Шебалин М. П.
[(1857—1937). Автобиография написана в декабре 1925 г. в Москве.] — Родился я в 1857 г. в дер. Новоселки Казанской губ., Лаишевского уезда, в семье небогатого помещика. Отец мой, ярый сторонник освобождения крестьян, служил мировым посредником по первым выборам, заслужил немилость дворянских кругов за свою деятельность, направленную в пользу крестьян, и, после того как его забаллотировали при выборах на 2-е трехлетие, принужден был искать службу в других губерниях. Уже по назначению министерства, а не по выборам, он служил в Гомеле и затем в Подольской губ. мировым посредником.
Таким образом, детство мое прошло в деревенской обстановке, сначала великорусской, а затем украинской деревни, среди ее интересов и разговоров о деревенских, "крестьянских" делах, которые вторгались неизбежно в наш семейный обиход через отца — мирового посредника и его сослуживцев и клиентов, посещавших нас.
Забравшись в кабинете отца в укромный уголок, я незаметно присутствовал иногда при разборе крестьянских дел, при докладах старшин, старост и писарей. Некоторые дела не могли не врезаться в память даже 7—8-летнего мальчика по своей шумности и яркости: когда, например, шумная толпа пеших и конных возбужденных людей поздно вечером вваливала к нам на двор, требуя разбора их спора о "потраве", или когда многолюдный сход шумел, упрямился и не хотел принять какую-то меру, несмотря на все убеждения моего отца, что это законно и необходимо. Все это, а также рассказы отца в моем присутствии о "волнениях" крестьян, в частности о так называемом "Бездненском деле" (Антона Петрова), хотя мало еще осознавалось, но все-таки оставляло неизгладимый след в душе мальчика, заставляло интересоваться крестьянским делом.
Несмотря на то что учить меня начали очень рано и языкам, и музыке, и танцам, деревенская обстановка давала мне много простора, да и домашняя наша дисциплина не была очень строга: была возможность лазить по деревьям, бегать босиком, ловить не только рыбу, но и лягушек, играть и драться с деревенскими ребятами. Так прошло мое детство до поступления в гимназию, в обстановке деревни, которая, несомненно, укрепила меня физически и дала некоторый материал для будущей идеологии.
В 1869г. отец окончательно бросил службу, мы поселились в гор. Каменец-Подольске, и я поступил в гимназию, в которую только что начали вводить так называемую классическую систему. При моем поступлении в нашей гимназии еще 1 год сохранялась прежняя система (естественная история, физическая география и проч.), но уже в следующем году в III классе был введен греческий язык, и я попал как раз на этот перелом, очень тяжело отзывавшийся на всех учащихся. Но несмотря на это, мое ученье шло недурно, а мальчишеские годы прошли весело и беззаботно.
Старая полуразрушенная крепость Каменец-Подольска, расположенная на живописных скалах, представляла много укромных уголков и для игры в мяч, и для экскурсий в старые башни и темные коридоры и туннели. Самый город, с многими очень оригинальными зданиями старых монастырей, церквей, панских палаццо, вместе с крепостью возбуждал во всяком мальчике интерес к истории, к происхождению и судьбе этих толстых стен церквей, дворцов. Население города смешанное (украинцы, евреи, великороссы), в большинстве состояло из еврейской бедноты, ютившейся страшно скученно в центральной части города и в предместье Карвасарах, и представляло даже для случайно проходившего мальчика такие поразительные картины нищеты, что они оставляли неизгладимый след в сознании и были первым толчком к размышлению о том, почему не все счастливы в этом прекрасном мире.
Как водится, эти размышления натолкнули на "проклятые вопросы", и вот, будучи еще в пятом классе, я пережил резкий перелом от религии к атеизму, от лояльности к существующему строю — к его отрицанию.
Затем основывается кружок саморазвития И. Л. Шполянским и мною. Этот кружок, хотя и тайный, задавался самыми невинными целями: саморазвитием и изучением вопросов, затронутых в легальной литературе; но тогда была эпоха хождения в народ, и, конечно, нелегальная литература проникла и к нам.
За время своего существования кружок наш благополучно жил и не подвергался репрессиям, но некоторые бывшие члены его, правда не за кружок, а за дальнейшую деятельность свою, довольно сильно пострадали. М. Шпиркин был приговорен в Киеве к каторжным работам, И. Шполянский должен был эмигрировать, спасаясь от неизбежного ареста, и затем застрелился в Париже. Урсынович Л., Н. Коновкин и А. Недзельский были высланы из Питера административно: первые двое в Сибирь, последний на родину.
