса в промышленности, Щ. находит возможным искать преимуществ для дворян в заграничной торговле и в скупке крестьянского хлеба.
Так как, по мнению Щ., только дворяне могли владеть крестьянами, то исключительно и дворянам надлежит заботиться о крестьянах. Этим заботам и посвящены пункты второго разделения наказа депутату.
На свое участие в трудах комиссии Щ. смотрел как на важную задачу — "честь, которую я толь велику почитаю, что бы за преступление себе почел, если бы не старался о сем мне учиненном удостоении потомству сообщить". Принимая должность депутата так сознательно и добросовестно, Щ. думал, занимая ее, проводить мероприятия, необходимые, с его точки зрения, "для поправления России". Он явился в комиссию человеком вполне зрелым, много думавшим, хорошо образованным, сo сложившимися своеобразно убеждениями и боролся, как и где мог, отстаивая и проводя их в жизнь. В апреле 1767 г. Щ. был в Москве и принимал участие в выборе депутата от этого города. Конечно, и в московских предвыборных собраниях Щ. являлся выразителем тех взглядов, с которыми мы уже знакомы. В среде избирателей он имел довольно много сторонников: на собрании в доме П. А. Татищева из 131 голоса в пользу Щ. было подано 60. В то же время ему пришлось натолкнуться на одно явление, заставившее его выступить защитником той идеологии, верным которой он оставался всю жизнь. В качестве дворянина Московского уезда Щ. был в числе других призван для выслушания проекта наказа от московского дворянства депутату Петру Ивановичу Панину (впоследствии графу). Проект этот, должно быть и составленный самим Паниным, энергично им отстаивался.
Между прочим Панин предложил включить в число пунктов наказа (за № 7) ходатайство о дозволении дворянам продавать деревни лицам других сословий. Конечно, это предложение, шедшее совершенно против убеждений Щ., вызвало в нем горячую отповедь: он не только не соглашался принять мнение Панина, но требовал безусловного запрещения продажи дворянских имений недворянам. Противодействие Щ. и горячая защита его убеждений "тогда немало шуму в публике сделало"; говорили даже, что Щ. "принудят" подписаться под наказом, противным его убеждениям, но, хотя этого и не произошло, предположение этой возможности побудило Щ. написать "объяснение сего спору купно и с предложениями моих мыслей", озаглавив его: "Рассуждение: полезно ли Российской империи, чтобы деревни между дворян обращались и т. д." В первом разделении Щ. доказывает, что, во-первых, от самых древнейших времен населенными землями жаловались исключительно дворяне и что отступление от этого правила Петром Великим, даровавшим купцам и фабрикантам право владеть крестьянами, было временной мерой, уничтоженной якобы указом 8 августа 1762 г. Во-вторых, дворянство — "особливой чин, посвященный к защищению и службе отечеству", единственно достойный заполнять правительственные места, должен иметь особое имущественное обеспечение, теснее связывающее его интересы с интересами родины и для подготовки новых поколений на службе. Таким обеспечением должно быть право на исключительное владение деревнями. Если же разрешить покупку поместий купцам, то они бросят свои промыслы и, выбирая свои капиталы из торговли, станут жить с деревень, как дворяне, то есть фактически все выйдут из сословия. Дворяне же, не выдержав соперничества с капиталистами-купцами, исчезнут. Таким образом не станет двух сословий, отчего произойдет ущерб и для службы государевой, и для промышленности, и для торговли. После этих общих рассуждений, во втором разделении, Щ. по трем пунктам возражает Панину. Панин указывал на то, что 1) обращение земель только между дворянами ограничивает права дворянства. Щ. возражал, что всякий закон "есть неволя", но "неволя на пороки, а не на добродетель", и в обращении земель исключительно среди дворян видит возможность материально обеспечить лиц этого сословия, по несчастию или по своей вине впадающих в бедность. 2) Панин, ссылаясь на пример Пруссии, боялся, что ограничение прав продажи земель понизит цену на них до того, что дворяне будут принуждены "по пяти рублев душу продавать". Для Щ. пример Пруссии не убедителен и опыт нашего прошлого кажется более важным: в России цена на дворянские земли не падала, и зависело это "от действительной полезности" деревень; наоборот, даже доходность их возрастала, хотя они переходили лишь в дворянские руки. Наконец, по третьему пункту, указанному Паниным: опасение, что, пользуясь дешевизной земель, одно лицо может скупать целые уезды "и почти тираном учинится", — Щ. высказал недоумение, почему можно бояться такого тирана-дворянина более, нежели купца, раз такая тирания возможна. В противоположность мнению Панина, Щ. считает, что с разрешением скупки земель разным сословиям именно купцы, собрав большие капиталы, станут такими тиранами. Частичные ограничения прав сословий не помогут. Положение крестьян, подчиненных многим сословиям, станет еще тяжелее и бунты их умножатся. Наконец, в третьем разделении Щ. утверждает, что включение пункта "о дворянских деревнях" в наказ депутату для внесения его в комиссию было "напрасно и неправильно".
Убеждения, которые так определенно и сильно выражены в наказе и "размышлении", легли и в основание деятельности Щ. в Большой комиссии. Он сразу выделился среди массы депутатов и благодаря своему уму, начитанности, энергии, и благодаря вполне определенной защите сословных интересов. Щ. признавал возможным заступиться за дворянских депутатов даже в таких случаях, когда их поведение бывало не только сомнительно, но и прямо-таки предосудительно, например в деле Глазова. Поведение самого Щ. в комиссии было всегда исполнено уважения и к собранию, и к самому себе: в его речах никогда не встречается резких или грубых выражений, и даже в тех случаях, когда вопрос, о котором он говорил, сильно его волновал и злил; его язык порой язвителен, но все же сдержан и корректен. Большинство выступлений Щ. касается вопросов о правах сословий: дворянского, купеческого и крестьянского; о владении землями и крестьянами; о фабриках и торговле. Вопрос о дворянстве занимал в комиссии очень видное место, так как родовая русская аристократия была навсегда сбита со своей позиции Петровской табелью о рангах, но, не желая признать этого, поднимала в комиссии, где была довольно многочисленна, тщетную агитацию для придания родовому началу никогда не бывалого знамения в управлении государственном. Конечно, первым лицом в этом деле был Щ. Отлично понимая просветительное значение деятельности Петра Великого, князь Щ. предполагал, что к 1767 г. многие его мероприятия уже не только утратили свой смысл и значение, но являлись прямо-таки вредными. К числу таких он относил все законодательные акты Петра Великого о дворянстве. Щ. объяснял их желанием привлечь дворянство к службе, что якобы в царствование Екатерины Великой уже не нужно, так как ныне "российское дворянство, по единой любви к отечеству и славе и по усердию к своим монархам, достаточно наклонно и к службе, и к наукам. А если не нужно привлекать новых лиц к службе, довольствуясь наличным дворянством, нужно уничтожить закон о даровании дворянства по чину, — к этому и сводились стремления группы депутатов, застрельщиком которой явился Щ. В заседании комиссии 11-го сентября маршал объявил, что частная комиссия о рассмотрении родов государственных жителей уже составлена, и предложил собранию начать чтение законов о правах благородных. Чтение это заняло пять заседаний и вызвало очень оживленные прения. 11-го сентября были прочтены Петровские указы 1721 и 1722 гг., пункты табели о рангах и герольдмейстерской инструкции, касающиеся прав дворянства, и Щ. в следующем заседании, 12 сентября, подал свой голос относительно их, объяснив, как выше указано, происхождение и устарелость Петровских законов. Щ. дал краткий исторический очерк происхождения дворянства, осветив его по-своему, с ссылками на Августина, М. Т. Варрона, Пуффендорфа и на наказ императрицы. Смысл речи этой был тот, что чин дворянства давать не может, так как для этого нужен особый акт пожалования монарха. Голос Щ. нашел многих сторонников среди старого дворянства, но нашлись представители таких классов населения, в службе которых государство очень нуждалось и которых нужно было выделить из массы населения. 13-го сентября депутат города Енисейска Степан Самойлов в противодействие мнению Щ. подал предложение сравнять с российскими дворянами сибирских дворян и детей боярских, которым комплект и жалование определены указом 1725 года. Возражение Самойлову Щ. начал с краткого исторического очерка заселения Сибири казаками, затем ссыльными, купцами, беглыми, оттеняя низкородность этих элементов и ту мысль, что не видно, "чтобы туда кто из дворян, для заведения шляхетства там, посылан был". Щ. указывает, что "сибирский дворянин" — личный чин, а не состояние, и не видит даже оснований для возведения их в звание русских дворян. Ссылку Самойлова на заслуги сибиряков в деле завоевания и устройства их страны Щ. считает не заслуживающей уважения, так как, во-первых, храбрость воинов есть их долг, а не заслуга, а во-вторых, "сии храбрые воины, покорившие Сибирь, не сами собой то чинили, но под предводительством дворян, которые тогда награждения получили от милости монархов". Щ. соглашался, пожалуй, на учреждение в Сибири "дворянского корпуса", который мог бы быть сравнен с правами российского лишь в пределах Сибири. Крепостными он может владеть, но лишь родом из сибирских иноплеменников, а отнюдь не россиян. В Европейской России сибирские дворяне могли пользоваться правами "вышней степени средних людей". В том же заседании, 17-го сентября, Щ. высказался еще по одному вопросу, касающемуся дворянства. 13-го сентября во время чтения герольдмейстерской инструкции 1722 г. Щ. нашел случай подать свое предложение по вопросу о составлении и пополнении списков дворян, родословных книг, герольдов и дворянских собраний. В течение времени с 11-го сентября вопрос о правах дворян разрастался, и прения становились оживленнее и горячее: сторонники старого и нового дворянства отчетливее сгруппировались и высказались. В числе защитников Петровского законодательства о дворянах оказались депутаты малороссийского и новороссийского дворянства, казачьих войск, городов и однодворцев. Миргородский и Полтавский депутат от шляхетства, Н. Мотонис, высказал убеждение, что "всякое поколение дворян имело и имеет свое начало, с тем только различием, что одно получило его ранее, другое позднее". Уже такие мысли должны были быть совсем не по душе Щ. 21-го сентября ему пришлось выслушать мнение, которое еще сильнее его взволновало. Депутат Днепровского пикерного полка Яков Козельский, отстаивая постановления Петра Великого о даровании дворянства за службу по чину, высказал между прочим мнение: "что достоинство это получило начало от самых незнатных фамилий... Итак, ежели предки Российских дворян начало своего достоинства получили через награждение по своим заслугам, за верность и добродетель, а не по знатности рода, то потомки их не должны бы умалять и презирать офицерские чины". Конечно, выслушав это заявление, Щ. немедленно начал возражать. Не ожидая следующего заседания, в котором обычно подавался и читался писанный депутатом "голос", Щ. с разрешения маршала сказал речь, которую и "говорил и окончил с крайним движением духа, что по произношению его голоса приметить было можно". Речь, произнесенная с таким подъемом, произвела огромное впечатление, и едва Щ. окончил говорить, как около ста депутатов заявило свое согласие с ним. Этим эффектным заявлением и окончилось участие Щ. в прениях о правах дворян в Большой комиссии 1767 г.
25 сентября началось чтение законов "о купечестве", закончившееся 19-го ноября и тоже сопровождавшееся дебатами, в которых Щ. принял живое участие. Уже в наказе он враждебно высказывался о купечестве и в нем видел опасного соперника в деле экономического процветания дворянства. В прениях эта неприязнь выразилась еще яснее. Впервые Щ. высказался 2-го октября по вопросу об истребовании долгов с иностранных купцов русскими, и обратно, и в том же заседании выслушал мнение депутата Рыбной слободы (Рыбинска) Алексея Попова, в котором усмотрел как раз те тенденции, которые дали ему повод писать в наказе в враждебном для купцов смысле. Попов был из числа тех представителей купеческого класса, которые имели притязания на исключительное право заниматься торговлей, держать фабрики и заводы, а для них покупать земли с крепостными, и во всех делах (кроме важнейших государственных) судиться в городовых и слободских магистратах и ратушах. Он был против участия дворян в фабричной промышленности и крестьян в торговле. Заявление Попова было принято очень сочувственно, и до 70 депутатов выразили согласие с его мнениями. 8-го октября против Попова выступил Щ. с самым желчным и ядовитым из всех поданных им "голосов". Интересное в этом смысле по содержанию предложение Щ. является развитием и повторением тех мыслей о дворянстве и купечестве, о которых говорилось выше уже не раз. Следует лишь отметить, что в нем Щ. обрушился на невежество и леность наших купцов, особенно в деле заграничной торговли, которая-де вся в руках иноземцев, и в области использования природных богатств севера: китоловного промысла, добычи трески и т. п., которые тоже были захвачены голландцами и немцами.
11-го октября депутат Елецкой провинции M. Давыдов высказал мнение о возможности удовлетворить требование купечества владеть крепостными дворовыми людьми, и Щ., видя, что его "голос", сказанный 8-го октября, оказался недостаточно убедительным, произнес 15-го октября одну из своих самых блестящих речей, даже в чтении производящую впечатление сильного подъема, полную чувства и ума. Восставая против продажи крестьян без земли, он, между прочим, сказал и следующие гуманные слова, достойные современника Радищева: "Воззрим на человечество и устыдимся и о помышлении одном, чтобы дойти до такой суровости, чтобы равноестественных нам сравнять со скотами и поодиночке продавать". "Мы — люди, и подвластные нам крестьяне суть подобные нам; разность случаев света возвела нас властвовать теми, однако не должны мы забывать, что и те суть равное создание нам. Но будет ли тогда сие сходствовать с таковым неоспоримым правилом, когда кто господин для единого своего прибытку возьмет от родителей и родственников и от дому мужеска или женска полу кого, равно как скотину продаст его другому! Какое сердце не тронется на истекающие слезы несчастного проданного... От единого изображения вся кровь во мне леденеет". Щ. убежден, что комиссия узаконит запрещение продавать людей без земли и поодиночке, и далее, переходя от доказательно-моральной негодности предложения к его материальному вреду, выражает опасение, что невольничий труд обезземеленных крестьян подавит труд свободных, но обедневших мещан и приведет их к рабству, гибельному для интересов государства. Заслуживает внимания, что с этой замечательной речью согласились очень немногие депутаты от дворян Воронежской губ. и три депутата от дворян Белогородской и Казанской. Быть может, содержание этой речи, высокое с принципиальной точки зрения, многими депутатами переводилось в условия обычной русской жизни и понималось в том смысле, что крестьянам плохо живется у купцов, а хорошо у дворян. 12-го октября, по крайней мере, такое впечатление могло очень укрепиться у слушателей Щ. Депутат города Серпейска Родион Глинков отстаивал исключительное право купечества на владение фабриками и указывал на ту пользу, которую извлекает окрестное население от промышленного заведения, устроенного купцом, сопоставляя эту выгоду с тягостными условиями, в которых оказывается крепостное население имения, где заводит подобную же фабрику помещик. 18-го октября Щ. возражал Р. Глинкову и нарисовал картину действительных якобы отношений дворян-помещиков к их рабочим-крепостным. Картина получилась такой идеализированной и подкрашенной, какую только мог создать человек XVIII в., верящий в действительность Аркадии и ее пастушков; но если откинуть эту часть возражения, в остальном оно сообщает много ценного по вопросу о фабриках XVIII столетия.
Таковы главные "голоса" Щ. в Большой комиссии 1767 г., но, кроме них, 7 ноября он внес предложение относительно учреждения в России торжков и ярмарок и 19 ноября (внесенное от имени Л. Нарышкина, но составленное Щ.) — "О способах лечить крестьян".
Деятельность Щ. в Большой комиссии не ограничилась обсуждением вышеуказанных вопросов: с конца сентября он состоял членом комиссии о среднем роде жителей в Российской империи. 25 сентября частная комиссия о разборе родов госуд. жителей заявила Дирекционной о необходимости учреждения комиссии о среднем роде людей. В состав ее вошли члены по выбору Большой комиссии и по назначению. Последних было два: по предложению генерал-прокурора — кн. Щ. и по предложению маршала — M. Степанов. По постановлению комиссии Щ. составил "В Дирекционную комиссию о сочинении проекта Нового Уложения от частной комиссии о среднем роде жителей Российской империи" план разбора родов жителей. К среднему роду людей Щ. относил тех: 1) которые в науках и художествах упражняются, 2) торгующих и 3) которые мещанскими промыслами пользуются. К этому классу Щ. относил восемь "степеней" населения: 1) белое духовенство, 2) ученых, 3) художников, 4) купцов, 5) ремесленников, 6) приказных, 7) разночинцев и 8) освобожденных.
Далее подробнее перечисляются классы населения и разъясняется, кто к какому роду относится. 6-го ноября план этого проекта был передан Щ. в комиссию, а 26 июля 1768 г. был готов и самый проект. С 26 июля по 16 октября 1768 г. к рассмотрению его приступила и комиссия о родах госуд. жителей; затем были привлечены к этому делу члены некоторых коллегий и канцелярий, и даже члены комиссии ходили в присутствие Синода и приглашали в свои заседания членов Академии Наук, Художеств, Берг-, Мануфактур-, Адмиралтейской и Военной коллегий. Однако далеко не все предложения проекта были приняты. Щ. с ноября 1768 по 12 февраля 1769 г. заново переработал проект и 17 февраля внес на новое рассмотрение комиссии, но ни первый, ни второй "апробации не имели".
С переходом заседаний комиссии в 1768 г. в Петербург и получением Щ. новых обязанностей, о которых будет сказано ниже, его участие в ходе дел комиссии уменьшается, но не прекращается.
5 мая 1768 г. депутат от дворянства Козловского уезда Григорий Коробьин внес в Большую комиссию "примечание" на читанные в апрельском заседании законы о беглых. "Примечание" это проникнуто сочувствием к несчастному положению крестьян у плохих помещиков. Бегство крестьян Коробьин объясняет худыми поступками землевладельцев: он указывал на тяжкие поборы, доходящие до того, что "увидев своего крестьянина, трудами рук своих стяжавшего малый себе достаток, лишают вдруг всех плодов его старания". Коробьин предлагал обуздать неограниченную власть помещика над имениями крестьянина так, чтобы ему нельзя было брать более предписанного законом. Заявление Коробьина вызвало много очень оживленных прений. В числе лиц, возражавших ему 22 мая, подал свой голос и Щ. Отказываясь от оправдания бесчеловечных помещиков, изнуряющих поборами крестьян, Щ. не согласен с объяснением явления крестьянских побегов, даваемым Коробьиным. По мнению Щ., крестьяне бегут: 1) из неплодородных областей в плодороднейшие, 2) из местностей густонаселенных в менее населенные, 3) от рекрутских наборов и 4) от "непостоянства, обленчивости и худых нравов самих крестьян". Затем Щ. переходит к мерам, предложенным Коробьиным для улучшения положения крестьян: "ограничить власть помещиков в доходах" и "дать некоторую собственность крестьянам". В этих пунктах Щ. дает полную волю своему красноречию. Он выступает здесь со всем арсеналом своей учености и для доказательства правильности русской системы сбора государственных доходов и связи между помещиками и их подданными ссылается даже на "известного всему свету мудрыми своими правилами для законодательства г-на Монтескье в труде своем О разуме законов". Особенно же обрушивается он на Коробьина за приписанное ему (неправильно) мнение наделить крестьян землей, отобранной от помещиков. Щ. уверяет, что это совершенно невозможно. Все земли давно розданы дворянам, которые "их пролитой кровью заслужили" и налогами едва ли не всю цену в государственную казну внесли... Отнять эти приобретенные таким путем земли нельзя, и Щ. восклицает: "Нет, и изображение сего довольно, мню, самого неправосудного в ужас приводит!". Наконец, Щ. доказывает, что, помимо несправедливости, наделение крестьян землей в собственность и невыгодно, так как крестьяне быстро обеднеют, распродадут свои участки, это приведет их лишь к окончательному обезземелению. Для преследования же жестоких помещиков Щ. предлагал учредить комиссаров и поручить наблюдения над крестьянами и помещиками дворянским собраниям. Кроме этого в высшей степени интересного мнения, в 1768 г. Щ. подал еще шесть по поводу "Проекта правам благородных", составленного частной комиссией "О государственных родах" и по поводу примечаний, сделанных к нему Дирекционной комиссией.