Таким образом, кружок наш, несмотря на свою легальную внешность, недурно подготовлял юношей к борьбе с существующим строем, хотя пользовались мы преимущественно легальными книжками. Были у нас в ходу журнал "Знание", сочинения Флеровского, Михайлова, Чернышевского, Лаврова, Писарева и проч. Добывали мы и "Вперед" и другие заграничные издания.
В 1878 г. я и большинство членов нашего кружка окончили гимназию и разъехались по университетам. Человек 5—6, в том числе и я, поехали в Питер: двое в Медико-Хирургическую академию, остальные в университет.
Поступив на математический факультет, я, не оставляя научных занятий, принял деятельное участие в студенческой жизни и, конечно, в студенческих волнениях. Время тогда было беспокойное: в связи с волнениями в провинциальных университетах было много сходок и в питерских высших учебных заведениях.
В 1878 году произошла демонстрация у Аничкова дворца; закрытие библиотеки-читальни Медико-Хирург. акад. сопровождалось атакой конных жандармов на толпу и арестами студентов; вообще, первый год моего студенчества окунул меня с головой в так называемые "студенческие беспорядки". И в последующие годы своего студенчества вплоть до 1882 г., когда окончил университет, я принимал участие в жизни Петербургского студенчества, за что и был судим 1 или 2 раза профессорским судом (по старому уставу), но приговорен был только к замечанию или выговору.
С первого же года пребывания в Питере я получил связи с революционной средой, но в тесные обязательные отношения к нелегальной организации не становился, ограничиваясь личной помощью революционерам и деятельностью в студенческих кружках. Тогда только что осуществлялось разделение на "Нар. Волю" и "Черный Передел". Мы, периферия, узнали об этом, конечно, не только из того, что вместо "Земли и Воли" появилось 2 органа, но из дебатов, происходивших в кружках.
Из лиц, с которыми мне приходилось при этом сталкиваться, припоминаю: Бонч-Осмоловского, Лаврениуса, Дубровина Евг., Блека, Ченыкаева, Федорчукову, Долгорукову (жену Ширяева), с которой я познакомился через своего гимназич. тов. Коновкина. Через него же я познакомился и с Н. И. Рысаковым, тогда еще легальным студентом Горн. инст. У другого моего тов., Урсыновича, встречал я Желябова. Благодаря этим знакомствам встречался я и с Тимофеем Михайловым, и с Гриневицким, которые пользовались моей квартирой для свиданий. Знал я и Тычинина, трагически погибшего в Доме предв. заключ.
Несмотря на некоторую близость к видным революционерам, несмотря на то что мои ближайшие товарищи по гимназич. кружку — Коновкин (арестован нелегальным) и Урсынович были сосланы в Сибирь, а Лозинский и Недзельский (двое других) арестовывались после 1 марта 1881 г., я оставался вполне чистым, ни разу не был арестован и поэтому к арестованным товарищам ходил на свидание, носил передачу и проч. вплоть до их отправки в Сибирь.
Весной 1882 г. я окончил университет и, получив звание учителя средних учебных заведений, решил не уезжать в провинцию, где мне предлагали занять место учителя гимназии, а остаться в Питере, занимаясь частными уроками. С революционной средой связи у меня не прерывались, несмотря на аресты и высылку многих моих друзей и товарищей.
В то время (осенью 1882 г.) положение дел "Народной Воли" в Питере после летних арестов было довольно печальное, но зимой уже образовалась группа лиц, которая старалась связать все уцелевшее и продолжать революционную работу. В этой организации были братья Николай и Василий Андреевичи Карауловы, Софья Ермолаевна Усова, Петр Филипп. Якубович, Кривенко, Прасков. Федор. Богораз и др. В этой-то организации я и П. Ф. Богораз взяли на себя роль хозяев типографии, которая и работала (как я описывал в своей статье в "Былом" за январь 1907 г.) вплоть до конца 1883 г., когда решено было типографию свернуть, а нам уехать из Питера ввиду готовящегося акта над Судейкиным.
Поехал я с женой (П. Ф. Богораз) сначала в Москву, а оттуда в Киев, где я должен был поставить нелегальную типографию, но, к сожалению, благодаря предыдущим арестам, разгромившим прежнюю организацию, дела сложились так, что мне пришлось взять на себя роль лица, руководящего по всем местным линиям деятельности.
После окончания дела Судейкина-Дегаева ко мне в Киев приехал из Парижа, как делегат заграничного центра, В. А. Караулов, а из Питера приезжал П. Ф. Якубович. Связи с харьковской и др. организациями тоже были, и мы, объединив все, что осталось после арестов в Киеве, думали продолжать работу и даже издавать местный орган "Социалист".
В конце февраля мы заметили слежку за собой, стали сниматься, но опоздали. Только немногие успели скрыться. В марте произошли аресты.