Этим исчерпывается участие Щ. в комиссии по составлению проекта Нового Уложения. Щ. заявил себя в ней человеком убежденным и умным. Конечно, взгляды, которые он отстаивал, были узки, даже и для того времени — отсталы, но те, правда, редкие случаи, когда Щ. умел стать выше их, показывают нам, что за дворянской идеологией у Щ. скрывалось доброе отзывчивое сердце и ясное понимание народных страданий.
Наконец, нужно признать, что убеждения Щ. сложились у него помимо понятий выгоды: он действительно верил тому, что говорил о дворянстве, и, ставя прямо в лицо представителям других сословий вопрос: "Скажите, почтенные депутаты, скажите, вы слыхали от отцев своих, коликие заслуги корпус дворянский всей России оказал?" — твердо верил, что никто не сможет сказать: "нет!". Щ. не колебался в том, что "величество государств французского и гишпанского есть основано на знатных родах", и в том, что, "где есть дворяне, тут есть им подданные, тут есть земледелие и мануфактуры и, следственно, богатство; а где есть богатство, тут есть науки и художества". Для доказательства своих мыслей он едва ли не единственный во всем собрании Большой комиссии мог пользоваться историческими данными и, часто безбожно их искажая (роль старого дворянства в смуту), подтверждал свои слова, не встречая заслуженного отпора. Много ему помогало сравнительно хорошее знание России, даже ее статистики, и общее образование, начитанность в западноевропейской исторической и философской литературе и несомненное красноречие, которое чувствуется даже в напечатанных его речах.
Однако в комиссии у него было много противников, и принципиальных, и личных врагов. В числе их особенно зловредным казался Щ. гр. А. П. Шувалов, о котором он писал: "Директор дневной записки господин граф Шувалов, достойный отцу своему, ни одного журнала без страсти не делал, и либо на персону или на дело взирая, те, которые ему угодны были, всячески украшал, прочие же тщался портить елико возможно".
В связи с участием Щ. в заседаниях Большой комиссии стоит и выступление его в качестве официального, до некоторой степени, историка России. За составление ее он принялся, должно быть, с 1762 г., по выходе в отставку, задолго до 1767 г., к какому времени, по словам самого Щ., первый том его сочинения был написан и окончательно обработан. Судя по тому значению, которое придавал Щ. при написании им 1-го тома не раз упоминаемой им универсальной истории, изданной в Лондоне, именно она натолкнула его на составление очерка древнейшей истории России, а переводы Щ. из этой универсальной истории встречались уже в 1759 г. в "Сочинениях и переводах". К этим же годам относится и сближение Щ. с историком Миллером, о котором сам Щ. упоминает в предисловии к своему труду: "Я должен признаться, что он (Миллер) не только мне вложил охоту к познанию истории отечества моего, но, увидя мое прилежание, и побудил меня к сочинению оной".
Щ. отдавал себе отчет в громадности и трудности задачи, за которую брался, и сознавал, что "естли и во всякой истории, а паче о древних временах, обретаются многие трудности, то можно сказать, что российская история толь ими преизнаполнена, что когда не можно почесть за невозможное дело, то по крайней мере, конечно, за весьма трудное, какое обстоятельное известие о древнем состоянии истории Российской дать". Для Щ., помимо трудностей, лежащих в самом существе дела, вроде недостаточности и отрывочности сведений, были и другие препятствия: он не знал многих языков, на которых были составлены сочинения, касающиеся древнейшей России: языков "ученых", греческого, арабского, еврейского. Еще важнее то обстоятельство, что Щ. совершенно не был подготовлен к научным работам вообще, а к историческим в частности; совершенно не знал вспомогательных исторических дисциплин: исторической географии и этнографии, плохо читал древние рукописи, многого в них не понимая, и не имел какого бы то ни было исторического взгляда, что мешало ему разбираться в событиях прошлого, отличать главное от второстепенного, важное от ничтожного, а порой даже затемняло и несложные события. Щ. не оценил своей неподготовленности и сразу принялся писать и издавать историю, учась делу при самом производстве его.
Вследствие этого первые тома "Истории Российской вышли крайне неудачными и испортили навсегда впечатление огромного и ценного труда Щ. Рукописный сырой материал, которым владел Щ., был очень значителен и велик. Сам Щ. обладал большой рукописной библиотекой, в которой находились такие замечательные памятники нашей старины, как "Изборник Святослава" 1076 г.; было много касающегося истории: двадцать списков летописей, несколько степенных книг и т. п. Много списков различных редких книг получал Щ. от Миллера: так, в 1766 г. он получил "Нестора", но особенно богатые материалы получил он благодаря вниманию к нему Екатерины Великой и участию ее к его труду. Началось оно, по всей вероятности, весной 1767 г., благодаря рекомендации Миллера (к которому императрица относилась тогда очень милостиво), вследствие того значения, которое имел Щ. в комиссии, и наконец, по желанию самой императрицы: видеть историю России написанной сведущим и способным к тому лицом. По словам Щ., Екатерина Великая, "желающая обновить память древних деяний в России и прежним ее государям, коих дела в мраке забвения пребывали, яко новую жизнь дать, — соизволила мне (Щ.) повелеть из собранных книгохранилищ Патриаршей и Типографской, где такие древние списки обретаются, для сочинения сей истории потребные книги брать".
Благодаря милостивому отношению к нему императрицы, в 1768 г. Щ. вновь зачислился на службу, теперь уже более отвечающую его наклонностям — гражданскую, — в комиссию о коммерции. В 1771 г. Щ. был сделан герольдмейстером, а в 1773 г. пожалован камергером.
Но особенное значение имело для Щ. покровительство Екатерины в смысле разрешения пользоваться архивами. В 1768 г. он получил поручение от императрицы разобрать архив кабинета Петра Великого и деятельно принялся за его выполнение: все бумаги, хранящиеся в нем, он разделил на две группы. Первая группа состоит из 67 фолиантов — это материалы для истории Петра І, собранные при его жизни. Вторая — собственноручные бумаги императора. Знакомство с этим архивом дало Щ. возможность издать впоследствии ряд очень ценных памятников петровской эпохи. Вряд ли удалось бы Щ. и добраться до пользования архивами, если бы в этом ему не помогла императрица. По крайней мере, когда он дошел до мысли о необходимости привлечения к своему труду архивного материала и написал об этом в июне 1769 г. Миллеру, то получил от последнего очень уклончивое письмо, и только в январе 1770 г. после формального приказания императрицы добился того, что Миллер стал выдавать ему копии нужных документов из архива Иностранной Коллегии, якобы для нужд самой Екатерины II. Когда же Щ. понадобилось для составления ІV тома его истории чтение подлинных дел архива, он снова натолкнулся на противодействие Миллера, и в декабре 1775 г. потребовался новый указ о Щ., разрешавший ему пользоваться на дому подлинными актами и книгами архива.
К сожалению, к 1768 г. первые тома "Истории России" были Щ. уже окончательно обработаны. Для составления их из рукописного материала Щ. первоначально воспользовался восемью "Летописцами", "коих почитают быть списками и продолжениями летописи преподобного Нестора", и несколькими "Степенными книгами". Сопоставляя эти источники с теми, которые принадлежали лично ему, и теми, которые Щ. получал от Миллера, он и приступил к работе: в приемах ее он решил следовать "ученому господину Гюму" (Юму), считая, что "обыкновеннейшая связь в повествованиях есть та, которая происходит от притчин и действий. С сею помощью наш историк изображает последствие деяний в их естественном порядке, восходит до тайных притчин и до притчин сокровенных и выводит наиотдаленнейшие следствия". Этот прием Щ. понял довольно поверхностно, и та "притчинность", с которой приходится встречаться в его истории, часто скорее удивляет читателя, чем уясняет ему смысл и происхождение события. Верный, в некоторых случаях, сын своего века, Щ. был рационалист и творцом истории считал человеческую личность, а события прошлого объяснял сознательной деятельностью ее, игрой страстей, происками, обманами "вождей" человечества. В понимании Щ., объяснить историческое явление — значило свести его к психологическому обоснованию, причем наиболее вероятной признавалась личная выгода, своекорыстное побуждение или в лучшем случае стремление к общей пользе, "славолюбие или собственное какое пристрастие государей". Приступив к работе с вышеуказанными приемами и материалами, Щ. среди массы разнообразных занятий составил, отпечатал и выпустил в продажу в Петербурге в 1770 г. первую книгу "Истории Российской с древнейших времен"; за ней через год появилась вторая, а затем, после трехлетнего перерыва, и остальные, в такой последовательности: III — 1774 г.; IV, ч. 1 — 1781 г., ч. 2 — 1783 г., ч. 3 — 1784 г.; V, ч. 1 — 1786 г., ч. 2 — 1789 г.; VI, ч. 1 и 2; VII, ч. 1 и 2 — 1790 г.; VII, ч. 3 — 1791 г.
Все эти книги Щ. разделил на 15 томов и довел свое повествование до смерти Василия Шуйского в 1610 году. При составлении этого труда он часто пользовался советами и указаниями Миллера, впрочем не всегда благожелательными и своевременными, и помощью Екатерины. Она поощряла Щ. в поисках материалов и помогала ему и своим влиянием и деньгами. В 1782—83 гг. она через посредство наших дипломатов приказала списать для Щ. в итальянских архивах памятники, имеющие отношение к истории смутного времени, и выписала их в Россию, на что потратила несколько сотен червонцев. Щ. же собственноручно она передала бумаги, имеющие отношение к Пугачевскому бунту, и для него же повелела Сибирскому начальству пересылать материалы, относящиеся до истории этого края.
История Российская была встречена современниками очень неприветливо: ее считали и сухой, и скучной, и преисполненной ошибок, и плохо продуманной. Часть этих обвинений объясняется теми требованиями, которые предъявлялись к истории читателями XVIII в., часть была несправедлива и в свое время, несправедлива и теперь. Большинство просвещенной публики XVIII в. искали в истории красноречия, яркого образного рассказа, картинности, хотя бы в ущерб содержанию: этого у Щ. было мало, вернее не было совсем; другие искали "занимательности", драматизма, и тоже не находили; третьи смотрели на историю как на нравоучение, как на средство исправить нравы. Последних история Щ. могла бы удовлетворить, но их отталкивала серьезность и шероховатость изложения — словом, история Щ. была написана не для большого круга читателей. Еще строже было принято сочинение Щ. тогдашней ученой критикой в лице Болтина (см. его биографию), который отнесся к труду Щ. с пренебрежением и считал его причиной многих ошибок Левека и Леклерка. Задетый Болтиным, Щ. в 1789 г. издал в Москве "Письмо кн. Щербатова, сочинителя Российской Истории, к одному его приятелю в оправдание на некоторые сокрытые и явные охуления, учиненные его истории от господина генерал-майора Болтина, творца примечаний на историю древния и нынешния России г-на Леклерка".
В этом письме Щ. подробно объясняет те сочинения, которыми он пользовался при составлении первых томов своей истории, и объясняет неполноту своих сведений незнанием "ученых языков" и слабой разработкой сырых материалов, относящихся к русской истории его предшественниками, особенно Татищевым. Последнего Щ. не желает охулять, но считает слишком доверчивым к источникам, в частности к Иоакимовскому летописцу. Щ. отказывается защищать Леклерка, труд которого вызвал в нем негодование, но считает нужным оправдаться от обвинений Болтина, указывает источники, из которых черпал свои сведения, часто противополагая их Татищеву и объясняя причины своих выводов. Щ. заключает свое "письмо" словами Болтина: "Недостает поныне у нас полной хорошей истории не по недостатку к тому припасов, но по недостатку искусного художника, который бы умел те припасы разобрать, очистить, связать, образовать, расположить и украсить". Этот упрек Щ. принимает, "разделяя его вместе с господами Ломоносовым и Татищевым". В том же 1789 г. Болтин дал "ответ" на письмо Щ., который, в свою очередь, нарушив обещание, данное в "письме", написал обширный труд "Примечания на ответ господина генерал-майора Болтина на письмо князя Щербатова, сочинителя Российской Истории, содержащие в себе любопытные и полезные сведения для любителей Российской истории, також истинные оправдания и прямые доказательства против его возражений, критики и охулений". Изданы были эти "Примечания уже после смерти Щ., анонимно, в Москве в 1792 году.
В этой полемике все преимущества были на стороне Болтина, и современники Щ. считали его побежденным, но чем больше научная критика исследует "Историю России", тем с большим уважением относится к составителю ее. Конечно, ее недостатки были очень велики, но и достоинства, не замеченные современниками, делают ее ценной и многозначащей в развитии нашей науки. Погрешности, указанные Болтиным и признаваемые до сих пор существенными, сводятся к путанице исторических и географических имен, доходящей до смешения народа "сосолы" со словом "соль" и Литвы с Польшей; к незнанию летописного языка и неумению выбирать из летописи существенное. Часть этих обвинений Щ. признал правильным; и действительно, ему было трудно разобраться в вопросах нашей начальной истории, пользуясь теми сочинениями, которые он перечисляет в своем "письме". Кроме Лондонской "Универсальной истории", у него была "История Годунова" Гинье, "Краткое руководство к древней географии Ивана Стофенгогена", изданное в СПб. в 1753 г., и рукописное, очень поврежденное "Введение в историю" Татищева, материал, по признанию Щ., очень скудный для вопросов такой сложности, как разбираемые им. Мало того, Щ. приходилось работать почти над непочатой почвой: его предшественники, не исключая и Татищева, не могли служить для него ни в качестве руководства, ни в качестве пособия, и, как всякое начало, его работа была с погрешностями новичка, неопытного в деле; масса материала его задавила: он успел его только просмотреть, но проверить и объяснить не мог. Более существенные недостатки истории Щ. вытекали из его общего взгляда на свою задачу. Он взялся за нее, влекомый природной любовью к истории, интересом к прошлому родной страны, но в то же время повсюду просвечивает стремление Щ. обосновать на нем свои убеждения: отыскать национальную опору для борьбы с разрушительным космополитизмом, найти в истории тот идеал добрых нравов, который можно было бы противопоставить "повреждению их в современности", — вот это моральное искание в связи с рационалистическим прагматизмом истории в понимании и истолковании Щ. приводило его часто к самым плачевным ошибкам. Наиболее яркие: объяснение покорения России монголами "духом неумеренной набожности" и сватовства византийского императора за семидесятилетнюю Ольгу: "Мню, — писал об этом Щ., — что всего более воспламенилось сердце императора тем, что, взяв ее себе в жены, мнил наследством и всю пространную Россию иметь или, по крайней мере, заключить союз и дружбу с сыном Ольги, Святославом". "Притчинность" Щ. часто неожиданна и почти всегда случайна. Плохи и его характеристики: они большей частью сухи и однолики. Но зато Щ. первый отметил некоторые особенности нашей истории, которые сделались, а отчасти и остаются ценными приобретениями науки: он первый указал на то, что в допетровский период нашей истории "усердие к вере и страх гнева Божия сочиняли главное умоначертание русского народа"; ему же принадлежит объяснение падения Новгорода, как следствие борьбы лучших людей с меньшими, которой воспользовалось московское правительство. Он же правильно указал на соотношение церковной и светской власти в древней Руси и на первые попытки секуляризации монастырских земель и т. д.
Главная же заслуга исторического труда Щ. — это собрание им громадного исторического материала, который дал его последователям, а особенно Карамзину, возможность более полного и всестороннего рассказа о нашем прошлом и его освещения. Щ. написал уже не сводную летопись, а историю, правда робко, но все же отделяя свой рассказ от рабского следования первоисточникам, и первый применяет к ним научные способы пользования: свой текст он подкрепляет ссылками на печатные издания и рукописи. Щ. же первому принадлежит установление взгляда на сравнительную древность наших летописных сводов, и хотя и он верил в существование "первоначального Нестора", но его объяснение вариантов приближается к современному взгляду на это явление. Щ. же первый из русских историков сумел критически отнестись к таким памятникам, как труды кн. Курбского и Грозного, и наконец, что очень важно, показал все значение для разработки нашей истории рукописной литературы и архивного материала.
Так понимал свое значение и сам Щ., задавая себе вопрос: "Для чего же я с изнурением себя пишу?". Щ. отвечает так: "Вот, государь мой, мое оправдание. От юности моей считая, что каждый гражданин, поелику сила его достигать может, должен быть полезен отечеству своему, я в молодости моей, да и теперь не вижу достаточной Истории России, предприял ее писать, быв в отставке, более для собственного своего удовольствия, дабы чрез оную научиться, познать состояние России; даже как получа от благости Монаршей великие способы для продолжения сего труда, уже должность моя состояла благодарность мою Монархини и Отечеству напечатанием моего труда изъявить. Несть в ней красноречия; находится, может статься, во многом темнота: инде излишняя долгота в рассказании приключений, инде и недостаток связи; но, напротив того, осмелюся сказать: украшена она справедливостью, точным исследованием летописцев и редчайших писем из архива, повсюду видимым беспристрастием и довольною смелостью; а по самому сему, естли кто после меня вздумает Российскую историю писать, то уповаю во многих случаях История моя ему будет вспомоществовать для сочинения изящнейшего труда и для сыскания нужных припасов". Таким писателем, какого ждал Щ., и был Карамзин.
Приблизительно те же причины, которые помешали Щ. выполнить все требования, предъявляемые к историку, мешали и его научно-издательской деятельности. Проникнув с разрешения императрицы в наши казенные книгохранилища и архивы, он нашел в числе бывших там рукописей много таких, которые имели общий интерес как для историка, так и для археолога. Сохранность их, однако, была очень плохая: случалось, что иные книги, лишенные переплета или же почему-либо не переплетенные, лежали там в виде пачек листов, часто совсем разрозненных. В таком именно виде нашел Щ. книгу, озаглавленную им "Царственный летописец". Щ. собрал разрозненные листы и постарался, насколько мог, расположить их в правильном порядке следования, найдя часть книги, относящуюся к 7042—7061 гг. Затем, переплетя, "яко достойную книгу любопытства Ее Императорского Величества, имел честь пред стопы ее предложить и получил потом повеление дабы сию книгу напечатать". Однако труд этот не был выполнен Щ. вполне удачно: он нашел далеко не все листы изданной им рукописи и даже найденное им расположил не в том порядке, как они должны на самом деле следовать. Новейший исследователь Царственной книги указывает, что эти недостатки произошли по небрежности Щ., так как "при несколько большем внимании к разным пометам на рукописи мог бы в большинстве случаев избежать путаницы".