В ноябре судили арестованных в марте, и военный суд приговорил: В. Панкратова к 20 годам каторжных работ, Мартынова (Борисовича) и Шебалина к 12 годам каторжных работ, В. Караулова к 4 годам каторжных работ; в ссылку на поселение: Шулепникову, Васильева и Дашкевича; в ссылку на житье: П. Ф. Шебалину и Дировского. Оправданы были трое: Степанов, Затворницкий, Завадовский.
В конце ноября 1884 г. нас, всех сопроцессников, привезли в Москву в пересыльную тюрьму, но на следующий день объявили, что Питер требует 4-х каторжан и что мы будем отправлены туда "сегодня же". После минутного прощания с женой и сыном, родившимся в тюрьме, с которыми мне не пришлось больше увидеться, так как оба они умерли в московской пересыльной тюрьме, о чем я узнал только через 10 лет, — меня препроводили с товарищами по железной дороге с этапом в Петропавловскую крепость и поместили в холодную нижнюю камеру Трубецкого бастиона. Бритый, закованный в кандалы, в скверной арестантской одежде, лишенный подкандальников и ремня, поддерживающего кандалы, я "проголодал" на сквернейшей пище и "прохолодал" около месяца. В ночь на 24 декабря (стар. стиля) мне надели ручные кандалы и на тройке с 2 жандармами отправили в Шлиссельбург, куда я прибыл 24 декабря, до истории с Мышкиным.
Жизнь и порядки Шлиссельбургской крепости так известны интересующимся исторической литературой, что я не буду ничего говорить о том, как я там жил — жил как все, — скажу только, что прожил там 12 лет без месяца, голодал 30 дней в виде протеста за помещение меня в тюрьму, вместо рудников, назначенных мне по закону, чуть не умер от слабости, страдал психическим расстройством, сидел и на карцерном положении, и в строгой изоляции, наконец, в ноябре 1896 г. был вывезен опять в Трубецкой бастион, а оттуда в Сибирь, в Якутскую область, в гор. Вилюйск.
Везли нас (меня и Суровцева) очень быстро, не по этапу, а по железной дороге, с отдельным конвоем до Красноярска, где тогда кончалась колея жел. дороги, а затем на почтовых (три тройки под нас двоих с конвоем) до Иркутска, куда мы прибыли в конце декабря 1896 г. Из Иркутска меня, Яновича, Суровцева и Мартынова привезли в Якутск в половине февраля, а я и Мартынов прибыли в Вилюйск в конце февраля 1897 г.
Несмотря на очень строгие "правила о политических ссыльных", действовавшие тогда, в Вилюйске жилось ссыльным сносно, благодаря хорошему отношению к нам исправника Б. Ф. Качаровского. В то время в Вилюйске отбывал ссылку Махайский, Шедлих, Юделевский с женой, Хинчук с женой, Кассиуш с женой, Конст. Иванов, Н. Белецкий, Ромась Мих. Ив. Интеллигенты могли заниматься уроками, рабочие — мастерством. Скоро я и Мартынов нашли работу: я стал давать уроки, а Мартынов столярничал и слесарничал. Конечно, приходилось самому колоть дрова, топить печи и камельки, готовить себе пищу, словом — вести довольно суровый образ жизни, значительно отличающийся от обычной жизни городского интеллигента, но все же голода и холода не приходилось терпеть. Жизнь была дешева, заработки, хотя и незначительные, находились, а когда мы устроили коммунальную столовую, то денежные расходы и трата сил значительно сократились.
От молодых моих товарищей я узнал подробно о новых течениях революционной мысли и движения. С прибытием новой партии ссыльных (в 1889 г. Айзенштат с женой, Розенблюм с женой, Мильман и др.) мы узнали о новых арестах, но и о новом расширении движения. И так с каждой новой партией — а их было все больше и больше. Для меня становилось ясным, что после "Народной Воли" революционное движение все ширилось и росло, пусть по другим дорогам, с другими идеологиями, но конечная цель всех новых течений та же, что и прежнего движения, — свержение самодержавия и передача власти народу — трудящимся. Это подбадривало, давало надежды на будущее, влекло вырваться из ссылки и окунуться снова в борьбу, но... с другой стороны, я чувствовал себя не в силах проделать все то, что нужно для успешного побега и нелегальной работы. Вот почему я и прожил "мирно" как в Вилюйске до 1902 г., так и в Якутске до 1906 г.