Издание это было сделано в 1769 г. под заглавием "Царственная книга, то есть Летописец царствования царя Иоанна Васильевича от 7042 до 7061 г., напечатан с письменного, который сыскан в Москве в патриаршей библиотеке". В 1770 г. Щ. выпустил "Журнал, или Поденную записку блаженныя и вечнодостойныя памяти государя императора Петра Великого с 1698 года даже до заключения Нейштадского мира, напечатан с обретающихся в кабинетном архиве списков, правленый собственною рукою Его Императорского Величества". Часть I в СПб., 1770 г. Часть II, 1772 г. В 1771 же году издана "Летопись о многих мятежах и о разорении Московского государства от внутренних и внешних неприятелей и от прочих тогдашних времен многих случаев, по преставлении царя Иоанна Васильевича, а паче о междугосударствовании по кончине царя Феодора Иоанновича и о учиненном исправлении книг в царствование благоверного государя царя Алексея Михайловича в 7163 (1655) г. Собрано из древних тех времен описаниев в СПб.". Второе издание в Москве, 1788 г. В 1772 г. вышел в свет "Царственный летописец, содержащий Российскую историю от 6621 (1114) года, то есть от начала царствования великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха до 6980 (1472) г., то есть до покорения Новгорода под власть великого князя Василия Ивановича, после учиненного бунту в Новегороде происками Марфы посадницы и ее детей, в СПб.". Эту книгу Щ. выпустил с довольно обширным предисловием, подписанным буквами К. М. Щ., в котором указывает, что эта книга — часть большого целого, к которому он относит и изданную им в 1769 г. "Царственную книгу". Рецензия H. И. Новикова в 1777 г. подтвердила это ошибочное соображение, и оно долго господствовало в нашей литературе. В этом же предисловии Щ. объясняет свою издательскую деятельность тем, что собирание материалов для дальнейших томов его истории задержало ее печатание (II том — 1771 г., III —1774 г.), и в этот промежуток времени он почел за нужное "издавать в печать достойнейшие примечания российские летописцы". Однако материалов для этого у Щ. накопилось так много, что часть их он отдал Новикову для напечатания им в первых томах "Древней Российской Вивлиофики", начавшей выходить с 1773 г. В июньском томе ее были напечатаны ярлыки ордынских царей митрополитам. Большая часть II тома была заполнена содержанием данных Щ. бумаг. С 1774 г. Щ. печатал в "Вивлиофике" документы из патриаршей библиотеки. Во втором издании "Вивлиофики" (1788— 1790 гг.) Щ. сообщил из своей "книгохранительницы" статейные списки, а затем и документы, преимущественно дипломатического содержания. Этими же архивными материалами пользовался Щ. и для различных статей исторического характера. В 1776 г. он поместил в III книге "опыта трудов Вольного Российского собрания при Императорском Московском университете" статью "О древних чинах, бывших в России, и о должности каждого из них". В 1780— 1781 гг. в "Академических Известиях" — "Опыт о древних Российских монетах", а в 1785 г. выпустил отдельным изданием в Москве "Краткое историческое повествование о начале родов князей российских, происходящих от великого князя Рюрика". Занятия делами кабинета тоже доставили ему богатый материал, который он не успел обработать, а издал в 1774 г. единовременно с III томом своей "Истории". Это были: "Тетради записные всяким письмам и делам, кому что приказано и в котором числе от Его Императорского Величества Петра Великого 1704, 1705 и 1706 года с приложением Примечаний о службах тех людей, к которым сей государь писывал". Эта книга также снабжена обширным введением, озаглавленным: "К читателю", содержащим множество любопытных сведений о состоянии разных частей управления России при Екатерине II. В то время Щ. был еще горячим приверженцем императрицы и в этом предисловии превозносил ее деятельность. В том же 1774 г. появилось: "Житие и славные дела Петра Великого самодержца всероссийского с предположением краткой географической и политической истории о Российском государстве. Первее на славенском языке изданное в Венеции, а ныне вновь с пополнением и исправлением как самой истории, так и с приложением некоторых славено-сербских слов на российской с гравированными планами баталий и крепостей и на все великие действия медалями напечатано". Т. І и II, СПб. Третья книга, изданная в том же году, была: "Краткая повесть о бывших в России самозванцах", потребовавшая еще издания в 1778 и 1793 годах. Один перечень того, что было издано Щ., говорит ясно, как много было внесено им в оборот тех, кто интересовался историей: многие из выпущенных им книг и до сих пор являются единственным в своем роде источником, но, конечно, при пользовании ими не следует забывать, что в редакции их возможны большие промахи вроде указанных в Царственной книге, или Летописце. Современники Щ. высоко ценили его издательскую деятельность: за ней следила и сама императрица, сносясь с Щ. через посредство Козицкого. Ему Щ. должен был доносить, что он издает, в каком порядке и как идет печатание. Через Козицкого же Щ. обращался к императрице и со своими просьбами; так, в мае 1773 года он просил Козицкого передать Екатерине Великой его, Щ., письмо. В нем он обращается к "Монархине, соединяющей качества великого государя с качествами человеколюбивого философа" и объясняет ей свое тяжелое денежное положение. Он сознается, что обладает довольно крупным состоянием, но оно обременено долгами его родителей и его тестя и для поправления требовало от Щ. жизни в деревне. Но Щ. этот исход считает невозможным, так как хочет служить в столице и там же воспитывает своих девятерых детей. Щ. видел и другой исход из своего положения — жить поскромнее, но "такое житие" он считал "несовместимым" с его достоинством и лишающим его возможности дать детям надлежащее воспитание. Ввиду всего этого Щ. просил у государыни помочь ему заплатить 40-тысячный долг, который его особенно тяготил. Просьба его, по докладу Козицкого, была милостиво принята, и Щ. был вызван в Царское Село, так как Екатерина Великая желала по поводу письма "в рассуждение состояния (Щ.), там прописанного, изъясниться и изволила сказать, что помочь Вам (Щ.) всячески будет стараться". В то время и Екатерина II благожелательно относилась к Щ., и он высоко ценил качества государыни. Ее отношение было хорошо известно Щ., и он даже указывал на него Миллеру: "Vous savez, — писал ему Щ. в 1774 г., — quelle confiance sa Majesté daigne avoir pour moi dans les matières, qui regardent les antiquités de Russie".
Однако добрые отношения между императрицей и Щ. существовали недолго: оставаясь по внешности благожелательными, в сущности ни с одной, ни с другой стороны они таковыми не были. Императрица относилась без уважения к духовным дарованиям Щ. и писала о нем в 1791 г. Сенак-де-Мельяну по поводу сочинения Щ.: "История князя Щербатова и скучна, и тяжеловата; голова его не была способна к этой работе. Историк Татищев совсем другое: это был ум человека государственного, ученого и знающего свое дело". У Щ. было много причин для недовольства императрицей и ее деятельностью, как личного, так и принципиального характера: его обходили чинами и повышениями; правда, его в 1778 году назначили президентом Камер-коллегии, а в 1779 г. он был назначен в Сенат, он был награжден многими орденами, до Св. Андрея Первозванного включительно, и чинами — до действительного тайного советника, но все это приходило не тогда, когда ждал Щ., и не удовлетворяло его честолюбия, как это видно из его переписки с друзьями. Но еще важнее этого личного отношения к Екатерине Великой и ее правительству принципиальное неодобрение Щ., вытекавшее из всего строя его мировоззрения и подкрепляемое всей его жизнью и деятельностью. Противоречие между тем, что думал Щ., и тем, что он видел в России своего времени, и вызвало ряд статей публицистического характера, переходящих иногда прямо-таки в резкий памфлет. Большинство этих статей сохранялось в частных архивах и впервые появилось в печати лишь в середине XIX века, когда в 1855 г. были "случайно найдены бумаги (Щ), каким-то чудом уцелевшие от пропажи и от сырости, частью уже повредившей их". С тех пор Щ. стал известен не только как историк и издатель памятников, но и как публицист и как мемуарист. До нас дошло свыше тридцати произведений последних двух родов. Они касаются главным образом начертания идеального, по мнению Щ., государственного и общественного строя, критики современного ему положения дел России, указания мер для поправления их и, наконец, оценки деятельности Петра Великого, приведшего Россию к тому состоянию, в котором она находилась при Щ. Конечно, ряд статей посвящен вопросу о дворянстве, экономическом положении страны, но есть и статьи общего характера. Появлялись эти статьи начиная с 1775 года, но вначале были такого же характера и направления как "голоса" Щ. в комиссии. К этому периоду относятся важное в смысле выяснения развития исторического и научного мировоззрения Щ. сочинение "Статистика в рассуждении России" (1776—1777 гг.) и "Размышление об ущербе торговли, происходящем выхождением великого числа купцов в дворяне и офицеры" (между 1781 и 1789 г.). Уже заглавие второго показывает, что в нем мы встретимся с теми же мыслями, которые так подробно развивал Щ. в комиссиях, но только подновленными и распространенными. Что же касается "Статистики", то это замечательное в своем роде произведение, почти первый опыт государствоведения в широком смысле этого слова. О таком сочинении говорили Шлецер и Бюшинг. Следуя учению Айхенваля, Щ. включал в состав "Статистики" обзоры: "1) пространство, 2) границы, 3) плодородие, 4) многонародие, 5) веру, 6) правление, 7) силу, 8) доходы, 9) торговлю, 10) мануфактуры, 11) характер народный, 12) расположение к России разных народов Азиатских и Европейских, как прилегающих, так и отдаленных". Это широко задуманное Щ. произведение дошло до нас наполовину: оно обрывается на 6 отделе в главе "о магистрате".
После 1782 г. во взглядах Щ. на современное положение России происходит перемена, выразившаяся в статьях "Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого" (около 1782 г., напечатана впервые в 1859 г.) и "Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет при благополучнейших обстоятельствах могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть в рассуждении просвещения и славы" (после 1782 г.). В "Рассмотрении о пороках и самовластии П. В." Щ. сначала говорит о вреде лести для государей, перечисляет благодеяния, оказанные Петром Первым России и утверждает, что имя Великого установилось за ним настолько справедливо, что со временем забудут о Первом. Но и у Петра есть хулители, и Щ. намерен изъяснить истинные пороки Петра Великого, чтобы обессилить несправедливых хулителей: "Колико ни есть, — пишет он, — мое почтение к тебе, но не затмит оно во мне справедливости, и я потщуся испросить у Клио то златое перо, коим на наикрепчайших мраморах под позиданием истины оно дела монархов изображает". Хулители Петра обвиняли его в непомерной строгости, в том, что он "любил казни и пролитие крови и, не разбирая ни роду, ни чинов, уподлял себя биением окружающих его; он сына своего смерти предал; он в любострастие и в роскошь ввергался; он самовластие до крайности распростирал". Разбирая подробно все эти обвинения, Щ. объясняет большинство из них обстоятельствами и взглядами того времени, воспитанием и, наконец, порочностью, присущей решительно всем людям. Затем он переходит к рассмотрению того, что представляла из себя допетровская Русь, и указывает в ней: суеверие и исключительный национализм, замкнутость, господство местничества, общую боязнь преобразований, слабость воинского строя, отвращение к знанию, отсутствие торговли и скудость государственных доходов. "При таковых обстоятельствах возможно ль было льстить себя, яко некоторые ныне мудрствуют, чтобы Россия, хотя не толь скоро, однако бы не весьма поздно и не потерпев ущерба, естли бы Петр Великий и не употребил самовластия, могла достигнуть не только до такого состояния, в каком ныне ее зрим, но и в вящее добротою". Щ. убежден, что этого пришлось бы ждать несколько столетий, но и то при условии постоянного благоприятствования просвещению со стороны государей и невмешательства соседей. Переходя к жестокости Петра, он в большинстве случаев оправдывает ее исторически (суд и казни стрельцов, пытка царевича Алексея), но отказывается одобрить расправу с царевной Софьей. Побои окружающих Щ. объясняет как наследие битья бояр батогами при прежних царях. Любострастие Петра Щ. относит к личной особенности его и избытку сил. В окончательном выводе Щ. говорит о Петре, "что нужда заставляла его быть деспотом, но в сердце он имел расположение и, можно сказать, влиянное познание взаимственных обязательств Государя с подданными". В конце статьи он еще раз перечисляет все необыкновенные подвиги и дарования Петра и говорит, что исполняющий все, что он делал, имеет право "употреблять самовластие", но, прибавляет Щ., "кто все сие исполнит?", очевидно намекая на то, что в современности он не видит никого, кто имел бы право на "самовластие". Вторая из указанных выше статей 1782 г., по содержанию очень близкая к "Рассмотрению о пороках", доказывает, что без реформы Петра Великого Россия могла бы достичь культурности Екатерининского времени лишь к 1892 г., да и то "считал, что в течение бы сего великого времени не было никакого помешательства, ни внутреннего, ни внешнего".
В 1783—1784 гг. Щ. сочинил свой единственный роман — утопию "Путешествие в землю Офирскую г-на С., швецкого дворянина". В нем Щ., пользуясь той широтой формы, которую допускает роман, с особой определенностью и подробностью высказал все свои взгляды на наше прошлое и настоящее, а также и идеалы, которые только намечались или отчасти развивались в его предыдущих произведениях. В описании царства Офирского Щ. постоянно имеет в виду Россию — ее строй. Это идеальная, по понятию Щ., родина; устраненные офирцами в разное время недостатки — те же, что он указывал у нас в области государственного устройства и общественной жизни.
Царство Офирское — наследственная монархия со строго сословной организацией. К службе государства допускаются только дворяне, а вельможами могут быть исключительно представители чиновной родовой аристократии: они "суть прямо правители государства", от них зависит "соделать счастливыми подчиненных им людей"; они имеют массу привилегий и поставлены особо и высоко над всей народной массой, которая и "чтит в первых добродетель, потом закон, а после царя и вельмож". Кроме вельмож и дворян, в Офирской земле существуют еще строго разделенные между собой сословия: купцов, мещан, крестьян или рабов и военных; но их интересы принесены в жертву дворянству. Каждое сословие имеет круг своей деятельности, сообразно тому, как это указывал Щ. в заседаниях комиссии, имеет свои особые права и даже особую подготовку к жизни в сословных школах. Управление страной и ее образованием сосредоточено в столице и носит все черты "полицейского" государственного строя, приближающегося к русскому, каким он был в XVIII столетии, но только с расширением прав Сената, пополненного выборными от дворянства и обладающего правом протеста. Военные силы офирцев организованы в виде военных поселений, так что здесь Щ. предвосхищает идеалы Аракчеева и Клейнмихеля. Образование преследует чисто практические цели, и вместо Закона Божия, литературы и философии офирцы изучают два катехизиса: "нравственный и законный". Учащиеся тщательно ограждены от остального общества, и всякое их соприкосновение с ним внимательно наблюдается: даже в школу и из нее ученики отправляются "в сопровождении пожилого уже и почтенного человека". Религия и ее нравоучение изгонялись, их должны были заменить рассудочные предписания, доказывающие человеку справедливость и выгоду добродетели: получалось же на деле что-то такое узкое, холодное и мелочное, с чем решительно не мирится наше чувство. Сообразно нравоучению поставлено в государстве Щ. и вероучение. Религия в нем преследует охранение порядка, спокойствия; она часть полиции и офирские священники — полицейские чиновники, вмешивающиеся даже в семейную жизнь членов идеального государства.
К этому же периоду (1782—1785 гг.) относятся статьи: "О способах преподавания разныя науки", "Размышления о дворянстве", "Примечания верного сына отечества на дворянские права на манифест", "Размышления о законодательстве вообще" и "О вотчинной коллегии". С 1786 и по 1789 г. Щ. написано его знаменитейшее произведение "О повреждении нравов в России". Критика, которой подверг Щ. указанные им явления, сильна и беспощадна, но то, что он указывает как средство для исцеления пороков России, не вызывало и не вызывает сочувствия. Его идеалы исходят и замыкаются аристократическими интересами. Для надлежащего понимания истинных причин "повреждения нравов" в России ему недоставало и проницательности ума, и широты взгляда, и даже знаний, хотя бы в области истории, так как иначе нельзя объяснить заявление Щ., что появление взяточничества и злоупотреблений он относит к пореформенной эпохе, и т. д.
Таковы важнейшие публицистические произведения Щ. Следует лишь назвать ряд статей по поводу турецких войн и еще те, в которых выражены подробнее некоторые из затронутых им раньше мыслей или в которых он разъясняет то, что считает непонятным или недоказанным; таковы: "Проект о народном изучении" (образовании), "Письмо к приятелю в Пензу", "Прошение Москвы о забвении ее", "Оправдание моих мыслей и часто с излишней смелостью изглаголанных слов", "Письмо к вельможам-правителям государства" (1787). В 1788—89 гг. Щ. пишет ряд трактатов нравственно-философского характера: "Размышление о смертной казни", "Разговор о бессмертии души", "Размышление о смертном часе" и "Размышление о самстве". Но эта громадная литературная деятельность Щ. не мешала ему служить на государственной службе и даже выступать в качестве сторонника некоторых служебных преобразований. В качестве члена комиссии о коммерции он подал в 1774 г. свое "мнение по поводу рассуждения генерал-прокурора о поправлении баланса российской коммерции", и, как видно из дел архива Государственного Совета, такие мнения, начиная с 1772 г., были подаваемы им неоднократно. К числу трудов Щ. в этой области следует отнести и статьи: "Рассуждение о нынешнем в 1787 г. почти повсеместном голоде в России, о способах оному помочь и впредь предупредить подобное же несчастье" и "Состояние России в рассуждении денег и хлеба в начале 1788 г. при начале Турецкой войны". В качестве герольдмейстера Щ. в 1774 г. составил "Примечания на инструкции герольдмейстеру, на проект наказа герольду наместничества и проект новой инструкции герольдмейстеру", а после 1775 г., по определению Сената, изобрел гербы для полковых знамен и вещей с их описанием.
Как сенатор Щ. ничем особенным не выделялся. Известно лишь его участие по ревизии совместно с Н. Масловым о состоянии губерний Владимирской, Ярославской и Костромской (1785 г.) и в суде над владимирским вице-губернатором кн. Ухтомским, уличенном во взятках при рекрутском наборе. Щ. и Маслов под председательством генерал-губернатора владимирского и костромского составили "отделенный от Сената комитет", исследовали дело и, приговорив Ухтомского по лишении чинов и дворянства сослать в Сибирь на бессрочную каторгу, препроводили все делопроизводство в Сенат.
Разносторонняя деятельность Щ. подвергалась много раз оценке современниками и отдаленными потомками как в целом, так и в частях, и если в суждениях о нем, как об историке и писателе, встречаются разногласия и противоречия, то в общей оценке его, как человека и общественного деятеля, разномыслия не встречается: и враги, и сторонники признают за Щ. ум, но ум узкий, не гибкий; видят в нем много талантов, но не нашедших применения в обстановке XVIII столетия в России. Его несомненно склонная к живой общественной деятельности натура не находила удовлетворения в глухой общественной неподвижности Екатерининского царствования; его публицистический талант не имел исхода, и большинство написанных им в этом роде статей увидали свет через полстолетия после его смерти. Но более всего отталкивало в Щ. и его, и наших современников та преданность сословным интересам, тот классовый эгоизм, который является самой характерной чертой его "мировоззрения". Ее высмеивали еще Екатерининские сатирики. Новиков в "Трутне" писал "рецепт для г-на Недоума": "сей вельможа ежедневную имеет горячку величаться своею породою. Он производит свое поколение от начала вселенной, презирает всех тех, кои дворянства своего по крайней мере за пятьсот лет доказать не могут; а которые сделались дворянами за сто или меньше, с теми и говорить он гнушается. Тотчас начинает трясти его лихорадка, если кто пред ним вспомянет o мещанах или крестьянах. Он их в противность модного наречия ниже имени подлости удостоит, а как их назвать, того еще в пятьдесят лет бесплодной своей жизни не выдумал. Он желает, чтобы на всем земном шаре не было других тварей, кроме благородных, и чтобы простой народ совсем был истреблен; о чем неоднократно подавал проекты, которые многими, ради хороших и отменных мыслей, были похваляемы". Не менее насмешек вызывала и приверженность Щ. к допетровской Руси. Но если между современниками Щ. и исследователями его жизни и трудов есть согласие в оценке его личности и мировоззрений, то его нет в оценке его деятельности. При всей реакционности и узости Щ. современные нам исследователи отмечают в нем и стремление расширить кругозор свой и своих собратий. В ущерб развитию всей страны он отстаивает интересы дворянства и требует еще большего, чем было при Екатерине, закрепощения крестьян, но, с другой стороны, Щ. требует просвещения всех классов, и особенно дворянского, указывая, что "уподление духа никогда не делает честных людей, и есть ужасно и безумно требовать, что более мы глупы будем, то лутчие будем граждане". Не следует забывать и того, что Щ. всегда высказывался сторонником законности, гуманности, что он обращал внимание на заботы о народном обогащении, здравии и образовании. Совсем уже несомненны заслуги Щ. в деле разработки русской истории и издании памятников, к ней относящихся. За них потомство и должно сохранить о нем благодарную память.
Щ. умер 12 декабря 1790 г., оставив огромную по тому времени библиотеку (до 15000 томов) и очень большое собрание древних рукописей и рукописных трудов. Императрица Екатерина выразила желание приобрести все это для Эрмитажа, но наследники, отобрав большую часть книг и рукописей, продали в 1791 г. остальное государыне. Непроданные разошлись по частным хранилищам и с течением времени отчасти погибли (так, некоторые сгорели с бумагами Мусина-Пушкина в 1812 году), отчасти были изданы как в XVIII, так и в XIX столетиях, отчасти же хранятся еще неизданными. Лучшее и полнейшее собрание сочинений князя Щ. издано князем Б. С. Щербатовым в 1896—1904 гг. К сожалению, оно еще далеко не закончено.