В Якутске встретил я стариков-карийцев: Ионова, Гориновича, Бойченко-Филимонова, Лозянова, централиста Пекарского и др., с которыми, конечно, сердечно и крепко спаялся, составляя группу стариков-народников и народовольцев. Вокруг нас были представители всех различных позднейших направлений, попадавшие в более или менее продолжительную ссылку, а правительство продолжало посылать каждый год все больше и больше ссыльных, как бы для того, чтобы в этом пресловутом Якутске происходила оригинальная конференция и личная встреча революционеров разных эпох.
В Якутске я занимался уроками, а 2 последних года служил помощником капитана на пароходе "Лена" (А. И. Громовой), ходившем до устьев реки Лены. Во всех общественных делах нашей политической колонии, конечно, принимал посильное участие. В 1905 г. принимал участие и в деятельности общественных организаций гор. Якутска, которые тоже оживились, выносили резолюции и петиции в то короткое время, в которое еще действовала волна революционного подъема, докатившаяся до Якутска, но уже разгромленная в России.
В сентябре 1906 г. мне позволили выехать в Европейскую Россию, в октябре я приехал в Нижний Новгород, где жили в то время В. Н. Фигнер, Сажины, Борейшо, Ергины. Побывал я и в Питере и в Москве, хотя въезд в столицы мне был воспрещен, повидал старых приятелей и товарищей, идейно примкнул к партии с.-р., но формально в обязательные партийные отношения не вступал, обязуясь только всемерно, но посильно помогать партии.
Устроился я на службу в общество "Надежда" тверским агентом и прожил в Твери благополучно до начала 1909 г., когда агентство было ликвидировано, и я перебрался на службу в Питер, помощником заведующего "Подвижным Музеем Учебных Пособий". Но в конце августа того же 1909 г. внезапно был арестован при входе в свою собственную квартиру (причем обыска квартиры не было), препровожден в участок, а оттуда в пересыльную тюрьму для водворения на 2 года в Архангельскую губ., "как изобличаемого — гласила бумажка, врученная мне при аресте — в социально-революционном сообществе". Думаю я, что этой ссылкой обязан я провокаторше Жученко, которая хотя лично меня и не знала, но легко могла знать от московских товарищей, что в Твери живет такой-то старик, который и укрыть может, и вообще всесторонне помочь; этого, конечно, достаточно было для такой "дамской ссылки", а более веского и важного Жученко сообщить не могла.
В Пинеге и Архангельске я пробыл положенные 2 года и в 1911 г. переехал по собственному желанию в Степной край, опасаясь оставаться в Европейской России. В Степном крае я служил сначала в Павлодаре, а потом в Омске уполномоченным Богословского Горнозаводского О-ва. С моим прошлым при самодержавии было трудно устроиться на какую-либо общественную работу. Только частная коммерческо-промышленная деятельность допускалась для нас, бывших политических каторжан. Поэтому я был очень рад, когда мне удалось занять место уполномоченного "Волжского Судоходного Страхового Товарищества" по страхованию рабочих от несчастных случаев. Занимал я эту должность в гор. Астрахани, где и застала меня революция.
Принадлежа к астраханской организации с.-р., я работал в ней до июля 1918 г., когда я вышел из организации и с тех пор ни в какой партии не состою.
Из Астрахани уехал я сначаа в Нижний, а потом в Саратов, где и служил в качестве уполномоченного Волжск. Суд. Стр. Т-ва, а потом пом. делопроизводителя одного из отделов Рупвода.
В конце 1919 г. поселился в дер. Багаевке, где моя жена служила фельдшерицей, и одно время, около года, исправлял должность делопроизводителя Багаевской больницы.
В феврале 1922 г. я переехал в Москву и занял место заведующего музеем имени П. А. Кропоткина.
{Гранат}
Шебалин, Михаил Петрович
(род. 1857), народоволец, из дворян. По окончании Петербургского ун-та (1882) примкнул к молодой партии "Народной воли" (П. Я. Якубович, Усов и др.), организовывал летучие типографии в Петербурге (1883) и Киеве (1884), Арестован 4/III 1884, приговорен к 12 годам каторжных работ и заключен в Шлиссельбургскую крепость. В 1896 отправлен на поселение в Якутскую область, где находился до конца 1906. Примкнул к партии с.-р. Со времени Февральской революции и до июня 1918 работал в Астраханской организации с.-р., затем отошел от политической жизни. В настоящее время живет в Москве, член президиума Об-ва политкаторжан и хранитель музея им. П. А. Кропоткина.
Шебалин,
Михаил ПетровичРод. 1857, ум. 1937. Революционер-народник, участник "Молодой партии "Народной воли"". Неоднократно подвергался арестам и ссылкам в связи с революционной деятельностью (организация "летучих типографий" в Санкт-Петербурге и Киеве и др.). Позднее (1911—18) примкнул к эсерам.