Сочинения кн. M. M. Щербатова. T. I и II. Статьи историко-политические и философские. Издание кн. Б. С. Щербатова под редакцией И. П. Хрущова и А. Г. Воронова. СПб., 1896—1898 гг. — Сочинения князя M. M. Щербатова: "История российская от древнейших времен". Том І—VII. Под редакцией И. П. Хрущова и А. Г. Воронова. СПб., 1901—1904 гг. Изд. князя Б. С. Щербатова. — Сборники Имп. Русского Исторического общества, тт. IV, VIII, XIV, XXXII, XXXVI. — Соловьев С. М., "Писатели Русской истории XVIII в." ("Архив историко-юридических сведений" Калачова, т. II). — Бестужев-Рюмин, "Современное состояние русской истории как науки" ("Московское Обозрение", 1859 г., т. I, стр. 1—132). — Сухомлинов М. И., Сборник статей II отд. Имп. Академии Наук, том XXXVII, стр. 133—142. — Иконников В. С., "Общий взгляд на развитие науки русской истории" (Вступительная лекция "Киевские Унив. известия", 1868 г.). То же. Сборник статей. 1894 г. — Чечулин H., "Хронология и список сочинений кн. М. М. Щербатова" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1900 г., № 8). — Знаменский П. В., "Исторические труды Щербатова и Болтина в отношении к русской церковной истории" ("Труды Киевской духовной академии", 1862 г., т. II). — А. Н. Пыпин, "Русская Наука в XVIII в." ("Вестник Европы", 1884 г., т. III). — Его же, "История Русской этнографии", СПб., 1890 г. — Коялович M. О., "История русского самосознания", СПб., 1884 г. — Милюков П. Н., "Главные течения русской исторической мысли", М., 1808 г. — Ешевский С., "О повреждении нравов в России". Неизданное сочинение кн. М. М. Щербатова ("Атеней", 1858 г., № 3). — Чечулин Н. Д., "Русский социальный роман XVIII в." ("Журнал Мин. Нар. Просв.", 1900 г., январь). — Мякотин В. А., "Из истории Русского общества. Дворянский публицист Екатерининской эпохи", 2-е изд., СПб., 1906 г. — Дьяконов М. А., "Выдающийся русский публицист XVIII в." ("Вестник Права", 1904 г., № 7). — Щепкин П., "Экономические понятия в России в конце XVIII в." ("Московские Ведомости", 1859 г., №№ 142, 143, 154, 172, 177). — Семевский В. И., "Крестьянский вопрос и России в XVIII и первой половине XIX в.", т. I, СПб., 1888 г. — Пресняков А. Е., "Царственная книга, ее состав и происхождение", СПб., 1893 г. ("Записки истор.-филол. факультета", т. XXXI, 1893 г.). —Поленова, "Обозрение летописи". — Забелин И. Е., "Отечественные записки", 1854 г., № 12. — Мурзакевич Н., "Кабинет Зимнего дворца Имп. Екатерины II" ("Журнал Мин. Народного Просвещения", 1872 г., № 8). — Еремеев С. А., "Материалы для истории русской нумизматики" ("Записки СПб. нумизматического общества", т. I). — "Академические известия", 1781 г., ч. VII. — Калайдович, "Записки и труды Общества истор. и древн. Российских", т. I. — "Русские исторические портреты XVIII и XIX ст.", изд. Е. И. В. вел. князя Николая Михайловича, СПб., 1910 г., вып. II, № 23. — Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, вып. 79. — Бантыш-Каменский, Словарь, т. III, 1847 г., стр. 551—555. — Митр. Евгений, т. II, стр. 279— 281. — "С.-Петербургские Ведомости", 1857 г., № 269. — Письма Сумарокова, Щербатова и Новикова к Г. В. Козицкому. 1769—1776 гг. ("Летопись русской литературы", Тихонравова, 1862 г., т. IV, стр. 29—48). — Письмо Теплова к кн. Щербатову ("Русский Архив", 1869 г., стр. 216—220). — Письма Теплова к кн. М. М. Щербатову и Н. И. Панину. ("Русский Архив", 1869 г., стр. 216—220).
В. Фурсенко.
{Половцов}
Щербатов, князь Михаил Михайлович
— историк. Родился в очень зажиточной семье в 1733 г. Первоначальное образование получил дома. С 1750 г. служил в лейб-гвардии Семеновском полку, но сейчас же после манифеста 18 февраля 1762 г. вышел в отставку. Рано поняв недочеты своего образования, он старался пополнить их самостоятельным чтением. На гражданской службе, куда он скоро поступил, Щ. имел полную возможность хорошо ознакомиться с тогдашним положением России. В 1767 г. он в качестве депутата от ярославского дворянства участвовал в комиссии для составления нового уложения, где в духе данного ему избирателями наказа очень рьяно отстаивал интересы дворянства и всеми силами боролся с либерально настроенным меньшинством. Несколько раньше Щ. стал заниматься русской историей под влиянием Миллера, о чем он сам говорит в предисловии к I т. "Истории российской". В 1767 г. Щ., вероятно, был представлен Екатерине II, и она открыла ему доступ в патриаршую и типографическую библиотеки, где были собраны списки летописей, присланные по указу Петра I из разных монастырей. На основании 12-ти списков, взятых оттуда, и 7-и собственных Щ., не имея никакой предварительной подготовки, взялся за составление истории. Несмотря на то, что в 1768 г. он был назначен в комиссию о коммерции и что ему было поручено императрицей разобрать бумаги Петра I, его работа шла очень быстро: к 1769 г. он дописал 2 первые тома, до 1237 г. Тогда же начинается усиленная издательская деятельность Щ. Он печатает: в 1769 г., по списку патриаршей библиотеки, "Царственную книгу"; в 1770 г., по повелению Екатерины II — "Историю свейской войны", собственноручно исправленную Петром Вел.; в 1771 г. — "Летопись о многих мятежах"; в 1772 г. — "Царственный летописец". Собственная его история несколько замедлилась вследствие необходимости к летописным источникам присоединить и архивные, до него никем, кроме Миллера, не тронутые. В 1770 г. он получил разрешение пользоваться документами московского архива иностранной коллегии, где хранились духовные и договорные грамоты князей с половины XIII в. и памятники дипломатических сношений с последней четверти XV в. Энергично принявшись за разработку этих данных, Щ. в 1772 г. окончил III-й, а в 1774 г. — и IV т. своей работы. Не ограничиваясь одними историческими трудами, он в 1776—77 г. составляет замечательную работу по статистике, понимая ее в широком смысле школы Ахенвалля, т. е. в смысле государствоведения. Его "Статистика в рассуждении России" обнимала 12 рубрик: 1) пространство, 2) границы, 3) плодородие (экономическое описание), 4) многонародие (ст. населения), 5) веру, 6) правление, 7) силу, 8) доходы, 9) торговлю, 10) мануфактуру, 11) народный характер и 12) расположение к России соседей. В 1778 г. он сделался президентом Камер-коллегии и был назначен присутствовать в экспедиции винокуренных заводов; в 1779 г. был назначен сенатором. До самой своей смерти Щ. продолжал интересоваться политическими, философскими и экономическими вопросами, излагая свои взгляды в ряде статей. История его тоже подвигалась очень быстро. Последние тома, XIV и XV (до свержения Вас. Шуйского) были изданы год спустя после его смерти (Щ. умер в 1790 г. ). В настоящее время сочинения кн. Щ. большею частью уже изданы, и личность его как историка и публициста может быть вполне выяснена.
Щ.
как историк. Щ. еще при жизни приходилось защищать свой труд от общих нападок, особенно против Болтина. В 1789 г. он напечатал "Письмо к одному приятелю, в оправдание на некоторые скрытые и явные охуления, учиненные его истории от г. генерал-майора Болтина", что вызвало ответ Болтина и отповедь, в свою очередь, Щ., напечатанную уже после его смерти, в 1792 г. Болтин указывал на ряд ошибок Щ.: 1) в чтении летописи, вроде превращения "стяга" в "стог", "идти по нем" в "идти на помощь" и т. д. и 2) на полное незнакомство Щ. с исторической этнографией и географией. Действительно, история Щ. очень страдает в этом отношении. Щ. не сумел ориентироваться в древней этнографии, а ограничился пересказом известий по французским источникам да и то "толь смутно и беспорядочно, — по его собственному заявлению, — что из сего никакого следствия истории сочинить невозможно". Но дело в том, что этот вопрос был наиболее темным, и только Шлецеру удалось внести туда некоторый свет. Во всяком случае, Щ. зачастую является более сведущим и осторожным, чем Болтин. В обработке летописи Щербатов, несмотря на всю массу промахов, в которых его упрекали, сделал шаг вперед сравнительно с Татищевым в двух отношениях. Во-первых, Щ. ввел в ученое пользование новые и очень важные списки, как синодальный список Новгородской летописи (XIII и XIV вв.), Воскресенский свод и др. Во-вторых, он первый правильно обращался с летописями, не сливая показания разных списков в сводный текст и различая свой текст от текста источников, на которые он делал точные ссылки, хотя, как замечает Бестужев-Рюмин, его способ цитировать по №№ отнимает возможность проверки. Как и остальные наши историки ХVIII в., Щ. еще не различает вполне источника от его ученой обработки и потому предпочитает, напр., Синопсис — летописи. Не по силам еще Щ. выбор данных; послушно следуя за источниками, он загромождает свой труд мелочами. Много добра русской истории Щ. принес обработкой и изданием актов. Благодаря его истории и "Вивлиофике" Новикова наука овладела первостепенной важности источниками, как духовными, договорными грамотами князей, памятниками дипломатических сношений и статейными списками посольств; произошла, так сказать, эмансипация истории от летописей, и указана была возможность изучения более позднего периода истории, где показания летописи оскудевают или совсем прекращаются. Наконец, Миллер и Щ. издали, а частью приготовили к изданию много архивного материала, особенно времен Петра Великого. Полученный из летописей и актов материал Щ. связывает прагматически, но его прагматизм особого рода — рационалистический или рационалистически-индивидуалистический: творцом истории является личность. Ход событий объясняется воздействием героя на волю массы или отдельного лица, причем герой руководствуется своекорыстными побуждениями своей натуры, одинаковыми для всех людей в разные эпохи, а масса подчиняется ему по глупости или по суеверию и т. п. Так, например, Щ. не пытается отбросить летописный рассказ о сватовстве византийского императора (уже женатого) — на 70-летней Ольге, но дает ему свое объяснение: император хотел жениться на Ольге с целью заключить союз с Россией. Покорение Руси монголами он объясняет чрезмерной набожностью русских, убившей прежний воинственный дух. Согласно со своим рационализмом Щ. не признает в истории возможности чудесного и относится холодно к религии. По взгляду на характер начала русской истории и на общий ход ее Щ. стоит ближе всего к Шлецеру. Цель составления своей истории он видит в лучшем знакомстве с современной ему Россией, т. е. смотрит на историю с практической точки зрения, хотя в другом месте, основываясь на Юме, доходит до современного взгляда на историю как науку, стремящуюся открыть законы, управляющие жизнью человечества. У современников история Щ. не пользовалась успехом: ее считали неинтересной и неверной, а самого Щ. — лишенным исторического дарования (имп. Екатерина II); но это, как видно из сказанного, неверно, и Карамзин нашел для себя. у Щ. довольно обильную пищу.Щ. как публицист
интересен, главным образом, как убежденный защитник дворянства. Его политические и социальные взгляды недалеко ушли от той эпохи. Из его многочисленных статей — "Разговор о бессмертии души", "Рассмотрение о жизни человеческой", "О выгодах недостатка" и др. — особый интерес представляет его утопия — "Путешествие в землю Офирскую г. С., извецкого дворянина" (не окончено). Идеальное Офирское государство управляется государем, власть которого ограничена высшим дворянством. Остальные классы, даже рядовое дворянство, доступа к высшей власти не имеют. Необходимости для каждого гражданина принимать участие в правлении, необходимости обеспечения личной свободы Щ. не знает. IIервым сословием является дворянство, вступление в которое запрещено. Оно одно обладает правом владеть населенными землями; рекомендуется даже (в статье по поводу голода в 1787 году) всю землю отдать дворянам. Но и дворян Щ. стесняет целой массой мелочных правил. Признавая значение образования, Щ. требует умножения числа школ, но не дает образованным людям прав дворянина. Областное управление, на которое особенно нападал Щ., он строит, однако, в прежнем духе, стесняя его еще больше увеличением канцелярщины и формализма. Военную службу он рекомендует организовать по типу военных поселений, что позднее было сделано в России и потерпело полное фиаско. Рассудочность века наложила сильную печать на Щ. Особенно характерны взгляды его на религию офицеров: религия, как и образование, должна быть строго утилитарной, служить охранению порядка, тишины и спокойствия, почему священнослужителями являются чины полиции. Другими словами, Щербатов не признает христианской религии любви, хотя это не мешает ему в статьи "О повреждении нравов в России" нападать на рационалистическую философию и на Екатерину II как на представительницу ее в России. До чего сам Щ. проникся, однако, рационализмом, видно из его мнения, что можно в очень короткий срок пересоздать государство и установить на целые тысячелетия незыблемый порядок, в котором нужны будут только некоторые поправки.Литература.
Издание сочинений князя М. М. Щербатова еще не кончено (вышли тт. I, II, 1 ч. III т.). См. Иконников, "Ответ генерал-мaиopa Болтина на письмо кн. Щербатова" (СПб., 1789) и "Крит. примечания на Историю Щ." (СПб., 1793—94); С. М. Соловьев, "Архив" (т. II, пол. 2); "Современное состояние русск. истории как науки" ("Моск. обозр.", 1859,1); Иконников, "Опыт русской историографии"; Бестужев-Рюмин, "Русская история" (t. I, СПб., 1872); Милюков, "Главные течения русской исторической мысли" (Москва, 1898); Мякотин, "Дворянский публицист Екатерининской эпохи" ("Русское богатство", 1898; перепечатано в сборнике статей "Из истории русского общества"); Н. Д. Чечулин, "Русский социальный роман XVIII в.".Г.
Лучинский.{Брокгауз}
Щербатов, князь Михаил Михайлович
из егермейстеров сенатор и Камер-коллегии президент (7 янв. 1778 г.), в 1767 г. был депутатом от яросл. дворян в Ком. о соч. Нов. Улож., автор русской истории; р. 22 июня 1737 г., † 12 дек. 1790 г.
{Половцов}
Щербатов, князь Михаил Михайлович
(1733—1790) — публицист и историк, представитель, крупного крепостнического дворянства. В качестве депутата от ярославского дворянства Щ. участвовал в т. н. Екатерининской комиссии по составлению нового уложения (1767), где последовательно проводил линию защиты дворянских привилегий, особенно оберегая монопольное право дворянина владеть землей и эксплуатировать крепостных крестьян. Щ. отстаивал необходимость замкнутости дворянского сословия и возражал против введения в него новых членов, особенно из малоземельного мелкого дворянства. Характерна борьба Щ. за монопольное господство дворянства в пром-сти: по его мнению, поскольку сырье для пром. производства берется "от продуктов земли или в недрах оной находится", а земля принадлежит дворянину, то фабриками, перерабатывающими сырье, может владеть только дворянин.
Обширная публицистическая деятельность Щ. имеет ту же классовую суть: в памфлете "О повреждении нравов в России", в "Письме к вельможам — правителям государства", а особенно в любопытнейшей утопии "Путешествие в землю Офирскую г-на С... шведского дворянина" Щ. защищал идею "ограничения" монархической власти крупнодворянским парламентом и введение дворянских "основательных законов" (конституции). Налет просветительной философии на произведениях Щ. сочетается с идеологией крепостника. Отсюда своеобразный протест Щ. против "деспотичества" и самовластия самодержавного монарха, прикрывающий классовые требования крупнодворянских группировок. "Офирская земля" — полицейское царство крупного дворянства, где "простому народу" запрещено даже приветствовать государя. Понять социальный идеал утопии Щ. можно лишь на фоне реальных событий его времени: растущее массовое движение крепостного крестьянства угрожало дворянскому господству; укрепление диктатуры крепостников было очередной классовой задачей дворянства. "Офирская земля" представляла собой образец "идеального" для крупного дворянина полицейского государства с развернутой системой борьбы с "крамолой" — шпионажем, сыском, тюрьмами, "тонко" разработанным религиозным угнетением и школьным "просвещением", пронизанным преклонением перед дворянским господством. Утопия Щ. пропитана намеками на современность и теснейшим образом связана с политическими событиями екатерининской России (даже название столицы Офирской земли — "Квамос" — является перестановкой слогов слова Москва).
Интересно отношение Щ. к Жалованной грамоте дворянству (1785): в "Примечаниях верного сына отечества на дворянские права на манифест" Щ. находит привилегии, перечисленные в Жалованной грамоте, крайне недостаточными, власть наместника по отношению к дворянским собраниям слишком значительной и даже самый дом дворянского собрания Щ. образно называл темницей дворянской свободы.
Щ.-историк остается представителем той же крупнодворянской концепции. Его 15-томная "История российская от древнейших времен" (вышла в свет между 1770—90) сосредоточена на личностях князей, государей и вельмож и забита плохо проверенными, а иногда и прямо фантастическими сведениями, отражающими низкий теоретический уровень и классовую ограниченность дворянской "науки". Так, славяне производятся от библейского Иафета и легендарного Мосоха; события объясняются с точки зрения грубого психологического прагматизма, крупнейшие социальные проблемы просто не замечаются, опричнина объясняется переломом характера Грозного, происшедшим по случаю смерти любимой жены и последовавшим за этим пьянством, деятельность Годунова — его корыстолюбием и пр. По отчетливости политических установок и яркости изложения исторические произведения Щ. значительно уступают его публицистике. К характеристике Щ.-историка надо добавить указание на его работу над изданием документов; им опубликованы: "Царственная книга" (1769), "История Свейской войны" с собственноручными замечаниями Петра I (1770), "Летопись о многих мятежах" (1771), "Царственный летописец" (1772) и др.
Лит.:
Плеханов В. Г., История русской общественной мысли, кн. 3, М.—Л., 1925; Mилюков П., Главные течения русской исторической мысли, 3 издание, Петербург, 1913; Кизеветтер А., Исторические очерки, Москва, 1912; Мякотин В. А., Дворянский публицист екатерининской эпохи (в его сборнике "Из истории русского общества", 2 издание, Петербург, 1906).
Щербатов, князь Михаил Михайлович
(1733-1790).
Видный рус. гос. и политич. деятель, экономист, историк и прозаик. Записанный в раннем детстве в гвардейский Семеновский полк, Щ. в 1762 г. вышел в отставку, целиком посвятив себя науч., общественной и лит. деятельности. В соц.-политич. программе Щ., который "был во второй пол. XVIII в. едва ли не самым замечательным идеологом рус. дворянства" (Г.В.Плеханов), идея сильной гос. власти сочетается с критикой деспотизма, а идеи просветительской философии с обоснованием "незыблемости" соц. неравенства людей. Большой вклад внес Щ. в отечественную историографию.
К истории отечественных утопий имеет отношение незаконченный (написан ок. 1773-74 и опубливан посмертно) роман Щ. "Путешествие в землю Офирскую г-на С... шведского дворянина" (1896) редкий пример консервативной утопии; под видом идеальной страны Офирии, расположенной на неведомом острове, автор прозрачно намекает на Россию (какой она стала бы, если бы власть имущие приняли его рекомендации). Несмотря на неприятие произвола и неограниченности царской власти, а также критику "повреждения нравов", утверждавшихся при дворе Екатерины II, Щ. пропагандирует по сути идеал полицейского гос-ва ("в коем власть гос. соображается с пользою нар."), резко отвергает большинство начинаний Петра I, призывает к возрождению патриархальных обычаев (см. Пастораль), отрицает всякое равенство (даже в сфере просвещения).
В. Р.